Олег Разов "Старик и Андромеда"

Никто не может упрекнуть меня в одиночестве. Три по сто — отличная компания, чтобы не чувствовать себя в пустоте. Старая верная компания, ведущая меня под руки сквозь мою осень, от которой почти ничего не осталось. Низкий абажур тёплой окружностью света делит пустое жилище на некую зону осёдлости, в которой я неподвижно сижу за столом, разглядывая, как в первый раз, свою неразлучную троицу, а там, за светлым абажурным кругом — тьма, пыльные углы, задернутые портьеры, старые фотографии в рамках. Во тьме их не видно, но я знаю — они есть, улыбаются свежими лицами с пожелтевшей бумаги, смотрят горящими глазами с потускневших от времени изображений, лезут в самую душу своими взглядами, только подойди… Там во тьме прячется прошлое, словно изготовившийся к броску зверь, а здесь, в круге света — тепло, жемчужной россыпью кристаллики сахара на скатерти, засохшие крошки, блюдце с кружочками лимона, и моя святая троица… Я пью ее медленно, ловлю ваниль и корицу, фруктово-древесный бархат; приходит секундная слабость и мысли меняют убранство, становятся легкими, как скрипичные этюдики Крейслера. Зверь во тьме засыпает, напряжение спадает, и глотки становятся мельче, а паузы между ними дольше.

Я не спешу. Мне некуда спешить. Нужно просто пересидеть эти несколько вечерних часов… переждать, скоротать… убить. Да, убить, думаю, это слово тут самое подходящее. За время, прошедшее со дня смерти жены, я стал профессиональным убийцей своих вечеров.

С утра все по-другому. С утра солнце, парк и опавшие листья берез под ногами, как монетки. И я — совсем не вчерашний вечерний убийца, а просто старик, медленно шаркающий по дорожкам.

Дневной свет выгоняет меня из дома, бьется в плотные портьеры, не дает сохранить темноту, и тогда, отступая, она делает видимыми старые фотографии, на которых смотрят с упреком родные глаза. И это невыносимо. Каждое утро, совершая побег от этих глаз, я прячусь в старом парке, но с каждым днем все меньше сил для ходьбы, а сезонная перемена погоды не позволяет подолгу сидеть на скамейке. Холодно. И мысли. Днем они тяжелеют, трогают сзади за плечо, возвращают к тому, что было.

А что было? Да ничего сверхъестественного. Никаких тайн и скелетов в шкафу. Наверное, было счастье, настоящее, человеческое, любовь, музыка, молодость. Жизнь. И все это осталось только в рамках на стенах, а смеющиеся, машущие мне с фотографий, уже давно не со мной. Никого больше нет.

И ЕЕ давно нет, а ведь я и представить не мог, что это будет главной потерей. Мы полжизни просидели в одной оркестровой яме, как в окопе, отстреливаясь смычками от быта и будней. Наверху разгорались драмы и настоящие сражения, звезды первых величин, светили нам в яму, но мы их не видели, мы им играли, подставляя затылки под свет их примадонских голосов. Сверху были страсти и мизансцены, цветы и объятья, а нам всегда было хорошо в своей яме, лишь странно порой было видеть лица детей, сверху заглядывающих к нам в антракте.

Я помню, как ОНА пришла в первый раз. Просто появилась однажды рядом, сдвинула немного соседний пюпитр, повесила сумочку на спинку стула и поздоровалась со всеми, кроме меня. Целый год я был раздражен ее неестественно прямой спиной, ее смычком, двигающимся вниз, когда все тянут наверх, игрой другим штрихом и вот разной такой мелочью, от которой у меня начинали поджиматься губы. А однажды она не пришла. Заболела какой-нибудь свинкой, ведь чем еще могут болеть такие девицы? Неделю я не знал, что со мной происходит, а на выходные пошел к ней в больницу. Купил два кило апельсинов, чтоб наверняка, два литра апельсинового сока, и получил невероятное облегчение, когда увидел ее. Стояла в махровом халатике, воняла больничной едой, вот рыбой этой и тряпками, и я ощутил такую нежность, какую не чувствовал даже играя себе «Прекрасный розмарин» вечерами. Она вскинула брови домиком, густо покраснела и попыталась спрятать ноги в носочках и тапочках, зайдя за продавленное кресло в вестибюле. И все. Когда она вернулась, села за сиротливый пюпитр, я не чувствовал больше раздражения ни от неестественно ровной спины, ни от игры другим штрихом. В обед она достала из сумочки два пирожка, и я понял, что, поздоровавшись в первый день со всеми, кроме меня, она уже тогда знала, что принесет пирожок только мне, а не кому-либо еще.

Ведь вот как бывает, словно ко мне за соседний пюпитр усадили другую частицу меня, и ноги в носочках как будто бы были моими, и запах волос, и дыхание в сонной ночи. Тогда я этого не сознавал, просто видел, что рядом со мной оказалась женщина, которая двигалась все время параллельно, на расстоянии вытянутой руки, сколько ж можно жить бобылем. Не было феерий, бешеной страсти, так… пирожки, молчание в унисон по пути на работу, вечерние тихие посиделки. Это как пьесу играть, выученную еще в начальной школе.

Когда-то мы ездили в Крым, ходили с облупленными носами, стаптывали советские ужасные сандалии, мучились животом от несвойственного обилия помидоров-персиков. И когда уже все надоело, решили разориться на морскую прогулку.

Катерок был опасен и на первый, и на второй взгляд, а кэп был как сушеная вобла, такой же молчаливый и худой. Мы не подали виду, как все советские люди, полагая, что сервис таким и должен быть. К тому же деньги были отданы еще на суше, задолго до встречи с молчаливой воблой и его опасным баркасом. Веселый ара на бульваре сказал, что «люччий отдэх — это параходик-мараходик», взял с нас денег и отвез на тонированной «копейке» к дальнему причалу. Море смеялось над нами, но мы не понимали этого смеха, смотрели на уплывающий берег, держались за руки. И вдруг мы оба увидели, как поднимается и опускается перед нашими взглядами береговая линия. Не было девятых валов и даже барашков, но длина волны удивительно точно попадала в длину баркаса, и я увидел, как глаза у супруги влажнеют от слез, а лицо зеленеет. Кто бы подумал, что за каких-то двадцать минут можно заболеть морскою болезнью и вывернуть себе все внутренности наизнанку? Да, море смеялось над нами.

И вот что я сейчас, через множество лет, вспоминаю, шаркая по своему осеннему парку? Не поцелуи, не объятья, не любовь, которой мы занимались подробно, с удовольствием… Я вспоминаю, как держал ее, наклонившуюся за борт, одной рукою сдавливая ее лоб, а другой прикрывая поток, чтобы ничего не попало на кофточку. И странно все это, поскольку не мог никогда я представить, что можно не чувствовать брезгливость от чужих таких брызг. Я держал ЕЕ крепко, мне было ЕЕ очень жалко, и еще я чувствовал… Нежность? Нежность… Да, думаю, это слово тут самое подходящее.

А потом я узнал, что она любит звезды. Ну, то есть всем женщинам дарят звезды, как в старом советском мультике «Я подарю тебе эту звезду…» Это нормально. И я подарил ей телескоп. Маленький, домашний, как собачка. С тех пор, вечерами, мы смотрели по очереди на небо и оживленно говорили друг другу: «Вы видели это, Андромеда Сергевна? Да, я видела это Марс Алексеевич…» «Марс»… Я был для нее этой красной планетой.

Андромеду легко разыскать в чернеющем небе. Кассиопея, а чуть внизу Аламак, Мирах и Альферац. Это и есть Андромеда. И ОНА тоже где-то там, я знаю, ждет меня, мигает своею туманностью, сердится, когда мои три по сто иссякают, и рука тянется за четвертой.

Говорят, чем старше человек, тем сильнее жажда жизни… Не моя тема. Я прячусь от фотографий на стенах, тихо сижу в круге теплого абажурного света, и мечтаю встретиться с НЕЙ побыстрее еще раз. Ведь не может быть, чтоб ОНА меня не ждала. В последние свои минуты ОНА уже не могла говорить, была неузнаваема, но глаза… Они потемнели, как омуты, но были живыми, подвижными, ОНА указала ими на окно, в небо, и улыбнулась белесыми веками без ресниц. «Андромеда» — прошептал я одними губами, чтобы никто не услышал, «Андромеда» — ответила ОНА сеточкой морщинок в уголках глаз.

Как мне смотреть на эти фотографии, когда ЕЕ глаза каждую секунду передо мной?

Я выпиваю своих три по сто, играю на скрипке и думаю, вдруг уже завтра придет мое время. И знаете, что меня больше всего угнетает? Упасть прямо в парке. Оказаться безымянным. Быть с незаполненной биркой на пальце. Я делаю, что могу — не пью перед выходом из дома, не ем, ведь что может быть хуже, чем лежать на монетках березовых листьев с обмоченными штанами. Я давно уже тщательно разложил свои вещи в шкафах, выутюжил костюм, который, наверное, может пригодиться… Но если все произойдет не в парке, а дома… Меня найдут, как в пошлых кино, по запаху. Я неплотно закрываю домашние двери, чтобы не нужно было ломать, и, может быть, тогда меня найдут чуть пораньше?

Кто-то сказал, что усопшему все равно, где его подберут и куда положат. Я не согласен. Лежать в своем доме неделю, гораздо хуже, чем упасть в парке, а в парке — хуже, чем в больничной палате. Но у меня все в норме, в больницу меня не берут. И сердце, и прочее в норме, но как-то все понемножку болит… Хотя, наверное, это и есть сейчас моя норма. Пока я держусь, и три по сто, моя верная троица, мне помогает. Я гоню свои страхи и никому не говорю о них. Да и некому говорить. За последнее время я не перекинулся ни с кем и парой слов, разве только с соседской собакой. Она так же шаркает как я, и смотрит на меня старушечьими добрыми глазами, а хозяин у нее злой, как собака, даже никогда не посмотрит в мою сторону, хотя его можно понять — кому понравится старый сосед, выпивающий и пиликающий на скрипке каждую ночь.

В парке уже лед по утрам и ветер, гоняющий мусор по пыльным дорожкам. Видимо, скоро я перестану ходить туда, и один из возможных исходов меня не коснется.

А сейчас я сижу в спасательном круге теплого света, моя троица иссякла, в углу у окна телескоп, а в дрожащих руках инструмент. И льётся моя скрипка сквозь неплотные старые двери, стелет объятья навстречу хмурому ветру, метущему пыль и листву, плачет, боясь показать свои чистые слезы. Тонкие струны дрожат, повинуясь слепому смычку, дрожат от надежды, что смычок вот-вот выпадет из утомлённых, некрепких моих рук. Тело устало жить, скрипит и давно не поёт, но скрипка… Её мелодия всё льётся и льётся, и плачет, и рвётся туда, где ждёт меня моя далёкая, туманная Андромеда.