Сергей Королев "Дожди-пистолеты"

1.

Этой ночью дьявол привёл друзей.

Один снимал на телефон, трое крушили. Один смеялся, остальные кричали. Она сидела на кровати, боялась шелохнуться. Не плакала. Дрожала от страха. И надеялась, что кто-то придёт, поможет.

Вдалеке, за прудом горели жёлтые фонари. По ночной улице проехала одинокая машина.

За окном накрапывал дождь, во дворе лаял Полкан. А в доме хозяйствовали черти. Мама всегда говорила, что однажды они придут. За ней. Будут мучить и бить. Издеваться. Рвать на части.

— Уходи-те! Я поли-цию вызову!

Один подошёл к кровати, схватил её за волосы.

— Куда ты нас выгоняешь? Мы от Олега! Он нам сказал, чтобы ты его ждала! Раздевайся бегом! Он сейчас придёт.

Снова смех. Толчок. Плевок. Вязкая слюна стекает по подолу ночнушки. Не плакать. Горло сдавливает комок. Кричать! Звать на помощь!

Поздно. Все четверо стоят перед ней. У одного в руках нож.

— Раздевайся! Или сами твои тряпки порвём!

Слеза медленно катится по щеке. Она поднимается с кровати. Смотрит в пол. Проклинает весь мир, который в этот миг отвернулся от неё.

И начинает раздеваться.

2.

Наверное, Ларису никто не любил. Даже мама. Ругала, унижала, била. Но ни разу не сказала, что любит.

— Чтоб тебя черти унесли! — кричала она, стоило девочке что-то испортить. — Ты бы им точно понравилась! Глупая и неуклюжая! Зла на тебя нет.

Папу девочка никогда не видела. С ними жил дядька Боря. Рано утром он уходил сонный и злой, вечером приходил уставший и такой же хмурый. Её будто не замечал. Ел, спал, иногда смотрел телевизор. Изредка говорил:

— Малая, не ходи на улицу. Опасно. Дверь откроешь, а на тебя ка-ак свалится целый мир! Придавит! Не выберешься!

Она мало что помнила о своём детстве. Старый барак, бесконечные крики за стеной, незнакомые люди, оставшиеся в памяти призраками без лиц. И угол, в котором она просидела много часов.

У неё не было друзей, не было подруг. Она не училась с другими ребятами, не ходила в школу, не гуляла после уроков. Иногда мама отпускала во двор, посидеть в песочнице или покататься с горки. Некоторые девочки давали ей игрушки, звали играть в прятки, где ей всегда приходилось искать, бродя целый час среди бетонных коробок. Но однажды осенью, когда улицы были завалены рыжей листвой, к ней подошла женщина.

— Уйди из песочницы. Тут дети играют. А ты, лошадь, уже работать должна, а не игрушками баловаться! Шестнадцать лет! Куда мамка твоя смотрит? Лучше дома сиди! Не лезь к малышам!

Другие девочки смотрели на неё глазами-пуговками, прижимали к груди кукол. Кто-то затянул дразнилку:

— Лариска-Жучка, никто с ней не играет! Потому что Лариска азбуки не знает!

Она ушла. Закусив губу, проглотив слёзы, вернулась домой и больше с ребятами не играла.

Азбуку Лариса знала, но плохо. К ним на дом приходил заниматься учитель, молодая девушка в длинной сиреневой юбке. Она что-то объясняла, читала, рассказывала, заставляла писать. И Лариса, вроде, запоминала буквы и слова. Но к следующему занятию почти всё забывала. Злилась на себя, на других, на крики за стеной. Но ничего не могла поделать.

Однажды дядя Боря вернулся с работы раньше, весёлый и болтливый. Стал приставать к учительнице, обнимать её. Та испугалась и сбежала, даже учебник свой не забрала. Больше не появлялась. А учебник Лариса оставила себе. Сидя в своём углу, листала страницы, любовалась картинками. И мечтала тоже стать учительницей, красивой, стройной, молодой. В длинной юбке и бархатной кофточке. Больше всего хотелось также быстро и легко что-то рассказывать другим детям, чтобы они слушали. И обязательно задавали вопросы.

Лариса не помнила, куда пропал дядька Боря. Просто однажды вечером не вернулся с работы. Вещи его остались стоять у порога, потом куда-то пропали. После Бори, ненадолго, появлялись другие дядьки, высокие, усатые, бородатые, весёлые и болтливые. Один подарил ей большую конфету. Но мама забрала, не успела Лариса её съесть.

— Не заслужила, — сказала тогда мама, пряча конфету куда-то в шкаф. — Одни проблемы с тобой. Ни помощи, ни денег. Когда уже черти тебя унесут, чтобы мне не мучиться?

После этих слов Лариса всегда пряталась. Под диваном, за шкафом или в серванте. Думала, так черти не смогут её найти.

Что до мамы, то она работала в каком-то павильоне. Мыла полы два раза в день. По утрам и по вечерам. Именно эти часы Ларисе нравились больше всего. Она оставалась дома одна. Воображала себя взрослой, надевала большие платья, красилась, пыталась готовить ужин или завтрак. А когда возвращалась мама, ей сильно доставалось. За порванное платье, испорченную косметику, бардак на кухне. Лариса была неуклюжей и неповоротливой. Всё у нее валилось из рук. И ломалось, стоило дотронуться.

Однажды она чуть не спалила их маленькую квартирку. Пыталась зажечь газовую плиту. Долго чиркала спичками. Включала и выключала конфорку на плите. Так и не смогла зажечь. Когда вернулась мама, кухня пропахла газом, пол был усеян спичками, а сама Лариса сидела в углу, смотрела картинки.

Ей тогда сильно прилетело. Ремнём. Кастрюлей. Даже книжкой. Лариса, забившись под диван, тряслась, как избитая дворняга, а мама бегала по квартире, открывала окна, ругалась. Потом села у дверей, закрыла лицо руками. Заплакала. Приговаривала:

— За что! За что мне это? Почему? Что я не так сделала? Как мне с этим грехом жить?

Лариса слушала и не понимала, почему она не такая, как все. Чем провинилась? Что делает не так? Но ответом был лишь дождь за окном, да шелест ветра под крышей. Они успокаивали, и в дождливые ночи Ларисе снилось, что она учительница, а вокруг неё дети, сидят и выводят буквы в тетрадях.

Порой к маме приходили подружки, допоздна сидели на кухне, пили чай и что-то ещё, противно пахнущее. Лариса лежала на своей раскладушке, не могла уснуть, слушая, о чём шепчутся подружки:

— Вам надо уехать, в деревню. Там проще. И Лариска твоя будет подальше от других… детей. Грядки будет копать. Тебе помогать. Всё лучше, чем здесь мучиться с ней. В деревне свободы больше. Глядишь, и проживёте. Тебе сколько до пенсии осталось?

— Год или полтора.

— Вот! Продадите это старьё, в деревне купите хороший дом! С садом, огородом! Тишина, покой! Воздух! Решайся. Там проще будет. Спокойнее.

И через год, когда по улицам бежали ручьи, а реки выходили из берегов, они уехали из города. Мама собрала сумки, продала телевизор, плиту. Приходили незнакомые люди, что-то говорили, смотрели комнату. Заполняли какие-то бумаги. А потом мама сказала:

— Сегодня на полу поспишь. Завтра вставать рано. На автобусе ехать. И смотри не дури мне, а то здесь оставлю.

Утром они были на станции, где всё шумело и гудело. Вокруг сновали люди, нагруженные сумками и баулами. Проезжали разноцветные автобусы. Один увёз их из города.

Мимо проплывали леса, поля, горы. Вдалеке виднелись заводские трубы, крыши домов, огромные плотины. Она любовалась незнакомым миром и радовалась, что они уехали из душного и недружелюбного города.

Этой осенью Ларисе должно было исполниться двадцать два года.

3.

Мама слегла почти сразу, стоило переехать из города. Каждый день приходил врач в белом халате, говорил непонятные слова. Сказал, что у мамы начались проблемы с сердцем. Прописал лекарства, за которыми Лариса каждую неделю бегала в аптеку.

Теперь она занималась почти всей работой. Стирала, готовила, прибиралась. Копала грядки в огороде. Сажала картошку, морковку, лук. Первое время получалось плохо. Мама то и дело кричала, ругалась, называла её дурочкой. То макароны на плите сожгла, то семена рассыпала, то подвал закрыть забыла, чуть сама в него не провалилась.

Лариса всё чаще чувствовала себя забитой собачкой, той самой Жучкой, которой обзывали её городские дети. Скулила от усталости, бегала туда-сюда без передышки, а злая косматая старуха, в которую превратилась мать, только ругала и всячески издевалась.

Ко второй осени мама совсем ослабла. Больше спала, изредка ела, ходила в туалет. На дочь почти не обращала внимания, только жаловалась на несолёную кашу или холод в доме.

Как не странно, но именно тогда Лариса впервые почувствовала себя свободной, от чужой воли, от чужих желаний и слов. Почти всё время она проводила в огороде, по вечерам ходила на пруд, что раскинулся за деревней огромным серым зеркалом, в котором отражалось чистое небо. Местные мальчишки смеялись над ней, неуклюжей и медлительной. Но не приставали, лишь пару обозвали дурочкой. Но после маминых проклятий это казалось совсем безобидным.

Вокруг текла деревенская жизнь, неспешная, пахнущая скошенной травой и чуточку навозом. В других огородах шумели трактора, в конюшнях по утрам кричал скот. Люди здесь никуда не спешили, не злились друг на друга. Даже здоровались с ней. И спрашивали, как здоровье у мамы. Порой заходил участковый, интересовался, всё ли хорошо.

Что до соседей, то больше всего Лариса сдружилась с бабкой Агафьей, которая жила во второй половине их сдвоенного дома. Та угощала молоком, яйцами. Помогала со стиркой. Если что-то у девушки не получалось, терпеливо помогала, смеясь и приговаривая:

— Привыкай! Иначе замуж никто не возьмёт.

Лариса и сама не хотела замуж. А вот ребёнок? Она всё чаще мечтала кого-то учить, наставлять, помогать. Хоть сама и не умела. Но научиться же всегда можно. Сумела готовку и стирку осилить! И с этим справится.

К Агафье часто приезжали внуки. Работали в саду, жарили шашлыки, пели, слушали громкую музыку. Всегда угощали Ларису. Она любила такие дни. Ярко светило солнце, воздух наполнялся ароматом жареного мяса, из пузатых колонок пел мужской голос. Про любовь, про разлуку и встречи. Больше других Ларисе нравилась песня про дожди-пистолеты.

«Любовь зарядила дожди-пистолеты, любовь зарядила холодное лето»

Она слушала и удивлялась. Как так? Дождь, мягкий и тёплый, она его любила, под него засыпала. А тут пистолеты. Что-то, связанное с болью и смертью. Странно, как привычные вещи могут принимать совсем другие свойства. И вмиг становиться опасными.

Но она всё равно любила эту песню. Потому что успокаивала. Даже попросила у внуков Агафьи кассету. Те посмеялись, но отдали. И Лариса слушала музыку дома, на старом магнитофоне, оставшемся от прошлых хозяев. Лежала на веранде, по вечерам, когда за окном барабанил летний дождь, в воздухе витали запахи свежих дров и спелых яблок, а в колонках звучали слова про «дожди-пистолеты». И мир казался не таким злобным, и жизнь не такой тяжелой.

Мама умерла на третью осень, в сентябре. Утром сильно хрипела, морщилась и плевалась кашей. Лариса вызвала врача, тот смерил давление, пульс. Дал какую-то таблетку. Ушёл и сказал, что ничего страшного, к вечеру пройдёт.

Она открыла окно маминой комнаты. Было тепло и сухо, в воздухе летала редкая мошкара. Оставив маму, вышла убирать картошку. Работала одна, Агафья уехала на неделю к внукам в районный посёлок. Приходилось самой выкапывать клубни, собирать их в ведро и стаскивать в подвал. На завалинке стоял старый магнитофон. Тихо играла музыка. Пот катился с лица, в галоши набивались комья земли.

Что было потом, она вспоминала с трудом. Крик, страшный, пронзительный. Потом тишина, такая звенящая и хрупкая, что дрожь брала. Лариса бросила лопату, кинулась в дом, прямо в грязной обуви. Чуть не упала в подвал, который постоянно забывала закрывать.

Мама, бледная и худая, лежала на кровати. Одеяло на полу.

— Ма-ма? — и уже громче: — Мама? Что с то-бой?

Мама не ответила, не открыла глаза, не отругала её, не назвала дурой или блаженной. Мама умерла.

Потом были похороны. Приходили старушки, в шалях и платках, от которых пахло противными лекарствами. Сказали, что из церкви. Маму обмыли, переодели. Через день привезли гроб, уложили её. Две ночи Лариса сидела рядом, на табурете. Мало чего понимала. Вокруг серыми привидениями ходили незнакомые люди, один раз заглянул участковый, постоял в дверях, ушёл.

Лариса сидела и смотрела на желтое мамино лицо. Казалось, вот-вот глаза откроются, и та скажет:

«Дурочка! Посмотри, что натворила! Вот бы черти пришли за тобой»

Но этого не произошло.

Приезжала большая машина. Отвезла её и гроб на кладбище. Следом с венками шли старушки. Место для усопших находилось на пригорке, за деревней, окруженное железной оградой. Между крестов лежали горы оранжевых листьев, ветер шевелил верхушки берез. Чудилось, что они шепчутся. Обзываются.

«Лариска-жучка осталась одна, никому не нужна»

Гроб опустили в глубокую яму, засыпали землей. Совсем не хотелось плакать. Было холодно и зябко. По другим могилам сновали наглые вороны. И каркали. Тоже обзывались, но на своём языке.

После похорон проходили поминки. Старушки сидели у них на кухне, ели салаты, суп. Пахло противным алкоголем. В доме было невыносимо душно и шумно, гремели ложки, стучали стаканы. Потом и старушки ушли, оставив после себя чистоту и одиночество. Последняя, с золотистым гребешком в волосах, подошла, протянула несколько мятых бумажек.

— Вот, мы тут собрали немного. Тебе. На первое время. Крепись дочка. Ты сильная.

Сильная. Блаженная. Дура. Жучка. Никто не любит, никому не нужна.

И тогда, сидя у холодной печи, смотря на опадающие листья за окном, она впервые заплакала. Слёзы лились по щекам, внутри всё пылало. Лицо горело, голова кружилась. Она включила музыку, чтобы та заглушила страх и боль. Но «дожди-пистолеты» ещё больше дразнили, и она окончательно убедилась, что даже самые любимые и привычные вещи могут казаться смертельно опасными.

Шёл сентябрь. Ларисе исполнилось двадцать пять. И теперь она осталась наедине с огромным и по-прежнему чужим миром.

4.

С приходом зимы дом наполнился тишиной и холодом. Она заперла мамину комнату и старалась туда не заходить. Надеялась, что все страхи и обиды останутся под замком. Сама спала в большой комнате, где стояла кровать, щербатый стол и тумбочка с черно-белым телевизором. В доме было много книг. Пыталась читать, но почти ничего не понимала. Пробовала писать, буквы получались уродливыми, похожими на мёртвых насекомых. Тогда просто слушала слова песен и переписывала их в тетрадь. Рядом со словами рисовала картинки. Людей из песен. Те тоже получались какими-то страшными, похожими на чертей.

С весной в дом вернулось тепло, вместе с ним солнце и много звуков. Пение птиц, шум тракторов, крики детворы. И любимые дожди. Сначала холодные и хлёсткие, потом тёплые и ласковые.

Агафья помогала. По осени вместе утепляли окна, складывали поленницу. Зимой расчищали снег у дома. Весной копали огород. Бабка посоветовала завести какое-нибудь животное. Дала адрес собачницы, что жила на соседней улице.

Тёплым майским вечером Лариса вернулась домой со щенком. Белым, с коричневыми пятнами, зелёными глазами и большими ушами. Назвала Полканом. От старых хозяев во дворе осталась собачья будка. Там щенок и жил. По ночам лаял на соседских собак. Днем бегал за ней по огороду, кусал за подол юбки. Лариса смеялась и брызгала ему в лицо водой. Тот фыркал, отряхивался и носился между грядок.

Летом мимо её дома начали проводить газовые трубы. Приехал мужчина на машине, похожей на огромную буханку хлеба. Долго ходил за воротами, делал замеры, ставил метки. Потом постучался, заглянул в ограду. Полкан насторожился, зарычал.

— Хозяйка! Выйди на минуту!

Лариса выглянула в окно.

Мужчина был крупный, плечистый. Одет был в потёртую спецовку синего цвета. Рыжие волосы, оттопыренные уши. Хитрые глаза. И усы пшеничного цвета.

— Чего смотришь? Подь на улицу! Не укушу.

Она юркнула в сени, надела галоши, вышла на крыльцо.

— Как зовут тебя, мила девица?

— Л-лари-са.

— Чего пугливая такая?

Она зарделась. Высунувшись из будки, лаял Полкан.

— Не п-пугли-вая. Просто не знаю в-вас.

Мужчина улыбнулся.

— Меня Олег Ефимыч зовут. Газовщик я. По вашей улице трубы проводить будем. Вот, замеры делаю. Одну-две стойки для труб у тебя во дворе придётся ставить. Я тут метки поставлю, добро?

Она кивнула. Прикрикнула на Полкана. Тот спрятался

Мужчина походил вдоль ворот, воткнул в землю колышки.

— А ты одна тут живёшь?

— Одна. Ма-ма умерла.

— Вон оно чё. Справляешься?

Лариса пожала плечами. Он снова улыбнулся, сверкнул золотым зубом.

— Газ-то будешь себе проводить? Нужная штука!

Она снова зарделась.

— Доро-го. Не знаю.

Вспомнилось почему-то, как ругала и била её мама, когда Лариса чуть не спалила дом. Олег убрал рулетку в карман, осмотрелся.

— Ну, ты думай, красавица. Работы на следующей неделе начнутся. Смотри, дома будь. Чтобы мои архаровцы во двор попали.

Она открыла ему ворота. Олег немного замялся, будто что-то обдумывал. Потом ущипнул её за попу. Подмигнул и ушёл в машину. Ларисе показалось, что она сгорит прямо на месте. Никто ещё не называл её красавицей, а тем более не тискал.

Работники и вправду появились через неделю. Но Олега среди них не было. Приехали молодые парни на белом тракторе. Одного или двух Лариса узнала, мальчишками они дразнились на реке. Открыла им, сама спряталась на веранде, заперев Полкана в будке.

Парни сначала выкопали ямы. Потом опустили в них железные стойки. Залили ямы серым бетоном. Изредка курили, посмеивались, болтали.

— Чё, как думаете, накормит нас Лариска?

— Да как же, отравит ещё или опоит!

— Потом изнасилует и на цепь посадит, будет вместо собаки держать!

— А Олегу она приглянулась!

— Гонишь!

— Говорю тебе! Вчера шутил, обещал с цветами приехать.

Сердце её билось быстрее тракторного мотора, грозило выскочить из груди. Олег? Приедет? С цветами? Что она ему скажет?

Самым громким и болтливым из работников был вихрастый парень с фингалом под глазом. Другие звали его Тёмыч. Ещё был сквернослов. Альберт. Без конца ругался. Третий, по имени, Богдан, почти молчал, только изредка что-то спрашивал у остальных. Именно он предупредил Ларису, что в конце работы они будут красить стойки, а саму краску оставлять в кустах, возле её дома.

Ещё через неделю по улице протянули газовые трубы. Длинные, коричневые, напоминающие бесконечную змею, что терялась за поворотом. Вскоре трубы покрасили в желтый, а стойки в синий цвет. После этого соседям провели газ в дома. А Олег всё не появлялся. И Лариса почти забыла про него.

Душной июльской ночью, когда небо заволокло чёрными тучами, а под окнами гудела мошкара, Лариса проснулась от шума. У ворот остановилась машина. Та самая, похожая на буханку. Сердце заколотилось с безумной силой. Постучали в ворота. Залаял Полкан.

Она накинула халат, вышла на крыльцо. Деревня, погруженная в темноту, спала, только за прудом горели фонари. Агафьи уже неделю не было дома, гостила у внуков.

— Кто? — спросила Лариса.

— Дед Пихто! — отозвался знакомый голос. — Открывай, хозяйка!

Ноги стали ватными, непослушными. Она с трудом спустилась во двор. Открыла.

На улице стоял Олег. Крепкий, плечистый. От него пахло алкоголем. Глаза были будто стеклянные. Он приобнял её, проскользнул в ограду. У будки надрывался Полкан.

— Собаку придержи, я пройду.

Она послушалась. Прикрикнула на пса, загнала в будку.

Покачиваясь, Олег прошёл через двор, взбежал на крыльцо. Замер в дверях.

— Чего застыла? Пошли в дом. Пока дождь не полил.

Внизу живота разливалась приятная истома. В горле щекотало. Вместе с этим не покидало чувство опасности, неправильности происходящего.

Лариса поднялась по ступенькам, сняла галоши. Олег пропустил её вперёд.

— Я спа-ла.

— Выспишься ещё, — он заглянул на кухню. — Из еды есть чего?

Она засуетилась. Достала сковородку с картошкой. Поставила чайник на плиту.

Олег сел за стол, прислонился к стене, тяжело дыша. Казалось, так и пожирал её взглядом. Кухню заполнил противный запах перегара, от которого перед глазами всё плыло.

Она поставила перед мужчиной тарелку с картошкой. Тот даже не посмотрел на еду. Погладил пшеничные усы.

— Скажи красавица, а постель у тебя мягкая?

— М-мягка-я, — промямлила Лариса.

— Тёплая?

— Д-да.

Он вдруг икнул, улыбнулся. Больше не сказал ни слова. Встал, взял за руку, повёл за собой. По дороге ударился о дверной косяк. Даже не заметил. Рывком бросил её на кровать. Начал снимать с себя штаны.

— А раз постель, ык, тёплая, чего бы, ык, не погреться. Вместе! А?

Она боялась говорить, боялась дышать. Он, горячий и сильный, навалился сверху, придавил, обдал острым запахом алкоголя. Сжал плечи руками, ткнулся в шею колючими усами.

Дальше она почти ничего не помнила. Потолок, белый как снег. Резкая боль. А следом тепло, тяжесть чужого тела. Жжение в низу живота. Удовольствие, от которого закрывались глаза, закладывало в ушах. Он пыхтел, как паровоз, она тихо стонала.

За окном зарядил дождь, ветер качал занавески, от чего они походили на испуганных привидений. Подоконник стал мокрым и блестящим. Тело ныло, болело, по животу стекали капли пота.

Он ушёл, когда рассвело. А она так и лежала, боясь встать.

Даже утром, когда в комнату заглянуло слепящее солнце.

5.

День принёс крики, смех и музыку. У соседей, что жили в конце улицы, гуляла свадьба. Молодые зачем-то украсили шариками старый трактор, прицепили телегу, заставили её диванами. Катались по деревне. После обеда уехали на пруд.

Лариса выбралась из постели. Ноги подкашивались, живот болел. Перед глазами плавали красные круги, мучила жажда. Долго сидела на кухне, где остался запах Олега. Представляла, что он приедет снова, вечером. И у них опять всё будет. От этих мыслей по телу разливалось приятное тепло. И хотелось петь.

Включила магнитофон, выставила его на окно. Сама переоделась, вышла в огород. До вечера полола грядки, поливала капусту, собирала ягоды. Полкан забрался на будку, там и грелся, подставив солнцу пятнистое брюхо.

По улице слонялись пьяные парни. Смеялись, кричали, даже ругались. Кто-то предлагал зайти в гости к Ларисе.

— Айда, угостим дурочку вином! Мож, станцует! И замуж пойдёт за нас!

— Куда там! После Олега и неудобно!

Внутри всё замерло. Она прислушалась.

— Олег, конечно, дал жару! Главное, спор совсем дурацкий, на слабо взяли бригадира. Мы с Богданом думали, что по тормозам даст, не поедет к ней! А он уже после второй бутылки прыгнул в буханку и сюда!

Она узнала голос Альберта, вторым был тот, которого звали Тёмыч.

— И думаете чего, окучил он дурочку?

— Чтобы Олег, да не окучил? Да раза три, не меньше!

Через секунду голоса стихли вдалеке. А Лариса ещё долго стояла, не замечая, как по ноге ползёт мохнатый паук.

Сумерки окутали деревню тёмным покрывалом. Ветер пригнал из-за леса фиолетовую тучу. Не прошло и часа, как та разразилась дождём.

Обманул. Пришёл на спор. Опозорил. И бросил. А она — дура. Блаженная. Тупая, страшная, неуклюжая. Никому не нужная.

Не плакала, нет. Открыла мамину комнату, достала из шкафа молоток, колотила им по стенам, по серванту, разбила фарфоровые фигурки на подоконнике. Злость и обида не утихали. Тогда взяла книги из шкафа, рвала их, бросала на пол, топталась.

Началась гроза. Яркие вспышки перемежались с оглушительными раскатами, от которых по телу пробегала дрожь. Белые молнии на мгновение освещали огород. И казалось, там кто-то стоит. Наблюдает.

Не сразу Лариса услышала стук в дверь. Подумала, что ветка бьёт в окно. Но нет. Кто-то стоял на крыльце. Стучал.

Осторожно открыла дверь в сени. Крупные капли барабанили по крыше. Сквозь дыру в шифере стекала на коврик вода.

— Хозяйка, открывай!

Голос, знакомый.

— Кто та-ам?

— Дед Пихто! Открывай! Олег это.

Вернулся! Пришёл! К ней! Не обманул!

Гром ударил со страшной силой. Будто небо раскололось надвое.

Она подскочила, убрала крючок. Дверь распахнулась. Оттолкнув её, в сени вошёл человек. За ним ещё один, и ещё. Последним, четвёртым внутрь зашёл молчаливый Богдан.

— Здорово, Лариска! — она узнала Тёмыча. — Мы от Олега! Нас отправил предупредить! Заходи в дом! Готовься, жених уже выехал за тобой!

Рядом смеялся Альберт. Незнакомый долговязый парень обо что-то споткнулся, опрокинул кастрюлю с бульоном, оставленным Полкану.

— Темень, ёлы! И холодно! Айда в дом!

Все четверо были пьяны. Она слишком поздно поняла, попыталась заскочить в дом, спрятаться. Её схватили за шею, швырнули внутрь, как тряпичную куклу. Она упала на скользкий линолеум, ободрала коленки. Кровь стучала в висках, а сердце грозило вырваться из груди.

Они ввалились внутрь. Долговязый уронил с полки горшок с цветком, чертыхнулся. Скинул два других цветка, стоявших на холодильнике.

— Че творишь, Харя! — закричал на друга пьяный Альберт.

Сам одним движением смахнул со стола чайник. Тот ударился о стену. Упал. Вода разлилась по кухне.

Лариса поползла в комнату. Забралась на кровать. Парни, махая кулаками, влетели следом.

— Ну че, ну че! Давайте, кто победит, того и будет Лариска!

Альберт стал драться с долговязым Харей. Тёмыч зачем-то достал телефон, начал снимать.

Позвонить. Но нет телефона. И Агафьи дома нет. И никто не поможет, не защитит. А если они… Нет, нет, нет!

Пока дрались, сорвали занавески. Опрокинули телевизор. Десятки осколков рассыпались по комнате. А пьяные продолжали бесноваться. Как черти. Мама говорила, что однажды придут. И пришли.

Альберт разбил Харе губу. Тот разозлился, но почему-то перекинулся на Богдана. Молчун, стоило ему получить удар по шее, рассвирепел. Ударил Харю, принялся колотить Альберта.

В конце концов, они успокоились. Выстроились напротив неё. Снова вспыхнула молния. Высветила деревья, похожие на уродливых людей.

— Уходи-те! Я поли-цию вызову!

Альберт подошёл к кровати, схватил её за волосы.

— Куда ты нас выгоняешь? Мы от Олега! Он нам сказал, чтобы ты его ждала! Раздевайся бегом! Он сейчас придёт.

В неё плюнули. Вроде, Харя. Тёмыч юркнул на кухню, вернулся с ножом. Остальные ждали, смотря на неё пьяными глазами.

— Раздевайся! Или сами твои тряпки порвём!

Страх захлестнул холодной волной. Она поднялась. По щекам бежали слёзы, во рту чувствовался солоноватый привкус крови.

Начала раздеваться. Медленно. Неуклюже.

Зазвонил телефон.

— Алло, — ответил Тёмыч. — Сейчас идём! Будьте там!

Лариса замерла.

— У Прохоровых драка, городские со свадьбы лютуют, — сказал Тёмыч остальным. — Надо помочь. Пойдём выручать.

Они как-то сразу потеряли к ней интерес. Будто Лариса была испорченной игрушкой, с которой они нарезвились. И бросили. Даже ничего не сказали. Выбежали из комнаты, оставив за собой грязные следы. На кухне кто-то в порыве злости опрокинул холодильник. Раздался грохот, наружу вывалились банки, кастрюли, сковорода. Суп и молоко растеклись по полу.

Холодильник лежал посреди кухни, похожий на убитого зверя.

А она сидела на полу. Как испорченная игрушка.

6.

Что делать? Куда идти?

Участковый. Где его найти? Телефона нет, адреса тоже. И что ему сказать? Стыдно, ещё сам отругает её, прямо как мама. В тюрьму посадит. За то, что дурочка.

Агафья. До сих пор не вернулась. Ей можно сказать, она поможет, подскажет. Но когда приедет? А вдруг и вовсе не вернётся? Что тогда?

Олег.

Идти к нему. Он начальник. Точно задаст им трёпку, заставит извиняться, возмещать ущерб.

Да.

Оделась, умылась.

Дом напоминал свалку. Грязь, вода, осколки посуды, жир, испорченные книги. Ничего. Они ещё попляшут, получат по шее.

Трава блестела после дождя. В лужах серебристыми парусами отражались облака. Полкан, похоже, сорвался с цепи, куда-то убежал. У будки лежал только разорванный ошейник. Лариса позвала, но никто не откликнулся. Даже пес её бросил.

Вышла за ворота. Зажмурилась от яркого солнца. Куда идти-то? Буханка приезжала снизу, уезжала вверх по улице. Направо сворачивала, кажется. Лариса побрела вдоль дороги. В кустах трещали сверчки, мимо на ржавых велосипедах проезжали местные мальчишки. После вчерашней свадьбы тут и там лежали битые бутылки, разноцветные фантики.

На перекрёстке она замешкалась. Направо. А потом? Деревня небольшая, но попадаться на глаза другим не хотелось. Засмеют. Будут кидаться. Дразнить.

Мимо, скрипя тормозами, проехала машина, обдав её водой из глубокой лужи. Сердце забилось с удвоенной силой. Вот же она, Буханка! Проехала два дома, свернула налево. Там же, за поворотом, заглох мотор.

Она побежала. Перепрыгивая через лужи, свернула в переулок. Увидела его, крепкого и плечистого. Олег выпрыгнул из кабины, потянулся. Обошёл машину, постучал по колесу.

Она замерла в нерешительности. Что сказать ему? Помоги, спаси. Накажи их. Забери меня к себе.

— Папка!

Из ворот зелёного дома выскочил рыжий мальчуган. Олег подхватил его на руки, закружил.

— Папка, ты на обед?

— На обед, сына! — улыбнулся мужчина. — Чего мамка сготовила?

Из ворот вышла девушка. Каштановые волосы, точеная фигурка. Легкое платье. Улыбнулась, поцеловала мужа. Потом увидела Ларису. Закричала.

Она не помнила, как добежала до дома. В памяти осталась только канистра с краской для труб, которую чуть не опрокинула возле ворот. И мокрая трава, что хлестала по ногам. С трудом забралась на крыльцо, упала в сенях. Лежала, рыдала, кусала себя за пальцы. Подкатывала тошнота, мир вокруг превратился в карусель и крутился, крутился, отдавая в голову ноющей болью.

Она очнулась от того, что тело затекло. Через дыру в крыше дул ветер, от него замерзла шея. Вспомнила, что два дня не поливала огурцы. Засохли, наверное.

Пошатываясь, вышла в ограду. Солнце уже опустилось за лес. У забора сгущались тени. Пахло дымом и жженой резиной. Полкан так и не вернулся. Зато у Агафьи горел свет. Приехала!

Соседка была в огороде, поливала капусту. Лариса пробежала между грядками, прижалась к забору. Помахала, позвала Агафьу.

Та нахмурилась. Поставила лейку на землю. Неторопливо подошла. И больно ткнула крючковатым пальцем прямо в плечо.

— Совсем с ума сошла? Потаскуха! У него семья! Жена, ребёнок! А ты? Головой думала? Да какая голова, ты же дура! Вот уж точно блаженная! Вся деревня знает! И смеётся. Позору теперь не оберёшься! Ладно, он пьяный! А ты! Зачем? Теперь покоя до смерти не будет! И тебе, и ему! Не дай бог разведётся! Я тебе тогда проходу не дам! Поняла? Сгною тебя, жить не позволю нормально! Поняла? Поняла, дурочка?

Глаза старухи горели, будто красные угли, на губах застыла слюна. И в этот миг Лариса видела перед собой не Агафью, а маму, которая всю жизнь унижала и ругала.

И сама не заметила, как оттолкнула старуху. Та плюхнулась на пятую точку, прямиком на грядку. Закричала, замахала руками.

— Ах ты, дура! Да я… я тебя… как… как собаку плеткой по спине! Брату скажу! Волосы тебе выдерет! Тварь!

Лариса убежала в дом, не оглядываясь, не останавливаясь. Заперлась на крючок. Не разуваясь, заскочила в дом. Упала на кровать.

Когда стемнело, снова зарядил дождь. И удары капель о стекло были похожи на пистолетные выстрелы.

7.

Они пришли снова. Тёмной ночью, когда деревня уже спала. И лишь луна висела над домами одиноким белым стражем.

Лариса, только услышала стук, спряталась в подвал. Быстро спустилась, закрыла за собой деревянную крышку. Села в углу, где пахло сыростью и гнилью.

— Лариска!

Альберт.

— Лариска, красавица! Это Олег! Ты где?

Нет, не Олег. Тёмыч.

Всё-таки сорвали крючок с двери. Хлопнула дверь. Пол дрогнул от тяжелых шагов.

— Спряталась, гадина. Ищи её, Харя! Зря в гости, что ли шли?

На пол полетели кастрюли. Кто-то опрокинул стол. За ним холодильник.

От холода застучали зубы. Сердце то и дело совершало кувырки и двойные сальто. Почему? За что? Чего она им сделала? Ничего! Зачем издеваются? Зачем всё ломают и крушат?

«Потому что ты дура», вспомнились слова матери, «с тобой только так и надо»

Затем они начали громить комнату. Там то и дело что-то падало, звенело и трещало.

— Пацантрэ, она точно дома? — спросил Альберт.

— Я тебе говорю, — прямо над Ларисой стоял Тёмыч. — Дверь была изнутри на крючок заперта! Шкерится, значит! Под кроватью смотрел?

— Везде смотрел! Вот дура, а хитрая! Слышь, а подвал здесь есть?

— Точно! В подвале сидит, паршивка! Харя, след!

Сердце чуть не разорвалось. Она выскочила из угла, опрокинула лестницу. Чтобы они не смогли спуститься. Без лестницы высоко. Может, не станут.

Крышка подвала поднялась, лампочка на кухне высветила небольшой квадрат земли.

— Любимая, — передразнивая Олега, протянул Альберт. — Вылезай! Будем делать атата!

Остальные засмеялись.

Она не дышала. Сжалась, обхватила ноги руками. И смотрела на дыру, возле которой стояли незваные гости.

— Высоко, — Тёмыч сел, свесил ноги. — И лестницы нет. И темно, падла.

— А вдруг она там с вилами. Или ножом.

— Так ты её обнимай, на пол вали! И делай дело! Она опомниться не успеет от удовольствия.

Снова смех, похожий на вой зверей.

— Да нахрен надо, — Тёмыч поднялся. — Пошли во двор, там лестница была. Вернёмся, спустимся.

Голоса стихли в сенях. Скрипнула дверь. Навалилась тишина, тяжелая и страшная. Где-то далеко лаяла собака, хлопала на ветру калитка. Лариса схватила со стены мешок из-под картошки. Укрылась. Может, не увидят.

Сама не заметила, как уснула. Во сне один за другим её били сначала Альберт, потом Харя, Олег, Агафья. Даже мама, даже участковый. А рядом плясали угольные тени, наблюдали за ней, шептались. И обзывали.

Проснулась от жуткого грохота. Вскочила, отряхнулась. Прислушалась. Вроде, никого. Приставила лестницу, выбралась наружу.

На улице разгорался жаркий июльский день. На полу лежал чугунный казан, упавший с верхней полки. Лариса долго сидела, глядя на бардак, устроенный ночными гостями. Порвали всю одежду, банки разбили. Перевернули кровать, стол. Подонки.

Мстят ей за то, в чём она не виновата. Так нельзя. Нельзя.

Вдруг желудок свело спазмом. С трудом выбежала в сени. Вырвало там же, на цветастые коврики. Живот разрывало от боли. Казалось, внутри поселился кто-то чужой и теперь беснуется, подобно пьяным хулиганам.

Поселился. Чужой. В животе.

Ребёнок.

Она вытерла с губ рвоту. Перебралась на веранду, на диван. Свернулась калачиком, глядя, как за окном летают большие стрекозы.

Значит, ребёнок. Тот, о ком с самого детства мечтала. Чтобы учить, чтобы обо всём рассказывать. А теперь мечта сбылась. Теперь, когда вся деревня её ненавидит. И хочет выжить из дома.

Что делать? Как себя защитить?

8.

Каждое утро тошнота и рвота. Боли в животе. Усталость. И недомогание.

Она почти не выходила из дома. Сломанные вещи и разбитую посуду собрала в мешки, свалила в углу веранды. Варила себе похлёбки из картошки и капусты. Давилась, но ела. И боялась.

Боялась, что они придут снова. Изобьют, унизят.

Нельзя им позволить. Но как справиться одной со всеми?

Огурцы в парнике безнадежно засохли, грядки покрылись сорняками, огород зарос травой. Время от времени ей во двор кидали то камни, то бутылки. От этого поляна перед домом напоминала одну большую помойку. Полкана, наверное, тоже они убили. Чтобы им пусто было! Всем!

Каждый день гадала, что делать, когда вернутся хулиганы. А они точно вернутся, Лариса была уверена. Изредка она включала магнитофон. Слушала «Дожди-пистолеты». И жалела, что не может быть такой же опасной. Доброй, и смертельно опасной.

А почему нет? Чем она хуже других? Они применяют силу, она тоже может. Только что она может?

Попробовать, как в детстве? Включить на кухне газ. Когда они придут, поджечь. Спалить их. Щелчок зажигалки, дожди-пистолеты. Нет. Сама может сгореть. Не то, не то.

Она подолгу сидела у окна и смотрела, как голубое небо становится оранжевым, потом темнеет, превращается в чёрное. Под утро светлеет. И снова меняется на голубое. Так — день за днём.

Порой кто-то стучал в ворота. Она каждый раз вздрагивала. Выключала музыку. Осторожно выглядывала в окно.

Пару раз приходил незнакомый мужик. Длинная борода, седые волосы. Мятая одежда. Тоже по её душу? Брат Агафьи, который хотел вырвать Ларисе волосы?

Какое-то время мужик стоял, ждал, потом разворачивался, уходил. И снова наваливалось одиночество. Набегал ветер, шевелил листву на деревьях. От резких порывов скрипел забор, на чердаке что-то шуршало.

И вновь привычные и приятные глазу вещи принимали странные, зловещие очертания. Казались опасными.

И вот так, сидя у окна, Лариса не услышала, как открылась входная дверь, и кто-то большой и сильный шагнул в тёмные сени.

9.

Богдан не хотел идти к дурочке. Всё это казалось ему мерзким. Подлым. Неправильным. Хватало и её собаки, которую приходилось держать у себя. Не убивать же.

Тёмыч же был непреклонен.

— Вчетвером эту игру затеяли, вчетвером и закончим. Не спрыгивай, Бага! Ещё чуть-чуть, и дурочка сломается.

— И что тогда? — спросил Богдан. — Убьёт она себя, утопится, повесится? Что?

— Ты жути не наводи, — повысил голос Харя. — Проучить её надо! Да и грех не поиграть, пока участковый из деревни уехал.

— Я блаженных знаю, — подхватил Тёмыч. — Они на себя руки не накладывают. Максимум, что светит ей, это дурка. Пусть лучше там сидит, чем здесь нам жизнь портит.

Они спускались по улице, где жила дурочка. Вдоль дороги горел только один фонарь, мигал им вслед, словно старым друзьям. Сверху дом Ларисы был как на ладони. Пустынный двор, заросший огород. В окнах темно. Интересно, ждёт их или спит?

— Олег, конечно, тоже дурак редкостный, — заключил Альберт, когда парни уже подходили к воротам. — Нет, чтобы отшутиться, откупиться, когда спорили. Посмеялись бы с недельку и забыли. А он, как баран упрямый, до конца пошёл. Теперь жалеет.

— А жена к нему так и не вернулась? — спросил Богдан.

— Не-а, у тещи живёт, сам Ефимыч бухает, не просыхает. Ладно, тихо заходим.

Тёмыч достал из-под куртки две маски призрака. Одну передал Альберту. Харя закрыл лицо платком. Богдан просто натянул на голову капюшон.

В ночи дом казался спящим монстром. Большим, голодным, ждущим, когда они войдут, чтобы проглотить. У Богдана засосало под ложечкой. Ох, что-то тут нечисто.

Первым на крыльцо поднялся Альберт. Подергал дверь. Заперто. Из рукава достал проволоку, сквозь узкую щель поднял крючок. Дверь распахнулась, лунный свет хлынул в пустые сени.

— Я на шухере, — предупредил Богдан. Заходить жуть как не хотелось.

— Ну, уж нет, — шикнул на него Тёмыч. — Вместе заходим. Не очкуй, никто посторонний не зайдёт.

— А даже и зайдёт, только нам поможет, — Харя подмигнул и скрылся в сенях.

Один за другим прошли на кухню. Внутри витал аромат вареной капусты, чувствовался запах табака. В глубине дома играла музыка.

Альберт махнул рукой. Сам шагнул к комнате. Вытянул шею. Улыбнулся. И вдруг пропал из виду.

— Твою налева! С-сука! — донеслось снизу. — А-а, тварь!

Дыра подвала напоминала квадратную пасть. Где-то там, крича и ругаясь, лежал Альберт.

— Ты как, живой? — наклонился Харя.

— Нет, блин! Ногу сломал! Вытаскивай меня!

— Лестница там есть?

— Нету! Вытаскивай, паскуда!

Тёмыч обошёл подвал, сказал, пусть лежит, потом вернёмся, вытащим. Сам толкнул ногой половик, закрывавший ловушку. Опасливо заглянул в комнату.

— Чисто? — спросил Харя.

— Чисто, — доложил Тёмыч.

Харя исчез в комнате. Раздался грохот. За ним громкие вопли.

Сначала Богдану показалось, что друга облило кровью. Но нет, то была всего лишь краска, густая и пахучая.

— Глаза, жжёт, — Харя отплёвывался, отряхивался. — Не вижу совсем! Помогите, воды дайте промыться!

Жёлтая краска. Такой же красили газовые трубы. Стащила, значит, Лариска, канистру.

— А дура, оказывается, не такая и дура, — хмыкнул Тёмыч. Головой кивнул на закрытую дверь, за которой играла музыка.

— Я не пойду первым, — отмахнулся Богдан. — Давай ты.

— Ха-аря? — позвал друга Темыч. — Инвалидам всегда у нас дорога.

— Иди в задницу, — ощерился тот. — Я на улицу. Отмываться. Сами тут разбирайтесь со своей дурочкой.

В стекло ударили первые капли дождя. Далеко, на границе леса, сверкнула молния.

Тёмыч приложил ухо к двери. Пожал плечами. Взялся за ручку. Повернул её. Потянул дверь на себя…

От удара заложило уши, зазвенели стекла. Друга моментально придавило огромным сервантом, который подпирала закрытая дверь.

— Живой? — Богдан попробовал поднять тяжесть, не хватило сил.

Тёмыч что-то простонал. Проклятие. Не надо было идти. Не надо.

В комнате оказалось пусто. Только на подоконнике стоял старый кассетник, играла знакомая песня. Что-то про дождь, лето. И пистолеты.

Он ещё раз попробовал поднять сервант. Тот с трудом, но сдвинулся. В свете луны Тёмыч походил на привидение, такой же бледный и слабый. Хрен с ним, главное, что живой.

— Сейчас, — приговаривал Богдан, — сейчас. Потерпи, братан. Вытащу тебя, только передохну. Только…

Он не сразу услышал шаги. А когда услышал, было поздно.

Кто-то взял его в захват, дыхнул в затылок. От запаха сигарет замутило, комната поплыла перед глазами.

— Не рыпайся, сученок, — прохрипел в ухо мужской голос. — Вмиг шею сверну.

Точно не Олег. Не его голос.

— Не на-до его, — послышался за спиной дрожащий голос дурочки. — Отпус-ти!

— Уверена? — в мужском голосе чувствовалась досада. И злость, холодная, смертельная. — Зря ловушки для них мастерили? Сама же просила. Троих проучили, надо и этого.

Ответа не было. Сильные руки развернули Богдана, лицом к дурочке. Она стояла в проходе. В полумраке дома казалась русалкой, лунный свет серебрил её кожу.

— Вот что, паршивец, — сказал под ухом хриплый голос. — Я отпущу. Сразу проваливай отсюда. Так быстро, как только можешь. И собаку малой верни. И после этого чтоб я тебя не видел больше! Увижу, прибью. Усёк?

— Ус-сёк, — прошептал Богдан.

Его отпустили. Тут же крепко пнули под зад. Но он даже не кричал. Выскочил на кухню, оттуда в сени, на крыльцо, во двор. Краем уха услышал:

— Точно не вернётся?

И следом ответ дурочки:

— Точ-но, дяд Борь. Не вер-нётся.

Он бежал вниз по улице, а в спину ему хлестал противный дождь.

И удары его казались выстрелами пистолета.