Евгений Абрамович "Мой полковник"

Я посадил ее верхом на стол и впился губами ей в рот. Она застонала то ли от удовольствия, то ли от неожиданности. Даже я не ожидал от самого себя такого порыва страсти. Просто когда я увидел Таню, свою скромную тихую одногруппницу, к которой уже почти полгода подбивал клинья, в комнате общаги одну в коротком халатике, с голыми загорелыми коленками, я уже не мог себя сдерживать. Мои пальцы развязали шелковый поясок этого самого халатика, я с восхищением обнаружил, что под ним она была практически голой, маленькие упругие груди сами тянулись к моим ладоням. Белоснежные трусики плотно прилегали к ее телу, при каждом движении на них появлялись складки.

На столе громоздилась куча различных бумаг. Незаконченные курсовые, конспекты, какие-то женские журналы в ярких глянцевых обложках. Таня откинулась назад, задела рукой одну из стопок макулатуры и бумага с шелестом полетела на пол. Я оторвался от ее губ и, сам не знаю зачем, попытался собрать разлетевшуюся мукулатуру.

— Да оставь ты, — со смехом сказала она, — потом в комнате уберешься.

В руках у меня остался только один маленький бумажный прямоугольник. Это была старая черно-белая фотография. На ней были изображены трое, сфотографированные по пояс. Два улыбающихся чернокожих мужика в военной форме, на черных лицах выделялись только белоснежные зубы и белки глаз. Между ними стоял белокожий молодой парень. Он был настоящим великаном, почти на голову выше обоих негров. Одет он был только в тельняшку без рукавов и стоял, улыбаясь во весь рот и сложив на груди огромные руки.

— Это твои любовники что ли? — спросил я у Тани.

— Дурак! Это мой папа.

— Какой из них?

Таня засмеялась и повторила:

— Дурак…

От этого разговора я действительно почувствовал себя полным идиотом. Часто ли вы спрашиваете о родителях у девушки, с которой вот-вот снимите трусы? Я стоял посреди комнаты с дурацким видом, с фотографией в руке и с такой эрекцией, что было даже удивительно, как это мои штаны еще не трещат по швам. Таня забрала у меня фотографию, положила обратно на стол и скинула с плеч свой халат, оставшись в одних белых трусиках, сквозь которые можно было разглядеть темные волосы у нее между ног.

— Что ж ты за тютя такой у меня? — спросила она и снова прильнула ко мне телом.

Примерно минут через сорок я лежал рядом с ней под одеялом, прильнув бедром к ее бедру. Я ощущал горячий, почти обжигающий жар ее тела и был счастлив, как никогда в жизни. Подумать только, за окном шумный, наполненный музыкой из открытых окон общаги, густо пахнущий сиренью майский вечер, где-то далеко-далеко, в другом мире меня ждет возвращенная на доработку курсовая работа, вот-вот начнется сессия, а я лежу на слишком узкой для двоих кровати рядом с лучшей девушкой на Земле. И впереди у нас еще вся ночь и весь следующий день, ее соседка уехала на выходные домой. Она, повернув ко мне голову, шумно дышала мне в ухо, ее рука нежно гладила меня по волосам на груди. От ее дыхания, от этих прикосновений у меня кружилась голова.

— Мой колючий, — ее пальцы легонько дергали меня за волоски, — мой волосатый мужчина.

Она смешно, по-детски растягивала слова «Колюююючий, волосааааатый, мужчииииина».

— А что за папуасы? — вдруг спросил я.

— Что?

— Ну, там на фотке, рядом с твоим… отцом. Стоят, лыбятся.

— А, какие-то там африканские партизаны. В семидесятых годах он их тренировал, там гражданская война была и наши отправили группу офицеров в помощь. Папа тогда совсем молодой был, еще лейтенант, он об этой командировке очень мечтал.

— Он у тебя военный?

— Уже на пенсии. Потом, в восемьдесят втором он ездил уже куда-то на Ближний Восток, в Ливан что ли. Там тоже война была между мусульманами и христианами, наши арабам помогали.

Таня продолжала рассказывать мне о своем отце. Видимо это была любимая ее тема для разговоров, с такой гордостью и так подробно говорила она о его боевых заслугах и подвигах. Я безумно любил своих родителей, но я не смог бы так интересно рассказать об их жизни.

— В Афганистане он был с восемьдесят четвертого, сначала командовал разведротой, потом ему дали майора и батальон спецназа. В восемьдесят шестом они, ну типа, попали в засаду на каком-то перевале в горах. Был очень страшный бой, возле папы разорвалась мина, его очень сильно контузило. Даже когда прилетели вертолеты, он отказался улетать, сначала раненых солдат сказал погрузить, а сам остался командовать. Он говорил потом, что душманов тогда положили больше тысячи против наших десяти, но эти десять ему до сих пор снятся. Потом в госпитале из него достали пятнадцать осколков, хотели даже руку отрезать, но он не дал. Доставай, говорит врачу, осколки, а рука заживет. Ему за этот бой, а потом еще за операцию по поимке какого-то главаря звезду героя дали. Такой он у меня.

— Круто. Он у тебя крутой спецназовец.

— Точно. А восемьдесят седьмом он маму встретил, а в восемьдесят восьмом я родилась уже.

— Понятно. Будущий тесть у меня походу зверюга.

Она засмеялась и положила голову мне на грудь. Каштановые волосы заструились по моим бокам.

— Это еще под вопросом. Нужен ли ему такой зять. Если меня кто обидит, он его уроет.

— Неужели он и меня уроет?

— Тебя, дохляка, вообще одним мизинцем.

— Ну, не такой уж я и дохляк. Но все равно, товарищ майор…

— Уже давно полковник!

— Товарищ полковник, обещаю никогда не обижать вашу доченьку Танечку.

Она засмеялась. Я поцеловал ее в кончик маленького, чуть вздернутого носа.

Я пришел домой после работы и мне сразу пришли в голову нехорошие мысли. В квартире было подозрительно тихо. Обычно Сергеич встречал меня громким криком из другой комнаты «Вадик, это ты!». Уже почти год он меня почти не узнавал, инсульт и слабоумие добили его окончательно. Он видел во мне то своих старых друзей, то сослуживцев, то вообще смотрел на меня, будто увидел впервые. Чаще всего он принимал меня за Вадика, своего старшего брата, который погиб, когда сам Сергеич еще ходил в школу, разбился на мотоцикле.

Я разулся, снял куртку и осторожно прошел в спальню. Мой разум вертелся вокруг мысли, что сейчас придется вызывать скорую.

— Привет, Саня!

Сергеич спокойно сидел за компьютерным столом. Перед ним лежали несколько книг и альбомов с фотографиями.

— Привет, Сергеич…

Я удивился, он назвал меня моим настоящим именем. Впервые за последнее время он узнал во мне мужа своей дочери. Я спросил:

— Как дела? Чем занимался?

— Да ничего, вроде. Пытался книжку почитать.

Он показал мне одну из книг, лежащих на столе. «Тихий Дон» Шолохова.

— Да что-то как-то не получается. В голове почти ничего не держится, нужно одно и то же место по несколько раз перечитывать. А ведь когда-то была моя любимая. Я «Дон» и «Целину» раз пять читал. Как на работе?

— Как обычно. Ты ел? Мама приходила?

Пока я был на работе, его навещала моя мама. Она кормила его обедом, развлекала разговорами. Они как-то сразу после знакомства нашли общий язык и после нашей свадьбы много времени проводили вместе, видимо были очень похожи друг на друга. Мама осталась одна после папиной смерти, когда я еще учился в старшей школе, Таня свою мать почти не помнила, та умерла рано и скоропостижно, Таню растил один Сергеич. Иногда мы с Таней шутили, что неплохо было бы свести их вместе, Сергеича с моей мамой. Мы были бы свидетелями у них на свадьбе.

— Да, спасибо. Галина Викторовна была, мы с ней супчика похлебали, пару партий в шахматы сыграли. Она со мной возится, как с ребенком. А я ж не маленький, боевой офицер все-таки, хе-хе. Ты ей позвони сегодня.

— Я ей каждый день звоню.

— Знаю, — как ни в чем не бывало сказал Сергеич, который навряд ли знал, что ел вчера на ужин, — извини, это я так чего-то.

— Да ничего.

Несколько минут мы молчали. Пока я разбирал свои вещи и переодевался в домашнюю одежду, Сергеич рылся в фотографиях.

— Гляди-ка, Саш, — весело сказал он, протягивая мне ту самую фотографию, на которой он был запечатлен с двумя африканскими боевиками, — Ангола, семьдесят пятый или шестой, уже не помню точно. Мы в училище всем курсом мечтали во Вьетнам поехать, но не судьба. Зато из всех в Африку только троих человек взяли, большая удача, представляешь, сразу после выпуска. Меня, Сережу Мешкова, мы его звали Мешок, и Валерку Сичко, он сразу там малярию подцепил. Эх, сколько лет, совсем еще пацаны были. Хотя как пацаны? За плечами уже два года срочки, плюс училище. В Анголе у нас с кубинцами был тренировочный лагерь, там готовили вот этих вот. Командир был у нас полковник Дуб, Дубовской фамилия. Он в сорок четвертом был командиром штрафной роты, ему зэки наколку на груди сделали, голую бабу, он ей очень гордился, постоянно без тельняшки ходил. Хотя может из-за жары, жара там была страшная. Там я получил, так сказать, боевое крещение...

Я, наверное, уже в тысячный раз смотрел на эту фотографию, которой так гордилась Таня, что постоянно таскала ее с собой, как талисман. Теперешний Сергеич, сморщенный, седой и плешивый, исхудалый, с лицом, пораженным инсультом, никак не вязался у меня с улыбчивым загорелым великаном, изображенным на ней.

— Потом мы вернулись, нам отпуск на две недели, мы сразу в Москву, столица как-никак, я там ни разу не был. Жили на квартире у какой-то Валериной родни, но дома не сидели, все танцы, выставки, кино… девчонки с нас не слазили, а расскажи то, а расскажи се. И вообще не слазили, ну, ты понимаешь. Молодые офицеры вернулись с войны, эх… золотое было время, мороженное вкусное. Валерка погиб в Кабуле в восемьдесят пятом, им в казарму бомбу подложили, сынок его наверно уже большой совсем, старше тебя. А Серега сейчас по-моему в Минске, у него там автомойка или что… В Москве я не был с девяносто шестого, когда ездил на съезд ветеранов. Честно говоря, не знаю, зачем поехал, не хотел ведь… может вспомнить, разве что… Танюшу взял с собой, мы на каруселях катались…

Сергеич снова замолчал, погрузившись в свои мысли. Левая часть лица у него была парализована после инсульта, уголок рта скорбно опустился вниз, из-за чего речь его была медленной и какой-то протяжной. Он показал мне новую фотографию. На ней Сергеич, не глядя в объектив фотокамеры разговаривал со смуглым мужчиной в военной форме намного старше его с аккуратной короткой бородой, стоя посреди рощи каких-то деревьев. На заднем плане застыли бредущие солдаты и движущаяся колонна техники.

— Это оливковая роща в Ливане. Восемьдесят второй год, израильтяне ввели войска. Мужик рядом со мной — это Карим, фамилию не помню, майор сирийской разведки. Мы тогда хотели поймать американского шпиона, ну или моссадовца на худой конец. Это сразу после боя в этой роще, фалангисты обстреляли нас из холмов… никогда не забуду такая красота, а вокруг трупы. С Каримом мы тогда очень сдружились, были в Бейруте во время бомбежки, допрашивали пленных фалангистов, «Башир», — кричали они, — «да здравствует Башир!», я даже немного по-арабски мог поговорить. Тренировали палестинцев опять же. В Сабре после резни… ай ладно, не буду говорить… Интересно было бы с ним встретиться снова, ему сейчас лет восемьдесят, наверное.

Следующий снимок был сделан в Афгане, в горах. Посреди снега и камней с десяток вооруженных усталых и угрюмых мужчин. В центре возвышался Сергеич. С автоматом, в бушлате, из-под которого видна все та же тельняшка, он был похож на сурового бога войны. Далеко на горизонте виднелись белоснежные шапки горных вершин. Глядя на фото, Сергеич улыбнулся.

— Командный состав батальона, я только-только вступил в должность. Ну и рожи, ха-ха! Никто не улыбнется… это после перехода, устали все, не помню точно. Нас зажали на перевале, мы прикрывали отход полка десантников… Гаубицы долбили шесть часов подряд, весь перевал в трупах духов, наваляли мы им по самое. Десять двухсотых, мне еще выговор, пиши, мол, объяснительную. А потом что ты, поналетели, кто командовал батальоном, спрашивают? Майор Казанович… а у майора Казановича живого места на теле нету, еле на ногах стоит, рука на куске мяса болтается. Сразу к награде… майор Казанович — Герой Союза, десять двухсотых, они бумажки свои напишут… да что объяснять…

Сергеич замолчал, о чем-то задумавшись и опустив голову. Потом он поднял на меня глаза и тихо, как будто стесняясь, сказал:

— Саш, отвези меня к Тане, пожалуйста.

Примерно через час мы уже были на кладбище. Я стоял, вцепившись в черные железные прутья ограды, рядом стоял Сергеич, стоял прямо, со всей своей военной выправкой, сжимая в руке букет искусственных цветов, который мы купили по дороге. С черного памятника на нас смотрела Таня. Смотрела весело и игриво, как она всегда умела, улыбаясь своей самой ослепительной улыбкой. От этой улыбки я всегда таял, она обнажала ровный белый ряд зубов и от нее на Таниных щеках появлялись ямочки. Черно-белая Таня весело смотрела на нас, как будто не понимая, почему мы так долго и тяжело молчим.

— Хорошая фотография, — тихо сказал Сергеич, — ты выбирал?

— Да…

Я не стал ему напоминать, что этот памятник на Танину могилу заказывали мы втроем — я, сам Сергеич и моя мама. Мы же все вместе выбирали и фотографию и из всех возможных вариантов выбрали именно эту. Я так же не стал ему говорить, что само фото сделал он сам на мою дешевую цифровую камеру. В тот день мы все вместе отдыхали на даче, Сергеич сфотографировал свою дочь, когда та заливисто смеялась и шутливо позировала ему. Какой же это был прекрасный день! Мы с Таней ездили купаться на озеро, пока Сергеич с мамой готовили мясо для шашлыков. Вечер был наполнен вкусными ароматами, домашним вином, громким смехом и веселыми армейскими историями, которые рассказывал нам Сергеич. Он всегда был отличным рассказчиком.

— Улыбается, — снова Сергеич нарушил тишину, — моя доченька всегда любила улыбаться. Скажи, Саша?

— Да, любила, — мой голос дрогнул.

Мы еще немного постояли, прибрали могилу, воткнули в землю букет искусственных цветов.

— Надо было конфет взять, положить, — рассеянно сказал Сергеич, — Танюша всегда любила.

— У меня есть.

Я достал из кармана куртки несколько шоколадных конфет в ярких шелестящих обертках и аккуратно положил на надгробную плиту. Апрельское солнце сильно грело мою спину. Мы снова молча стояли, склонив головы.

— Ну что, Саша, поедем может?

— Да, давай. Я сразу не подумал, сюда можно машину поближе подогнать, а то далеко идти…

— Да ладно тебе, я ж сюда дошел, дойду и обратно. Не совсем же еще инвалид, хватит со мной нянчиться.

— Прости.

— Ничего, все нормально. Это я так чего-то. Ну все, пойдем?

— Ага.

Сергеич наклонился вперед и поцеловал холодный камень.

— Ну все, Танюш, пока… пойдем мы. Спи спокойно, маленькая…

Мы молча доехали до дома. Я за рулем, даже радио включать не стал, Сергеич грустно смотрел на дорогу через лобовое стекло. Дома мы поужинали макаронами, беседуя о каких-то посторонних вещах. Потом посмотрели телевизор, на канале советской классики показывали «Операцию «Ы»», мы даже смялись над ставшими уже классическими шутками. Я позвонил маме, она была очень рада, что Сергеич сегодня находился в более-менее здравом уме. Перед сном я посидел за компьютером, так обычно теперь и заканчивались мои дни. Потом, уже засыпая, я решил, что прошедший день был довольно неплохим.

На следующий день, когда я вернулся с работы и только-только захлопнул за собой дверь, из спальни донеслось громкое и протяжное:

— Вадик, это ты!

Я вздохнул и пошел в его комнату. Он сидел на тахте и улыбался, глядя на меня.

— Слышь, Вадик, а скажи честно, ты Ленке Хильченко целку порвал, а? Ха-ха!

Я не придумал, что ответить. Сергеич весело рассмеялся и успокоил меня:

— Не боись, я мамке не скажу, что ты с ней трешься. Честное пионерское…

Он резко замолчал, а потом сказал уже без тени улыбки:

— Знаешь Вадик, а ты мне снился. Стоишь, улыбаешься и спрашиваешь чего я, мол, к тебе Танюшку не отпускаю, дескать, ты давно с племяшкой не виделся, — Сергеич снова улыбнулся, — а она, скажу тебе, замуж собралась, малышка наша. Вот так-то! За Сашеньку своего, он парень хороший, только скромный сильно, застенчивый, даже не знаю, чем он ее так покорил? Ну, ладно, не всем же ордена получать…

Сергеич озорно мне подмигнул.

— Слышь, а ты ведь в армии так и не служил? А, Вадик? Ладно, не сцы, не надо тебе, брательник за тебя уже отслужил…

Я не плакал с пятнадцати лет. Не плакал я на похоронах отца, когда умерла Таня, тоже не проронил ни слезинки. Считайте меня бездушной сволочью, считайте кем хотите. В день похорон я просто стоял, чувствуя, как мне в ботинки заползает сырость от талого снега, был конец зимы. Только мое тело стало каким-то ватным, руки-ноги не слушались. Если бы с двух сторон меня не подпирали рыдающая, убитая горем мама и мрачный молчаливый Сергеич, я бы свалился прямо в яму, на гроб своей жены и это был бы не самый худший для меня вариант. Я был бы снова с ней. Слезы или что-то другое были глубоко внутри меня, они жгли, сжимали тисками мою грудь, отчего я не мог говорить и дышал с трудом. Слева от меня мама громко причитала:

— Танюша, деточка, куда ж ты от нас!..

С другой стороны Сергеич, смахивая с раскрасневшихся глаз невидимые слезы, тихо шептал, то ли пытаясь успокоить маму, то ли я не знаю для чего:

— Тише, Галя, тише…

Никогда не забуду тот день, когда мама с Сергеичем встретили меня на крыльце больницы. Мама, краснолицая и зареванная, бежала ко мне, Сергеич стоял и просто смотрел на меня пустым стеклянным, ничего не выражающим взглядом. В тот день он получил очередную контузию, только это была куда страшнее и тяжелее той, что настигла его на заснеженном, пропитанном кровью горном перевале.

— Саша, Сашенька, — говорила мама, — ты… ты… Танечка…

Ее слова утонули в рыданиях. Я был убит и опустошен новостью, моя жизнь закончилась. Если на моей надгробной плите и напишут какую-нибудь дату, то это будет вранье, по-настоящему я умер тем холодным февральским утром.

— Мне врач звонил, мама, — сказал я, — мне врач звонил, мамочка!

Я сорвался на крик. Меня всего колотила дрожь, стучали зубы, тряслись руки. Я попытался достать из кармана телефон, не знаю зачем, видимо для того, чтобы доказать, что мне действительно звонил врач. Аппарат выскользнул из дрожащих пальцев в снег.

— Мне врач звонил, Сергеич!!! — снова закричал я, зациклившись на этом, — Сергеич, скажи, как так-то, а!!!???

Мои ноги подкосились, я их уже не чувствовал, я рухнул в сугроб. Из легких вышел воздух, я не мог ни подняться, ни говорить. Только стонал, барахтался в снегу и кричал. Мама с Сергеичем подняли меня за руки. Вокруг нас ходили люди, бросая сочувственные взгляды. Мы стояли обнявшись. Из всех троих только я не плакал.

Очень тяжело становиться вдовцом в двадцать пять лет. Наверное, так же тяжело, как в пятьдесят или семьдесят. Хотя не знаю, до пятидесяти мне еще далеко.

Когда умер мой папа, мама превратила нашу старую квартиру в музей имени папы. На стенах, на мебельных полочках стояло и висело множество фотографий. Папа в раннем детстве, папа в школе, папа в военной форме, папа-студент вместе с улыбающейся мамой, папа-жених вместе с улыбающейся мамой, папа-отец с маленьким мной на руках. Со дня его смерти мама никогда не стирала одежду, в которой он был, когда умер, она аккуратно висела в шкафу. Мама хранила даже начатую пачку сигарет с зажигалкой, которые были в его кармане в тот самый день.

В моей квартире не было никаких свидетельств того, что когда-то здесь жила Таня. Не было трогательных свадебных фотографий в красивых рамках, ее одежда и большинство вещей хранились глубоко в дебрях шкафов и полок. Все фотографии хранились в моем телефоне, на моем компьютере, все мои чувства и воспоминания о ней хранились уже конкретно во мне. Я никогда не удалял СМС-ки от нее. Однажды я задержался на работе, она прислала мне сообщение «Ты где?». Иногда я читал это самое «Ты где?» и ощущение было такое, что она все еще со мной, хотелось прислать ей ответ с точно таким же текстом. Двенадцатого июня того же года я позвонил ей и мы разговаривали пять минут восемь секунд.

Если спросить кого-нибудь, что такое счастье, люди назовут миллионы разных вариантов. Для меня счастьем была Таня. Вот так вот, просто Таня, со всем тем, что она принесла в мою жизнь. С первыми робкими взглядами на лекциях, неловкими ухаживаниями с моей стороны, первоначальными отказами — с ее, с незабываемым сексом в комнатах общежития, с незабываемым сексом в нашей супружеской постели, с нашей единственной поездкой в Египет, с ее молчанием, когда она на меня злилась, с первым совместным празднованием Нового года, со всеми последующими совместными празднованиями Нового года, с тюбиками и флаконами, которыми была заставлена наша ванная, с сонными поцелуями по утрам, с ямочками на щеках, со стыдливым румянцем, когда я целовал ее на людях, с эротичным нижним бельем, которое она однажды заказала по интернету и, дико смущаясь, предстала в нем передо мной на мой день рождения. Список можно продолжать бесконечно.

Так уж вышло, что вместе с Таней в мою жизнь пришел и Сергеич. Еще с того самого первого раза, с той самой фотографии в комнате общежития теплым майским вечером. Поначалу я очень боялся с ним знакомиться, но Таня настояла. Мне представлялся огромный (каким он тогда и был), суровый молчаливый мужик, от одного взгляда которого я превращусь в пепел. Я был готов к тому, что он сразу меня возненавидит, что было бы отчасти справедливо, ведь кто я такой, чтобы отбирать у него единственную дочь. Я представлял, что первым его вопросом мне будет, конечно же, вопрос служил ли я в армии. Однако наша первая встреча прошла очень хорошо, мы сидели за столом на кухне и разговаривали о литературе. Он был поклонником русской и советской классики, я зачитывался Кингом, Палаником и Уэлшем. Таня вертелась вокруг нас, наливая чай и подкладывая печенье.

Так уж вышло, что через несколько месяцев после похорон, Сергеича свалил инсульт, смерть любимой дочери сломала его. После выписки из больницы он стал жить у меня, моя мама тоже часто приходила, она, похоже, была рада, что мы переживаем горе не поодиночке. Уже тогда он начал заговариваться, у него начались провалы в памяти, он все чаще стал называть меня Вадиком или путать с кем-то из своих давнишних знакомых.

Однажды, на День вывода войск из Афганистана, мы с ним пошли в городской Дом офицеров, там школьники давали концерт для ветеранов. Идти один Сергеич не хотел. К нему подходили какие-то люди, бывшие сослуживцы, один мужик даже расплакался, когда его увидел, это был один из бойцов батальона, которым командовал Сергеич, они обнялись, как родные братья. Сергеич долго разговаривал с другими военными, даже над чем-то с ними смеялся. Даже с какой-то гордостью представлял им меня, как своего зятя. Я, улыбаясь, жал крепкие руки. Дети подарили ему букет цветов, он с ними сфотографировался. Во время концерта, когда дети хором пели какую-то грустную песню, Сергеич наклонился ко мне и шепотом, как будто стесняясь, сказал:

— Вадик, мне здесь страшно, пойдем домой…

Так было странно слышать эти слова от великана в военной форме, на груди которого тускло блестела звезда героя. От великана, который улыбался с черно-белой фотографии, который в молодости не боялся ни пуль, ни снарядов, ни самой смерти и смеялся ей в костлявую морду.

Первый Новый год без Тани мы отмечали втроем, я, мама и Сергеич. Весело, естественно, никому не было, мы молча ели салат и смотрели какую-то чушь по телевизору. Вдруг Сергеич недовольно сказал, обращаясь ко мне:

— Елы-палы, старлей, хер когда я еще раз к тебе на праздник приду. Сидим-молчим, как на поминках. Говорил тебе-мудаку, надо было с тем прапором на авиабазу рвать, там хоть бабы более-менее… да ну тебя!..

После этих слов он махнул рукой и пошел в свою комнату, спать.

Он умер ночью, во сне, в субботу. Раньше я выходные обожал. Просыпался поздним утром, обнимал Таню, целовал ее в заспанную щеку (она что-то сонно бормотала в ответ) и снова погружался в сладкую дрему. После того, как не стало Тани, я стал ненавидеть выходные. Они стали для меня тягомотной чередой обыкновенных скучных дней, когда я пытался чем-нибудь себя занять.

Обычно Сергеич просыпался раньше меня, шаркающей походкой шел в туалет, потом на кухню, включал там телевизор и пил чай, громко звенел ложкой, размешивая сахар. В то утро было как-то непривычно тихо. Я пошел в спальню и увидел там лежащего на тахте Сергеича. Одеяло было откинуто до пояса, широкая голая грудь, покрытая седеющими волосами, была неподвижна. Глаза были закрыты, заострившийся нос уставился в белый потолок. Я несколько минут молча стоял и смотрел на него, в горле застрял скорбный комок, глаза защипало. В тот день ушло то живое, что все еще связывало меня с Таней в этом мире. Мои ноги задрожали, я сел на край тахты и схватился за голову, запустил пальцы в волосы. Я раскачивался вперед-назад, сидя возле трупа своего тестя.

Наконец я встал и пошел в гостиную, где на полочке возле телевизора лежал мой мобильный. Я набрал номер мамы.

— Да, Саш, — ответила она сонным голосом.

— Мам, привет… послушай, ты не волнуйся только, в общем… Сергеич…

Кто-то невидимый закрыл мне рот рукой, я не мог больше выговорить ни слова.

— Ооооой, — протяжно прошептала в трубку мама, — Сашенька… Я сейчас приеду.

— Хорошо… то есть не надо, я потом сам к тебе заеду.

— Точно?

— Да… сейчас только позвоню, в это… в скорую.

— Саша, ты крепись.

— Да, хорошо, спасибо…

— Пока, сынок, приезжай, — она готова была расплакаться, судя по голосу.

Я позвонил в скорую и минут через двадцать отвечал на вопросы молодого врача, наверное, только закончившего университет, пока двое других выносили из квартиры тело.

— Он был военным? — наконец спросил он, наверное, чтобы наладить со мной контакт.

— Да, он полковник, был полковником. Воин-интернационалист, Герой Советского Союза.

— Ух ты, — искренне удивился врач, — снова приношу мои соболезнования, ваш отец, судя по всему был хорошим человеком.

— Это мой тесть, я говорил…

— Ах, извините.

На похоронах было много людей. Пришел даже какой-то толстый мужик в дорогом костюме, из городской администрации, долго говорил какие-то пафосные слова. Пришли дети из школы, те самые которые выступали зимой на концерте и фотографировались с Сергеичем. Почти со всей страны съехались ветераны Афганской войны, бывшие бойцы разведроты и батальона, которыми командовал Сергеич. Они молча смотрели на тело в гробу, как будто не узнавая своего командира. Сергеич лежал, скрестив руки на груди, утопая в искусственных цветах, уже не чувствуя тепла весеннего солнца. На ленточках венков были надписи «От сослуживцев», «От боевых товарищей», «От учеников средней школы № 5», «Дорогому командиру от верных солдат», «От Александра и Галины». Я получил много писем с соболезнованиями, из общества воинов-итернационалистов, из общества ветеранов Афганистана (я даже немного удивился, узнав, что это два разных общества), из общества ветеранов спецподразделений. Написал даже какой-то генерал из Москвы, уж не знаю, откуда он узнал адрес.

Высокие угрюмые военные в парадной форме держались отдельной группой. Позже на поминках они, почти не пьянея, пили водку бутылку за бутылкой и рассказывали, каким отважным, сильным, честным был мой тесть, настоящим офицером, на которого всегда можно было положиться. Лысый дядька с огромным пузом начал свой рассказ со слов:

— Мы с Петром Сергеевичем были вместе еще с Африки! И скажу честно, таких, как Петя больше не будет!..

Наверное, это и был тот самый Сергей Мешков или Мешок, который теперь владел автомойкой в Минске. Все подходили ко мне, жали руку, приносили соболезнования, говорили «спасибо» за то, что не оставил «старика» одного. Мама тихо плакала, прижавшись ко мне.

— Спасибо, что подвезли, — молодая женщина улыбнулась мне и открыла пассажирскую дверь.

— Не за что, — я тоже смущенно улыбнулся, — просто еду, смотрю, вы стоите, дождь. А ведь, как оказалось, нам по пути, на кладбище…

Я замолчал, еще более смущенный своими словами. Мы молча пошли вдоль оград по выложенной плитками дорожке. Каждый под своим зонтом.

— У вас здесь родные? — спросила она и покраснела, видимо, стесняясь своего вопроса.

— Да… жена и тесть, — сказал я, а потом зачем-то добавил, — отец в другом месте…

— Сочувствую.

— Спасибо. А у вас?

— У меня брат, старший. Решила вот съездить, а то редко получается, забываю, даже неловко как-то. Убраться там и все такое. Он был намного старше меня, давно умер… спился.

— Сочувствую.

— Спасибо.

— Он был хорошим человеком? — спросил я и тут же мысленно отругал себя: «Идиот!», раньше, когда я начинал задавать дурацкие вопросы, Таня всегда меня останавливала, — в смысле, вы были близки? Извините, не мое дело…

— Честно сказать не очень. Он сильно пить начал, когда я в старшей школе училась. Дома скандалы постоянно, я, когда в институт поступила, была рада в общагу съехать. Он родителям житья не давал, деньги у них воровал, на меня орал все время. Только помню, в самом детстве он меня на плечах носил. Так что особенно близки не были. Но все-таки брат…

Мы снова замолчали. Она сказала:

— Вон он там лежит…

— А мне дальше. Я вас отвезу обратно.

— Да нет, не стоит, я на автобусе спокойно доеду.

— Ну что вы, мне не трудно. Сегодня воскресенье, автобусы плохо ходят.

— Ну хорошо, спасибо. Меня, кстати, Кристина зовут.

— Очень приятно, Саша… э-э-э, Александр.

— Очень приятно.

Дальше я пошел один. Дождь почти закончился, я сложил зонт. За последнее время у меня сильно село зрение, я начал носить очки. На голове появились большие залысины, я отпустил небольшую аккуратную бороду, отчего стал похож на университетского профессора.

Рядом стояли два черных памятника. На одном улыбалась моя жена Таня, от этой улыбки у нее на щеках появлялись ямочки. На другом, одетый в одну тельняшку без рукавов, был изображен Сергеич. Обычно для памятников военным выбирают серьезные фотографии, где они изображены с серьезными лицами, в парадной форме, с россыпью наград на груди. Я не хотел, чтобы Сергеич был таким, мой тесть любил улыбаться. И теперь он смотрел на меня весело и задорно, растянув губы в улыбке, сложив огромные руки на широкой груди и подставив и без того загорелое лицо жаркому африканскому солнцу.

Глядя на них, у меня защипало в глазах. Я снял очки и вытер еле заметные слезы. Я не плакал с пятнадцати лет.