Роман Михеенков "Кирюша хороший"

ФИНАЛИСТЫ

Фуга

Presto con fuoco

— Кирррюша хоррроший! Кирррюша кррритик! — подбадривал волнистый попугайчик своего тёзку — Кирилла Иберхазера, занятого очисткой клетки.

— Хороший критик, — улыбаясь, уточнял хозяин.

— Пррревосходный! — не мелочился попугай.

— Гениальный! — соглашался Иберхазер.

— Корррми Кирррюшу! — птичка оценила чистоту клетки и закончила сеанс поднятия самооценки критика.

Попугая Кирюшу прошлым летом подарили на сорокалетие критику Иберхазеру его студенты — будущие искусствоведы. Птица проявила чудеса запоминания человеческой речи: за полгода с голоса хозяина она выучила по нескольку коротких цитат из трудов Белинского, Кукольника, Кантора, Стасова. Воспроизводились цитаты всегда к месту. Кроме того, попугай исхитрялся делать выводы. Однажды, споря по телефону со своим оппонентом, документально доказавшим, что знаменитую «Троицу» написал не Андрей Рублёв, Иберхазер услышал из соседней комнаты:

— «Троица» Ррублёва! Грррабарь — кррасавчик!

— Даже попугай понимает, что аргументы Игоря Грабаря — истина, — резюмировал он и повесил трубку.

Кирилл Иберхазер с детства хотел стать критиком. Мальчишек — одноклассников манили космические дали и футбольные поля, а Кирилл упивался вселенными собственной эрудиции и постоянно их расширял. Он непременно изучал предисловия и только потом читал сами книги, знакомился с мнениями искусствоведов перед посещением художественных выставок, следил по карманным партитурам за исполнением на филармонических концертах.

Папа Кирилла — известный художник-диссидент — бежал от его мамы-искусствоведа и советского режима в начале восьмидесятых. В Америку. Мама — Софья Наумовна — всесторонне развила мальчика в музыкальных и художественных школах и вписала в паспорт сына свою фамилию.

Кирилл подавал надежды, но стать творцом ему не позволили завышенные требования к самому себе. Написать картину в стиле Шагала или Ренуара — запросто, сочинить фугу под Баха или Генделя — пожалуйста, выдать стихотворение а-ля Маяковский или Бродский — не проблема, а придумать нечто своё… Гением Кирилл себя не ощущал, а быть одним из — не мог себе позволить. Софья Наумовна, надух не переносившая творцов, радовалась выбору сына.

— Как тебе открытие выставки в Манеже? — интересовалась мама, заходя в гости на чашечку чая.

— Пульсирующая форма. Подобное встречалось у Родена, — Кирилл мгновенно извлекал сравнительную оценку из залежей накопленной информации.

— Скорее, это похоже на работы Джейкоба Эпстайна под влиянием Родена, — уточняла Софья Наумовна.

— Или Жака Липшица под его же влиянием, — блистал эрудицией Кирилл.

— На кого сошлёшься в рецензии?

— Донателло и Микеланджело когда-то тоже повлияли на Родена. Я выстрою статью на мнениях коллег, писавших о скульптуре — от Возрождения до наших дней. Преемственность существует не только в скульптуре, но и в её оценке.

— Интересная идея, — одобряла мама.

— Кирррюша — крритик! — поддерживал маму попугай.

— Культовый критик, — поправляла Кирюшу Софья Наумовна.

Единственное творение Кирилла — шестьдесят четыре рисунка пастелью по мотивам «Камасутры» — хранились в ящике стола. Он их никогда никому не показывал. Будучи студентом, Кирилл выяснил, что великий Ватьсьяяна не снабдил свой труд иллюстрациями, а дошедшие до нас эротические комиксы, обычно включавшиеся в переиздания трактата о любви — позднемонгольский лубок. Кирилл Иберхазер создал свои иллюстрации. Под влиянием внутренней росписи храмов Аджанты и Эллоры и пьес Калидасы. Живопись и драматургия, как высчитал Иберхазер, соответствовали времени написания «Камасутры». Кирилл нарисовал не просто картинки к описаниям поз. В них были истории. Он знал, как развивались отношения предающихся любви героев до того, как они замерли на его рисунке, и что случится с ними после.

«Душьянта и Сакунтала в колеснице бога Индры познают счастье первого соития в позе «расщепление бамбука».

«Агнимитра услаждает Малавику «трением вепря».

Субботними вечерами он ставил один из своих рисунков на специальную угловую полочку, наполнял ванну горячей водой, выливал в неё двадцать пакетов обезжиренного молока и погружался…

— Сегодня я бы хотела испытать «нападение тигра», о великий Пурурава, — щебетала Кириллу нимфа Урваши.

Следующий рисунок лежал сверху в стопке иллюстраций. С полочки в ванной он перемещался в самый низ. Между свиданиями с каждой из индианок проходило больше года. Кирилл успевал соскучиться.

Он с нежностью вспоминал их, совокупляясь с особями женского пола из пошлой окружающей реальности. Это помогало вовремя отработать биологическую программу и не переутомиться. Кириллу каждый раз было неудобно перед Иравати или Дхарини за то, что он пользовался ими в утилитарных целях. А иначе с обычными женщинами у него не получалось. Пробовал.

С ними вообще было непросто и бессмысленно, но Софья Наумовна мечтала о внуках — приходилось изображать романы с дочерьми её коллег и подруг. Он водил девушек на выставки, восхищал лекциями о живописи, а потом бродил по нефритовым храмам со своими очаровательными индианками, пока унылые стоны маминых протеже не превращались в фальшивые визги. Кирилл и без того не был обделён женским вниманием: декан факультета искусствоведения, он хорошо зарабатывал на экспертизе картин и хвалебных критических статьях о бездарностях от contempopary art. Высокий, широкоплечий, брутальный. Обычно Иберхазер не отказывал женщинам из-за лени. Лень было объяснять, почему нет. В поисках эротических смыслов он пару раз попробовал предаться прелестям однополой любви, но Сакунтала расплакалась и убежала, а Урваши смеялась над каждым его движением. Ничего не получилось, и Кирилл оставил поиски.

Последний однополый эксперимент принёс критику Иберхазеру неожиданные дивиденды. Его несостоявшимся любовником оказался довольно своеобразный персонаж: в свободное от мужеложества время молодой человек подвизался православным активистом — во главе группы отморозков громил галереи, срывал спектакли. Кирилл включил его в список услуг по рекламе современного искусства: за небольшую плату православные вандалы устраивали демонстрации перед входом на выставку, чуть дороже — и все каналы телевидения показывали, как оскорблённые верующие режут заранее подготовленные копии картин. Молодому человеку хватало десяти процентов от получаемых Кириллом сумм. Как можно быть педерастом и одновременно уничтожать картины, невнятно пропагандирующие гомосексуализм, было загадкой, но разгадывать её желания не возникало. В конце концов, Кирилл сам писал хвалебные статьи о всяком художественном непотребстве, которое после них взлетало в цене.

— Кирррюша хороший!

— Не отвлекай, я работаю, — попросил попугая критик Иберхазер.

— Уорррхолл — кррасавчик! — заявил попугай, будто знал, о чём пишет хозяин.

— Да, Уорхолл — красавчик! И герой моей статьи тоже будет красавчиком, потому что развивает его идеи в современном мире.

— Кирррюша — кррасавчик! — напомнил попугай.

Какие идиоты, думал Кирилл, были критики прошлого. Громили свежие идеи. Доили мёртвых священных коров. Посыпали головы нафталиновым пеплом. Вместо того, чтобы просто найти преемственность. Всё уже было. На каждом следующем витке истории на скульптуры или картины будут таращиться такие же люди. Только более пошлые и испорченные. Искусство должно следовать за их деградацией. Иначе его не продашь.

— Залог хорошей рецензии на произведение искусства — выявить влияние признанных гениев прошлого, найти особенность автора, если она есть, а если нет — придумать. Процитировать известных искусствоведов. И добавить что-то от себя. Но это опасно, вдруг кому-то из коллег заплатили за противоположное мнение. От себя не стоит, — наставляла сына Софья Наумовна, когда он поступал в университет.

Поиск преемственности и аналогий отпечатался в цепочке ДНК. Кирилл иногда ловил себя на том, что непроизвольно ищет примеры для сравнения в самых неожиданных ситуациях. Он вслушивался в пение птиц и отыскивал известные мелодии, волны у берегов его любимого Крита пробегали в сознании картинами Айвазовского, запахи дачного сада раскладывались на ароматы «Живанши» и «Диора».

Однажды, сидя на унитазе, он долго разглядывал использованный по назначению квадратик туалетной бумаги.

«А если я напишу, что это картина, отражающая надежды человека на счастье, пронизанная болью и состраданием?.. Что автор продолжает и актуализирует художественные поиски Кандинского или Малевича… А потом мой голубой друг православно порвёт её перед объективами телекамер — штук за тридцать евро можно будет продать. Ещё и очередь из покупателей выстроится…».

ххх

— Руки прочь, сука! — хрупкая брюнетка с ахматовским профилем подбежала к православному другу и согнула его пополам ударом в пах.

— Они не только оскорбляют наши чувства, но и избивают, — повернулся к телекамерам оскорблённый верующий.

Такого поворота критик Иберхазер, оплативший погром выставки деньгами автора скульптуры, не ожидал. Девушка замерла между малопонятной инсталляцией — огромным фаллосом с торчащими из него железными стульями — и бандой православных активистов, широко расставив изящные руки.

«Урсула сокрушает гуннов», — нашёл Кирилл исторический аналог.

Ярость и страх. Иберхазеру захотелось одновременно рыцарски оберегать воительницу и рабски ей подчиняться. Он впервые в жизни не смог проанализировать нахлынувшие чувства.

— Православных бьют, — крикнули в толпе активистов.

— Ещё шаг, падла, и я тебе репу разнесу, — девушка, не отрывая взгляда от нападавших, вырвала из инсталляции стул, забыв, что он является частью художественного замысла скульптора.

Оскорбленцы, сопровождаемые телевизионщиками, проследовали к выходу. Арестовывать их, как всегда, никто не собирался.

— Спасибо, вы спасли экспонат, — Кирилл подошёл к девушке.

— Думаете, мне надо спасать это говно? — воительница вернула стул на место.

— Тогда мне непонятен смысл вашего порыва, — удивился критик.

— Дело не в искусстве, просто я считаю, что, прикрываясь религиозными чувствами, нельзя решать, что можно показывать в галерее, а что нет. Тем более уничтожать.

— Кирилл. Я куратор выставки, — представился Иберхазер.

— Урсула.

— Урсула!?

— Кирилл!? — передразнила девушка, изобразив удивление, и улыбнулась.

— Чем вам так не угодил автор скульптуры?

— А вы не видите, что это… хрень? — она с трудом подобрала слово.

— Работы Энди Уорхолла тоже когда-то так называли… Теперь он классик, — вспомнил критик текст своей рецензии.

— А они от этого перестали быть хренью? — поинтересовалась Урсула.

ххх

— Нефритовый жезл моего повелителя подобен спящему удаву, — констатировала Бакулявалика.

— Увы… — у Кирилла впервые в жизни ничего не получалось с героиней Камасутры.

— Зачем ты призвал меня, если грезишь о другой женщине? — обиделась девушка.

— Прости…

ххх

Как можно было умудриться не спросить телефон Урсулы? Кирилл проклинал себя уже третий день. Открыв трактат Стендаля «О любви», он обнаружил у себя все симптомы первой стадии влюблённости.

Мама звала на дачу. Развеяться. Обещала встречу с очередной невестой. На четвёртый день Иберхазер согласился, пообещав себе, что не прикоснётся к маминой протеже.

— Она дочь моей бывшей студентки, а ныне коллеги. Её мать работает у меня в издательстве. Сразу предупрежу, девушка довольно своеобразна, — встретила сына Софья Наумовна.

— В чём её своеобразие? — из вежливости поинтересовался Кирилл.

— Безапелляционность в суждениях… И вообще странная. Бросила искусствоведческий в Бостонском университете, недавно вернулась на родину. Двадцать лет, ветер в голове. Подошла ко мне в музее Паустовского, представилась, напросилась в гости. Что себе думают её родители, она из очень хорошей семьи, — вспомнила о главном аргументе мама.

— И где эта безапелляционная из хорошей семьи?

— Взяла тележку — пошла на реку за камнями.

— За камнями?

— Она уже второй день таскает с Оки валуны, строит из них пирамиды, — объяснила Софья Наумовна.

— Лэнд-арт? — нашёл аналогию сын-критик.

— Американский скульптор Майкл Грэб, — уточнила мама-искусствовед.

Под окнами террасы, из последних сил толкая перед собой тачку с обломками тарусского мрамора, появилась Урсула.

— Кирилл, это Урсула. Урсула, это мой сын Кирилл. Обед на столе. Я еду в Тарусу, буду завтра к вечеру, — в этом тексте последние лет десять Софья Наумовна меняла только имена девушек.

ххх

Урсула за руку подвела Кирилла к пирамиде из неотёсанных камней и сняла с его глаз повязку.

— Тебе нравится?

— Очень интересное направление в современном искусстве. «Лэнд-арт», как его именуют искусствоведы. В такой технике работает американский скульптор Майкл Грэб, — от волнения Кирилл начал читать привычную лекцию для маминых девушек.

— А тебе нравится?

— Очень неожиданно увидеть подобную инсталляцию в России, хотя есть мнение, что таким образом Грэб пытается выразить своё отношение к зыбкости современного мира и переменам, не сулящим ничего хорошего. Здесь и сейчас, как говорят, это может оказаться актуальным, — критик старался подбирать простые слова, но и не отходить от текста, прочитанного о скульпторе в чьей-то статье.

— Ты идиот? — поинтересовалась Урсула.

— Почему? — Кирилл вздрогнул от неожиданности.

— Я спросила, тебе нравится? Мне плевать на мнения каких-то дрочил при искусстве. Меня интересует твоё мнение.

— Ну и жаргон у вас…

— Какой есть. Скажешь хоть что-нибудь? Или ещё не все жопы облизал? Не бойся, я никому не скажу, что у тебя есть собственные суждения.

Три дня томлений по Урсуле неожиданно столкнулись в сознании Кирилла с этим хамским напором. Даже растерялся. Прежде он не встречал подобных девушек, не вступал в даже близкие по смыслу разговоры.

— Завис… — констатировала Урсула.

— Я…

— Расслабься. Сама знаю, что говно полное. Только так и скажи — говно.

— Зачем? — постепенно приходя в себя, удивился Кирилл.

— Мне с тобой трахаться, должна же я обнаружить у тебя яйца, — объяснила девушка.

Вот это да… Выбравшись из одной пропасти, Кирилл рухнул в другую. Ещё более глубокую. В откровенности Урсулы было нечто первобытное. Оно завораживало и возбуждало рафинированного арт-критика. Предвкушение животного совокупления вызывало дрожь. Не будет заумных лекций о современном искусстве, к чёрту неловкие предварительные ласки. Грубо. По-животному. Отодрать эту наглую мартышку.

— Алло! Ты сам с собой разговариваешь. Хотя, про «отодрать наглую мартышку» мне понравилось, — Урсула тряхнула Кирилла за плечо, пытаясь вернуть его в реальность.

— Простите…

ххх

Дожидаясь Урсулу в постели, Кирилл вызвал в воображении самую разнузданную из героинь Камасутры — нимфу Урваши. Она предпочитала позу наездницы и всегда была открыта самым смелым предложениям. Показалось, что именно Урваши по темпераменту будет соответствовать партнёрше из плоти и крови.

Завёрнутая в махровый халат Иберхазера, в спальню вошла Урсула. Замерла у порога, тенью метнулась к кровати, не снимая халата, юркнула под одеяло и свернулась калачиком. Кирилл ожидал чего угодно, но не подобной скромности. Отпустив Урваши, он призвал трепетную Сакунталу. Было жаль, что его первобытные предвкушения свелись к академической робости, но не выгонять же девушку из постели.

Цветок лилии, ощутив прикосновение первых солнечных лучей, слегка разжимает лепестки-пальцы. Он ещё не решил, стоит ли раскрывать ладонь. Но каждый следующий лучик пробуждает лилию ото сна. И цветку всё больше и больше хочется раскрыться навстречу солнцу. Следовать за его движением по небосклону. Опьянеть от его света. Сакунтала мгновение за мгновением уступала ласкам Кирилла. Она всегда просила его закрыть глаза, будто их близость была чем-то порочным. Индийская принцесса не хотела, чтобы её в этот момент видел даже партнёр. Медленно покачиваясь в такт его движениям, она тихонько постанывала.

— Ты с кем трахаешься!? — сквозь сомкнутые веки Кирилл увидел фейерверк искр и одновременно ощутил правой щекой обжигающий удар.

— Что ты… — он наощупь схватил сидевшую на нам Урсулу за руки и открыл глаза.

— Или ты со мной, или я тебе член оторву!

Всё что запомнилось дальше — звериная ярость. Вселенная пульсировала этой яростью, слившись в единый кровавый торнадо. Кирилл метался в его гигантской воронке и одновременно осознавал себя им. Он терзал девушку, не обращая внимания на её крики. В ответ она впивалась зубами в его шею, вонзала острые ногти в его спину. Пик наслаждения, всегда точно рассчитанный и контролируемый, наступил неожиданно. Апокалипсис. Кирилла будто смыло гигантским цунами в сияющую бездну. Очнулся, услышав утробное рычание. Рычал он сам.

— Павиан! Долбаный павиан! — содрогаясь, стонала Урсула сквозь хохот и рыдания.

Почувствовав накатывающие слёзы, Кирилл убежал в ванную. Видеть мужчину, переспавшего с сотнями женщин, а по-настоящему лишившегося девственности после сорока, не должен никто.

ххх

— Ты резала себе вены? — удивился Кирилл, заметив шрамы на руках Урсулы.

— Всякое бывало, — отмахнулась девушка.

— Несчастная любовь?

— Она бывает счастливой? Люди умеют только издеваться друг над другом.

— А почему шрамы вдоль вен? Мне приходилось общаться с самоубийцами-неудачниками, у них были поперечные шрамы.

— Потому и неудачники. Если действительно хочешь умереть — режешь вдоль, — объяснила Урсула.

ххх

— Кирррюша хороший? — поинтересовался попугай, наблюдая, как его хозяин вертится перед зеркалом и одну за другой меняет рубашки.

— Кирюша — лучший! Урсула пригласила меня на джазовый концерт.

— Геррршвин — красавчик! Sommerrrtime… — поддержал разговор о музыке Кирюша.

— Если бы… Я почитал мнения музыкальных критиков о сегодняшнем исполнителе — они расходятся в оценках, — вздохнул Иберхазер.

Урсула тащила Кирилла за руку сквозь пелену табачного дыма, окутавшую обшарпанный подвал — джазовый клуб. Девушка останавливалась у каждого столика, чтобы чмокнуть кого-то в щёчку или перекинуться парой фраз. Иберхазер каждый раз испытывал укол ревности, сопровождавшийся непроизвольным сокращением икроножных мышц. Едва он начал сопоставлять симптомы с информацией из медицинской энциклопедии, как подвал мгновенно наполнился свистом, аплодисментами, улюлюканьем. Кирилл огляделся по сторонам, пытаясь понять, что так взволновало публику. В глубине зала луч прожектора выжег в дымном сумраке небольшой островок света. На сцене, больше напоминавшей мостки над пересохшей речкой, спиной к зрителям стоял невысокий лысоватый мужчина. Не обращая внимания на приветствия, он подкручивал у саксофона какие-то детали, прорезал пространство зала вычурными пассажами, похрюкивал низкими звуками и снова что-то подкручивал. Когда Урсула подвела Кирилла к столику у самой сцены, из бессвязных музыкальных обрывков будто сама собой сложилась простая и очень знакомая мелодия.

— Это у него сейчас такое настроение. Нажрался вчера — похмельем страдает, — объяснила девушка подоплёку импровизации.

— Тембр интересный. Не удивительно, что его сравнивают с Кенни Джи, — блеснул эрудицией Кирилл.

Рука Урсулы скользнула под стол, расстегнула молнию на его брюках...

— Музыкой навеяло? — обрадовался Кирилл.

— Не совсем. Если ты ещё раз процитируешь кого-нибудь из критиков, я сделаю вот так, — девушка изо всех сил сжала его мошонку.

Дыхание перехватило, сквозь слёзы можно было разглядеть только мелькающие красные пятна. Когда Иберхазер пришёл в себя, саксофонист играл другую мелодию. Урсула мило улыбалась.

— Как тебе музыка?

— Промолчу…

— О! Сейчас самое интересное!

Саксофонист, наигрывая незатейливую мелодию, спустился в зал, подошёл к их столику. Он несколько секунд внимательно смотрел на Урсулу и вдруг скрутил пространство в клубок несочетающихся звуков, объединённых разве что отсутствием логики. Судя по реакции девушки, он играл о чём-то, понятном только им двоим. Исполнитель будто заставлял её выдать какую-то страшную тайну, а Урсула сопротивлялась. В конце концов, она оттопырила средний палец и показала его саксофонисту. Кирилл понял, что девушка спала с ним. Но ощутить ревность не успел — саксофонист переключил внимание на него.

Иберхазер почувствовал себя голым перед толпой незнакомых людей. Он судорожно пытался закрыться, вспомнил, как его психолог советовал воображать стену при общении с малоприятными людьми. И выстроить эту стену даже удалось. Но каждый звук пробивал в ней зияющие дыры. Человек с саксофоном поведал залу его самую страшную тайну. Казалось, весь джаз-клуб хохотал над иллюстрациями к Камасутре и его субботними играми в молочной ванне. Откуда саксофонист мог об этом знать? Или это паранойя? Бред? Кирилл попытался успокоиться, осмыслить суть происходящего. Но музыка не давала ему такой возможности, теперь она вела его по мрачному подземелью, то и дело выхватывала из темноты знакомые картины из его жизни, доигранные до абсурда или вывернутые наизнанку. Однажды на открытии выставки «Нечисть» в очередном арт-погребе вырубилось электричество. Кирилл выбирался наверх, освещая себе дорогу мобильным телефоном, постоянно натыкался на рожи вурдалаков и прочих упырей.

В пещере, созданной саксофонистом, нечисти не было. Но очаровательные индианки Кирилла явились ему героинями пошлого порно-комикса, а нимфа Урваши и вовсе топила своего создателя в ванне с молоком. Коллеги по работе почему-то расхаживали с автоматами наперевес в форме НКВД. Их с мамой дачный домик догорал в лучах заката, окружённый аплодирующими зеваками. Наклон пола влёк Иберхазера всё ниже и ниже во тьму и неизвестность. Он знал, что на самом дне встретит свою смерть, но развернуться и пойти обратно ему не позволяли, его воля полностью подчинялась музыке.

В следующее мгновенье Кирилл осознал, что стоит на эшафоте, слушает свой приговор. Глашатай, его лицо Иберхазер не видел, постоянно ссылался на мнения критиков, согласно которым его надлежит предать смерти путём отсечения головы.

— Мир искусства жесток, — произнёс палач голосом Софьи Наумовны.

Когда Кирилл вернулся в реальность, саксофонист издевался над кем-то другим в противоположном конце зала.

— Вот таким ты мне совсем нравишься, — констатировала девушка.

— Каким?

— Живым. Поехали к тебе.

«Поехали к тебе»… Была суббота. На верхней иллюстрации в ящике стола его ждала царица Аусинари. Утром курьер интернет-магазина доставил двадцать пакетов молока. За последние лет пятнадцать, даже находясь в более или менее близких отношениях с женщинами, Иберхазер проводил субботние вечера только со своими индианками. Придумывал отговорки, иногда приходилось писать целые сценарии. «Поехали к тебе»…

«Изменю ли я самому себе, если нарушу традицию? В конце концов, индианки существуют для моего удовольствия. Раньше оно было наивысшим из возможных. Теперь нашлось нечто, его сокрушившее», — размышлял Иберхазер.

Уже пять дней они с Урсулой не расставались ни на мгновенье. У Кирилла даже не было времени, чтобы разобраться в своих чувствах к ней. Чего было больше: страха или испепеляющего влечения? Будто Клеопатра выписала ему недельный абонемент в свою постель. Урсула или гарцевала на нём, или таскала по светским мероприятиям, обычно ускользавшим от внимания модного критика: спектакль неизвестного режиссёра в трамвае, выставки каких-то непонятных художников, перформанс с членовредительством, концерт для виолончели с садо-мазо. Всякий раз, интересуясь мнением Кирилла, Урсула запускала руку в его брюки. Отделаться чужими мнениями не получалось — это было больно. Приходилось вникать, разбираться, что-то придумывать.

— Ты всю жизнь будешь поддакивать маме и цитировать всяких идиотов? Забудь обо всём. Откройся. Чувствуй. Или почувствуешь это, — девушка с силой сжимала пальцы, — если хочешь жить, не просто существовать — режешь вены вдоль, а не поперёк.

И Кирилл, сначала с трудом, потом даже с удовольствием, отпускал чувства, не сдерживал фантазию. Это игра его очень возбуждала. Все культурные мероприятия неизменно заканчивались в постели.

Было удивительно, как совсем юная девушка, она была младше Кирилла на двадцать один год, могла настолько изменить его жизнь. Изменить его самого.

ххх

— Изволь объяснить, что это? — Софья Наумовна ударила о стол свежим номером культового журнала о современном искусстве.

— Кирррюша хорроший! — вступился за хозяина попугай.

— Твои статьи в моём журнале всегда выходили без единой правки. И вот…

— Ты не прочитала мою статью перед отправкой в печать? — удивился сын.

— Так получилось. Заканчивала книгу, просто не было времени. Я же тебе доверяла, — чувствовалось, что Софья Наумовна вот-вот разрыдается.

— Кирррюша крритик! — напомнил попугай.

— Ты ещё, глупое пернатое, — отмахнулась мама, сдерживая слёзы.

— Мама, я же не написал ничего крамольного.

— Ты плюнул мне в душу. Я ждала этого от кого угодно, но не от тебя.

Пришлось отпаивать разрыдавшуюся маму валерьянкой. Первый раз в жизни он видел её слёзы. Кирилл не думал, что упоминание в статье имени его отца вызовет такую обиду. Или думал? Имя художника не произносилось не только в их семье. Софья Наумовна позаботилась, чтобы о нём не упоминали ни критики, ни искусствоведы. Будучи мировой знаменитостью, его отец ни разу не выставлялся на родине. Ни после крушения империи зла, ни после её реставрации. Его картины покупали «Лувр», «Тейт» и музей Гуггенхайма. В России же, в близких к искусству кругах отца знали, но говорили о нём вполголоса. Кириллу приходила на ум только одна аналогия — Таиров. Театральный мир носится со Станиславским и Мейерхольдом, а имя Таирова, сделавшего для русского театра не меньше, а то и больше, произносится всегда как-то вскользь. «Ну, да, Таиров, а вот помните, как писал Станиславский Сулержицкому?..».

Софья Наумовна не могла простить художнику — диссиденту его шумный уход от неё за неделю до эмиграции. Ушел к какой-то безымянной актрисе. До этого случая мать закрывала глаза на все романы, которые он не афишировал. Но в тот момент, как рассказывали Кириллу коллеги постарше, его отец совсем потерял берега. Наверное, воздух приближающейся свободы вскружил ему голову? Москва восьмидесятых, не избалованная светскими скандалами, долго обсуждала эту историю.

Почему Кирилл упомянул в статье имя отца? В его арсенале были десятки, если не сотни имён других художников, с которыми он мог бы сравнить героя статьи. Но он выбрал именно отца. Зачем? Неужели, ему понадобилось сделать маме больно?

Проводив Софью Наумовну, Иберхазер попытался заполнить пустоту между этими «почему» и «зачем». Всё оказалось довольно просто. Урсула. Она меняла мир, созданный для него мамой. Ломала этот мир, не оставляя камня на камне. Девушка не давала возможности даже просто оглянуться назад. Да и оглядываться не хотелось. Наверное, Софья Наумовна встала у неё на пути. И Урсула ударила её, пусть и его рукой.

Убедив себя, что во всём виновата Урсула, а он по-прежнему хороший сын, Иберхазер успокоился.

ххх

Страх потерять Урсулу вполз в сознание Кирилла без видимых причин. Однажды ночью он проснулся с этим страхом. Или причины всё же были? Девушка постоянно знакомила его с неизвестными творцами и непризнанными гениями. Критик Иберхазер с первого взгляда мог разложить их обычно убогое творчество по полочкам. Разметать в пух и прах и навсегда отбить всякое желание изображать из себя художника. Но Урсула восхищалась ими. Они — творцы, а он… Как можно очаровать девушку, если ты критик?

«Смотри, какую рецензию я написал на этот спектакль. Пошли ко мне».

«Ты читала моё предисловие к его роману? Пошли ко мне».

«Видела мою статью о вернисаже?»…

Любой бездарный мазила в глазах Урсулы был художником. Почему же она уже две недели с ним, с критиком? Вдруг в редкие часы расставания девушка ему изменяет? Его чувства точно были описаны у Стендаля, но открывать книгу и уточнять желания не возникло.

ххх

— Теперь ты завязываешь мне глаза?! — удивилась Урсула.

— Подожди, я тебя ещё возьму за… — Кирилл засунул руку ей в трусики.

— Ого!

— Смотри… — он подвёл девушку к этюднику и снял повязку с её глаз.

Урсула вздрогнула, сжала ноги, его пальцы хрустнули. Интересно, это комплимент?

Кирилл написал портрет девушки, пока она спала. Он впервые ничего не мог сказать о живописи. И не потому, что картина была написана им самим. Просто на ум не приходили никакие влияния или сравнения.

Несколько дней Иберхазер боролся с желанием взяться за кисть. Хотелось написать её портрет в стиле Ренуара, чтобы показать, чего стоят все её «гении». Когда же он, наконец, решился взять в руки кисть, возникло желание создать нечто своё. Максимально дистанцироваться от стилистики известных художников. Кирилл без конца переписывал фрагменты, напоминавшие ему то Модильяни, то Мане, то кого-то еще.

— Тебе нравится?

Урсула убрала его руку, быстро оделась и, ничего не сказав, выбежала из квартиры.

ххх

— Сынок, она дурно на тебя влияет. Твои статьи даже невозможно редактировать. Их надо переписывать! — кричала в телефонную трубку мама.

— Это не самое страшное…

— Куда уж страшнее? Эта девушка тебе не пара!

— Мама, Урсула пропала. Не звонит, мобильный телефон выключен…

— Прекрасно! — обрадовалась Софья Наумовна.

— А кто её родители, ты говорила, она из хорошей семьи?

— Под пытками не скажу!

ххх

Найти человека в современном мире проще простого. Изучая её страничку в социальной сети, Кирилл натыкался на бесконечные фотографии Урсулы с её любовниками, проклинал себя, что не стал разыскивать девушку через Бостонский университет, но оторваться не мог. В конце концов, увидел фото «Я с мамой в Питере». Милая дама в соломенной шляпке и Урсула с кислой улыбкой стоят на палубе крейсера «Аврора». Спасибо назойливости фейсбука.

«Кто был с вами?».

«В отличном настроении с Тамарой Менье».

Среди маминых коллег обнаружилась только одна Тамара Менье. Её телефон и адрес подсказали в редакции журнала.

Кирилл несколько часов пытался дозвониться — безуспешно. Дотащившись по пробкам на другой конец Москвы, он позвонил в дверь.

— В торце нашего дома есть итальянское кафе, я сейчас спущусь, — прошептала мать Урсулы и захлопнула дверь.

ххх

— У меня всего несколько минут, — таинственная Тамара Менье села за его столик.

— Я ищу Урсулу… — начал Кирилл.

— Она уехала, — оборвала его женщина.

— Думаю, вопрос «куда?» не имеет смысла?

— Я не надеялась, что ты меня вспомнишь. Мы учились в университете на параллельных курсах.

— При чём здесь это? — удивился Кирилл.

— Однажды я сказала тебе, что беременна, но ты даже ничего не ответил. Отвернулся, ушёл и больше меня не замечал. Будто меня нет.

— Хочешь сказать…

— Урсула твоя дочь. Оставь её в покое. Так будет лучше для всех, — Тамара резко встала и, не попрощавшись, удалилась.

Какой-то пошлый телесериал, подумал Кирилл. Наверное, люди, воспитанные на мыльных операх, в критических ситуациях пользуются сериальными шаблонами? Однако, смысл её слов стал постепенно проникать в сознание. Забыв, что приехал на машине, Иберхазер заказал бутылку коньяка. Он долго пытался вспомнить юношеский роман с Тамарой — тщетно. Девушек было много. Или романа не было вовсе? Так, перепихнулись. Как завидный жених, он постоянно слышал о чьей-то беременности. Но не придавал этому значения. В конце концов, не он тащил девушек в постель, а они его.

Кирилл поймал себя на том, что его беспокоит не обескураживающая новость. Как он теперь узнает мнение Урсулы о портрете? Почему она ушла, ничего не сказав?

ххх

— Понимаешь, даже в библии это описано. Помнишь, историю про Лота? В психиатрии, опять же, рассматривается комплекс Электры, — изливал душу Иберхазер «трезвому водителю».

— Я руски полохо понимай, да, — всматривался в навигатор сидевший за рулём его «Ниссана» азербайджанец.

— Что важнее, чувства или условности? — вопрошал критик.

— Тебя девушка бросил?

— Что с того, что она моя дочь? Я этого не знал! И знать не хочу!

— Другой девушка найдёшь, да, — успокаивал Иберхазера таксист.

ххх

Действительно, что с того, что она моя дочь, — размышлял Кирилл, приходя в себя утром за чашкой кофе. Нас страстно влечёт друг к другу. Не это ли главное? Её воспитали незнакомые мне люди. На её месте могла оказаться любая другая девушка. Или нет, не могла. Урсула — единственная. Это могла быть только она. Или я зачал Урсулу, чтобы она однажды появилась и изменила мою жизнь? А вдруг эта Тамара Менье спала не только со мной? И Урсула вовсе не моя дочь. Хотя, женщины редко с этим ошибаются. Но Тамара будет держать язык за зубами, а я тем более. Если Урсула захочет детей — придумаем что-нибудь. Доноры, усыновления. Хотя, не думаю, что захочет. Почему же она вот так просто ушла, ничего не сказав о портрете?

— Трррахни Уррсулу! Трррахни Уррсулу! — кричал Кирюша.

— Трррахну! — пообещал попугаю Иберхазер, разглядывая изображение девушки на холсте.

Дерзкая и трепетная. Она смотрела с вызовом и одновременно была какой-то потерянной. Наивной. Откуда это могло возникнуть? В жизни Кирилл видел только её кураж, отсутствие тормозов и запретов. Между ним и Урсулой был только оголтелый секс. Ни признаний, ни клятв. Откуда взялась эта незащищённость? Или ему, как художнику, удалось заглянуть под маску?

Она каждое мгновение сметала с Кирилла шелуху эрудиции, ломала привычные для него рельсы, по которым всю жизнь из пункта А в пункт Б и обратно строго по расписанию курсировало его сознание, но сама оставалась закрытой. Неприступной. За этим могла скрываться какая-то страшная тайна. Но откуда у двадцатилетней девушки страшная тайна? Может, она догадывалась, что он её отец?.. Бред. Это невозможно.

В её кураже иногда проскальзывал какой-то надрыв. Или просто устраивала шоу? Верить в это Кириллу не хотелось. Но…

Девушка с портрета никак не соответствовала образу, который Урсула транслировала вовне. Портрет спорил с оригиналом. И выигрывал в этом споре.

ххх

Кирилл неделю просидел в машине у дома Тамары Менье. Урсула не выходила. В социальных сетях она не появлялась, телефон был недоступен. Вернувшись домой с очередного дежурства в засаде, Кирилл застал Урсулу перед этюдником. Девушка неторопливо полосовала картину скальпелем. Треск разрезаемого холста напоминал скрип снега в сильный мороз. Кириллу стало очень холодно.

Урсула знала о том, что он стоит у неё за спиной — сквозняк с грохотом захлопнул входную дверь. Неужели ей доставляет удовольствие уничтожать картину в присутствии автора?

Следуя за движениями ножа, её тело изгибалось в ритме румбы. Возбуждающей, но опасной. Мелодия звучала где-то на периферии сознания. Кириллу хотелось броситься на Урсулу, изнасиловать, избить. А потом ползать на коленях, вымаливая прощение. И плевать, что у неё в руках нож. Пусть она изрежет его до смерти. Кирилл двинулся к девушке.

— Слишком талантливо. Даже страшно становится, — произнесла Урсула, не оборачиваясь.

Кирилл замер. Его порыв мгновенно улетучился, будто и не было. Необходимо было как-то поддержать разговор.

— Странно ты выражаешь восторг, — с трудом нашёл он, что ответить.

— Как могу. Дурная наследственность.

— Тебя смущает, что я твой биологический отец?

— Почему смущает? Именно поэтому я тебя нашла.

— Ты знала?

— Прошлым летом прочитала дневник матери.

— И всё это?.. — Кирилл не смог закончить фразу.

— И всё это. На её руках такие же шрамы, — девушка показала следы попытки самоубийства, — догадайся, почему?

— Я её даже не вспомнил.

— О ней не писали критики и искусствоведы, с чего бы тебе её помнить?

Она взяла его руку, ногтем прочертила линию вдоль вены. На коже осталась ссадина. Урсула двинулась к выходу.

— Постой… Я тебя...

— Всё, — улыбнулась девушка и закрыла за собой дверь.

В прихожей осталось эхо аромата её духов. Запах скошенной травы. Было важно сохранить его. Кирилл закрыл в квартире все окна.

Если бы она сказала какую-нибудь мелодраматичную фразу: «Не ищи меня» или «Представь, что мы никогда не встречались», была бы надежда, что Урсулу можно вернуть. Что пройдёт время, девушка простит обиду, которую он когда-то невольно причинил её матери. Он был готов молить о прощении, хотя вины совсем не чувствовал. Но в этом «всё» прозвучал какой-то страшный финал. Всё…

Может быть и хорошо, что она не позволила ему договорить пошлую фразу «я тебя люблю»? Красивые романы должны заканчиваться красиво. Романы должны… Кому должны? Что должны?

Кирилл распахнул окна.

ххх

— Кирррюша хорроший! Кирррюша крритик! — попугай метался по клетке, наблюдая, как его хозяин склеивает изрезанный портрет.

— Спасибо, друг, — грустно улыбался хозяин.

— Пррревосходный! — не унимался попугай.

— Мама всегда хотела внуков… — почему-то вспомнил Кирилл.

Он дописал обещанную Софье Наумовне статью, навёл порядок в квартире, вычистил клетку и насыпал попугаю корма на неделю.

На полочку в ванной Кирилл поставил портрет Урсулы. После реставрации он сильно изменился. Кураж и трепет в её взгляде исчезли, уступив место холодной усмешке.

Две бордовые змеи медленно выползли из молочной белизны ванны. Кирилл запомнил: правильно вдоль, а не поперёк.