Роман Михеенков "Мюзет"

Allegretto

— Мадмуазель, как пройти к площади л’Этуаль? — мой вопрос вспорхнул по клавиатуре и спрятался в переливах аккордеона.

Я вздрогнул, услышав звуки собственного голоса. Что произошло? Я вдруг очутился в Париже и обращаюсь к очаровательной незнакомке на чистом французском. Или мы знакомы? Нет, такую не смог бы забыть. Ангел… а в глазах чёртики пляшут вальс-мюзет. Раз-два-три. Раз-два-три. Раз-два-три… Вспомнил. Ренуар. Портрет Жанны Самари. Мы виделись в Пушкинском музее. Неужели я провалился во временную дыру?

— Мсье преследует девушку десять кварталов, а потом с парижским акцентом интересуется, как пройти… думаю, он собирается угостить её бокалом красного вина?

В интонациях незнакомки не было и намёка на доступность. Журчание мюзетта. Аромат цветущих каштанов. Лёгкость прозрачного шарфа, парящего вокруг её изящной фигурки. Она неуловимым жестом пригласила меня в свой Париж. Мой Париж?

— Я здесь впервые, поверьте...

— Жанна, — улыбнулась моя парижанка.

— Пьер, — представился на французский манер.

— Кафе на ваш выбор, милый Пьер, куда мы пойдем? — промурлыкала она строчку второго куплета, пока я путался в словах недопетого первого.

Куда?.. Зачем она спросила?.. Сейчас всё исчезнет…

— Ах, Жанна… Я никогда не был в Париже, не знаю ни слова по-французски. И говорю с вами только потому, что прямо сейчас в студии звукозаписи играю на аккордеоне вальс-мюзет.

— Я персонаж вашего вальса? — удивилась девушка.

— Увы… Я в унылой осенней Москве, моя студия затерялась в подвалах заброшенного завода в промзоне на шоссе Энтузиастов. Только не исчезайте, Жанна, у нас ещё один куплет.

— Идёмте ко мне, я сварю потрясающий кофе…

— Милая Жанна, всего куплет… С вами хочется симфонии…

— Тогда скажите, как пройти на Шоссе Энтузиастов? Я не могу просто так с вами расстаться.

Надо же, я её только что придумал, а она уже не хочет со мной расставаться. Как стремительна фантазия самовлюблённого аккордеониста.

Вычурный пассаж пронёс мою руку над клавиатурой и растворился в пустоте, не оставив впечатления концовки. Не верю в финалы. Закончиться могут ноты, вальсы не заканчиваются. Особенно мюзеты. Их очаровательное легкое прихрамывание на слабые доли создаёт пространство свободы и бесконечности. Наивное и совершенное.

***

Над пультом, утыканным лампочками, датчиками и кнопочками, безутешно плакал звукорежиссёр Лёвушка — нежный юноша с трепетной душой. Он был до стихосложения в меня влюблён. Но Левушкина гомосексуальность была настолько уточнённой и изысканной, что не позволяла ему даже намёков на нашу физическую близость. Так влюбляются в картины или поэмы. Я тоже по-своему любил Лёвушку — светлого и открытого человека. Познакомившись на проекте — записи диска французских вальсов, мы стали друг для друга Парижем, в котором оба не были никогда.

— Пётр, вы играли… как бог… а у меня магнитофон плёнку зажевал… — выдохнул Лёвушка между всхлипами.

— Спасибо, что не остановил.

— Это было… Это было…

— Не переживай, музыка же не на плёнке.

Неизменно элегантный, одетый с безупречным вкусом, Лёвушка каждое утро выходил из метро «Авиамоторная», не поднимая глаз пробегал вдоль промзоны, пробирался через груды строительного мусора, чтобы перенестись в наш Париж. Будто от шоссе Энтузиастов до Елисейских полей кто-то проложил тайную ветку метро. Поезд до Парижа отправлялся с первыми звуками аккордеона, а я исполнял роль машиниста. Раз-два-три. Раз-два-три…

— Buonjoure, Пьеро…

— Buonjoure, Жанна. Кто показал тебе дорогу на шоссе Энтузиастов?

— Я на Монмартре, милый…

— Значит, я снова в студии.

— Продюсер торопит тебя, а ты уже целый день играешь один и тот же вальс.

— Боюсь, в других вальсах тебя не будет.

— Буду, Пьеро… я буду во всех твоих вальсах.

***

Продюсер — таинственный армянин Ашот, дальний родственник Шарля Азнавура — нашёл меня, играющего мюзеты в переходе метро «Тверская» — «Пушкинская», в середине девяностых. Его братья, проживающие в Париже, решили, что французская национальная культура в глубоком кризисе и её необходимо срочно поднимать с колен. Пользуясь именем великого шансонье, они выпросили у французского правительства деньги и поручили Ашоту-продюсеру найти в Москве аккордеониста. Большего абсурда представить просто невозможно. Но…

— Сколько за песню? — пристально глядя мне в глаза, поинтересовался Ашот.

— Триста, — высчитал я рублёвый эквивалент тогдашних десяти долларов.

— Это за первые три — аванс, — кивнул продюсер и отсчитал девять стодолларовых купюр.

Девятьсот долларов в руках голодного студента-музыканта способны оправдать самый дикий абсурд. После такого аванса я готов был выслушивать утопические обещания Ашота относительно моих сольных концертов в «Мулен руж» и концертном зале «Олимпия». Уж если армяне взялись поднимать французскую культуру, можно и в Лувре набалалайкать.

Продюсер Ашот познакомил меня с Лёвушкой, которого нашёл за звукорежиссёрским пультом в гей-клубе «Шанс», снял нам студию на шоссе Энтузиастов, где Лёвушка в свободные ночи подрабатывал сторожем. Платил Ашот за каждый вальс авансом. Постоянно напоминал о горящих сроках, но всякий раз тормозил работу многочасовыми разговорами о наполеоновских планах армянской диаспоры.

— Покажем лягушатникам, как надо их музыку играть! — торжествующе потрясал кулачками продюсер. — Давай, дорогой! Раз-два-три…

— Жанна, если Ашот не врёт, я приглашу тебя на мой парижский концерт… — аккордеонная трель утихла в ожидании ответа.

— Ах, мой Пьеро, я буду занята. Во время концерта мы с тобой пойдём гулять по Булонскому лесу.

***

— Пётр, вы не в настроении, почему молчит ваш инструмент? — спросил Лёвушка в середине ноября, когда ржавые челюсти промзоны зачавкали первым снегом.

— Жанна пока не пришла…

— Начните, пожалуйста, мне очень холодно, а когда звучит ваша музыка…

В тот день Лёвушка позволил себе говорить во время моего исполнения. Его голос звучал в наушниках, в ответ звучала музыка.

— В Париже сейчас тепло… Плюс семнадцать — по радио передавали… Я вышел сегодня из метро «Авиамоторная» и расплакался… Здесь, в Москве, слякоть и воняет всяким непотребством, а так хочется запаха жареных каштанов… Как вам удаётся сыграть их аромат, Петр? Вы не поверите, но я его чувствую… Когда вы с Жанной будете заказывать каштаны, возьмите и для меня… Только не сворачивайте на Монпарнас… Опять она к вам пристаёт!.. Гадкая девчонка… Скажите ей, что я ревную… И ей от меня привет… Ох, начинается, опять я буду слушать ваши плотские утехи…

***

Ашот торжественно расплатился за девятый вальс и мгновенно сгорбился под тяжестью роскошного армянского носа.

— Деньги кончились… — грустно произнёс продюсер.

— Мы бесплатно допишем диск, — синхронно выдохнули мы с Лёвушкой.

— А за студию платить, за тираж, за упаковку… — развёл руками Ашот.

— Как же национальная гордость Франции? — поинтересовался я.

— На каждую гордость есть внуки дедушки Шарло…

***

Пару недель Лёвушка почти каждый день приходил ко мне в переход. Специально для него я играл наши вальсы. Он прятал слёзы.

Раз-два-три. Раз-два-три. Раз-два-три… Я считал про себя, чтобы успокоиться. Лёвушке просто, всплакнул — и полегчало. Мою боль не выплакать. А играть о ней… — становится только больнее.

— Мы больше не увидимся, я уезжаю, — сообщил он перед Новым годом.

— Далеко?

— Вы не поверите, Пётр.

— В Париж?!

— Только мне страшно. Вдруг он не такой, как в ваших вальсах…

— Лёвушка, он — Париж, а уж если нет — у тебя есть наши записи.

***

Французские вальсы — не самый доходный репертуар в московском метро. За них не кидают денег в шляпу. Публика предпочитает либо уголовный жанр, по странной причине именуемый «шансоном», либо что-то омерзительно-попсовое из телеэфира. Удивительно, но за десять с небольшим лет моих концертов в московском «Метрополитен», пристрастия публики практически не изменились. Я играл мюзеты редко, когда становилось особенно тошно. Обычно под вечер, перед уходом домой. Вальсы похожи на шампанское: мгновенное опьянение и столь же стремительно накатывающее похмелье. С головными болями, депрессией, социофобией. Но несколько минут мюзета стоят любого похмелья.

— Скажите, как мне, пожалуйста, ехать на метро… «Шоссе Энтузиастов», — спросила очаровательная шатенка, дослушав вальс, и аккуратно положила в шляпу бумажный доллар.

— Жанна?..

***

— Пьер, как ты можешь знать все мои сны? — поражённая подробностями, девушка пыталась найти хоть одно несоответствие.

— Я их придумал, пока записывал вальсы.

— Покажешь мне студию?..

Свет на заброшенном заводе отключили полностью. Пришлось вернуться к метро и купить фонарик, чтобы отыскать две крошечные комнатки нашей студии, не переломав ноги. Аппаратуру на радость паукам не вывезли. Решив устроить Жанне полное погружение в её сны, я расчехлил аккордеон.

— Удивительно… Словно я уже была здесь… — дрожащим голосом проговорила девушка из темноты.

Была… В каждой мелодии, в каждом звуке… Без тебя ничего бы не произошло. А вдруг, ты была в этой студии единственным реальным персонажем?

— Пьер… — её руки легли мне на плечи, скрутив мелодию вальса в волшебный клубок.

Какой трепетной и нежной может быть первая близость в подвале заброшенного завода в промзоне на шоссе Энтузиастов…

***

Ответный визит в страну грёз случился несколько месяцев спустя. В канун Рождества взволнованная Жанна встретила меня в аэропорту «Шарль де Голль», ей безумно хотелось, чтобы мои фантазии тоже совпали с реальностью.

Париж трясло арабскими демонстрациями, мы постоянно натыкались на перевёрнутые горящие автомобили. Когда нас ограбила стайка смуглых парней с повязками на лицах, погружение в реальность окончательно разочаровало. Как спасение, где-то на периферии сознания появились звуки вальса-мюзета. И я, наконец, узнал Париж. Мой Париж. Наш… Жанна это мгновенно почувствовала.

— Помнишь? Помнишь? Помнишь? — спрашивала она всякий раз, когда мы оказывались на улочке из моих фантазий.

— Помню…

— Твой Париж, Пьеро… он настоящий, а это всё…

— Париж там, где… — я не договорил, вспомнил подвал на заброшенном заводе и улыбнулся.

Если люди живут в природных условиях планеты Земля, в пространстве вальса-мюзета они тоже могут жить. Человек — не постоянно умирающее тело и не диск с накопленной информацией. Человек — бесконечный танец эмоций. Каждый из нас — вереница переживаний. Вальс, как среда обитания, идеально нам подходит.

На Champs-Élysées мы столкнулись с Лёвушкой и его мужем Тьерри — милым адвокатом по авторскому праву. От этой пары веяло нежностью и Парижем, который я себе представлял.

— Столько лет мечтал угостить вас каштанами! — воскликнул Лёвушка и, не принимая возражений, увлёк нас в кафе.

Было забавно наблюдать, как знакомятся Жанна и Лёвушка, знавшие друг друга лишь по моим фантазиям. Ревность, радость, трепет… Шампанское, танцы под ансамбль, исполнявший репертуар моего недописанного диска. Лёвушка вспоминал пронзительные пустяки из нашего общего прошлого.

Через столик от нас я заметил Шарля Азнавура, что-то шептавшего на ушко очаровательной юной брюнетке. Захотелось поблагодарить маэстро за счастливую возможность записать французские вальсы, но путь к его столику преградили крепкие парни. Судя по профилям, родственники Ашота. Я сказал спасибо им. Вдруг именно они послали мне продюсера?

Опьянённые вальсами и шампанским, мы попрощались с друзьями и отправились к Жанне. По дороге к её дому я узнал перекрёсток, где впервые заговорил с ней.

— Мадмуазель, как пройти к площади л’Этуаль?

Раз-два-три…

— Пётр, простите… у меня магнитофон плёнку зажевал, пишем заново, — раздалось в наушниках.