Cristi Neo "Дрессировка мечты"

Ната любила лошадей и скотобойню. Белые и гнедые лошадки выпасались на лугу за рекой, навевая мысли о принцах и счастливой жизни. На скотобойне работал отец Наты. Всегда хмурый и угрюмый Евдоким мечтал иметь мальчика, с которым можно было бы ходить на рыбалку, играть в разные мальчишечьи игры и спасаться от засилья бабьего царства жены и тёщи. А родилась белобрысая голубоглазая Натуся. Бабье царство и тут не преминуло сотворить для Евдокима очередную пакость.

Так и росла девчушка под мстительные разговорчики мамы и бабки, тоскуя и преждевременно увядая без родительской любви. Хотя Евдоким по-своему любил наследницу. С самого раннего детства брал малышку на скотобойню, упорно не желая признавать в ней будущее бабьё, и учил настоящей жизни. Настоящая жизнь воняла потом, страхом, кровью и смертью. Огромные влажные глаза коров, приведённых на забой, напоминали покорные и смирившиеся со своей судьбой глаза матери. Акулина, мать Наты, была девкой неказистой, но выскочила за Евдокима, когда он вернулся из армии, а оказалось, что возвращаться и некуда было. Сгорел его родительский дом, старичков родителей прирезала пьяная шайка-лейка, гастролировавшая тогда по всему району. Много шороху навели, пока милиция их изловила, много несчастий принесли, а Евдоким в одночасье оказался сиротой и погорельцем без единой родной души на всём белом свете, без кола и без двора. Тут возьми и подвернись рябая Акулина, единственная дочь зажиточных родителей, никем не востребованная несмотря на всё своё приданое. Раз-два повертелась с Евдокимом у калитки, а в третий раз на плечо паренька опустилась тяжёлая ладонь председателя сельсовета, и будущий тесть изрёк: "Пойдём погутарим, что ли, зятёк", — ни вопроса, ни тени сомнения в том, что сказанное будет моментально исполнено. А куда было деваться сироте? Так, остограммившись, и ударили по рукам. То есть, тесть припечатал кулачищем по деревянной столешнице: "Принимаю тебя в мой род, зятёк, но ты мне смотри, чтоб ни-ни, ужучу", — на том и порешили. И даже как схоронили тестя, Евдоким головы не поднял, покорно терпел гнёт теперь уже бабьего царства, будто крест на себе и своей судьбе поставил. Одна радость и была: смотреть, как белобрысый отпрыск Натуся наматывает на розовый пальчик начинающие сереть кишочки и распевает песенки.

— Папа, а почему у коров глаза, как у моей мамы?

— Бабы потому что. Все они такие.

— Не хочу быть бабой с коровьими глазами! — радостный заливистый смех скрывает нарастающую тревогу и страх не понравиться отцу.

— Ты и не будешь бабой, ты же мой единственный наследник, — окровавленная пятерня нарочито небрежно, но с любовью, взъерошила чёлку полудочурки-полусорванца. Так среди смерти, вони и страха зарождался этот странный союз мужика, измотанного и загнанного безнадёгой, и девчушки, готовой сделать что угодно, лишь бы отец не чурался её, как мать, которой никогда не смотрел в глаза. Поговаривали, Акулина гуляла в замужестве. Шептались бабки, что избавилась от второго ребёнка, не Евдокимов он был. Потому, мол, и не могла больше иметь детей. Потому и оставался Евдоким один как перст в проклятом бабьем царстве, поглаживая грязной рукой по голове и не отпуская свою единственную призрачную надежду Натусю.

Шли годы, кто-то старился, кто-то умирал, а Ната подросла и окончила школу. Табуны лошадей за рекой продолжали манить её соблазнами красивой жизни, а скотобойня отца притягивала уже только воспоминаниями о тайном союзе. Два года, как Евдокима не стало. Мужик всё больше уходил в себя, всё чаще прикладывался к сивухе, а однажды вечером так и не вернулся с бойни. Утром Ната увидела отца, валяющимся среди коровьих кишей и крови. Огромная зеленоватая муха плотоядно присосалась к его треснувшей нижней губе, изогнувшейся в мстительном оскале. Застывшие глаза уставились в потолок, где с грязных балок свисала паутина. Что видел Евдоким в последние мгновения жизни, кому он хотел отомстить? Ната надеялась, что не ей. Согнав муху, она закрыла отцу глаза и торжественно поклялась не подвести единственного человека, который хоть иногда понимал её в этом нелепом мире.

Пришло время решать, как выбираться из трясины бабьего царства. Замужество не подходило: не повторять же глупую и нелепую судьбу матери. Доить коров или работать швеёй в местном цеху было тоже слишком по-бабьи и предсказуемо. Оставался город, а значит — учёба. Ната была девочкой смышлёной, в школе могла любому дать форы в "мальчишечьих" науках — физике и химии, откровенно позёвывая на литературе или языках. "То, что я могу пощупать, даёт мне силу и власть", — наставлял когда-то свою дочку покойный Евдоким. Эти слова прочно засели в одурманенной трупными запахами белобрысой голове, и теперь уверенно вели девушку по жизни. Медсестринское училище открыло свои двери перед юной небрезгливой провинциалкой, неплохо разбиравшейся в химии и прозе жизни.

И всё бы шло своим чередом, но шум и гам студенческой жизни по вечерам плавно сменялся чем-то мрачным, неуютным и одиноким. Соседки по общежитейской комнате или уматывали на дискотеку, или устраивали у себя сабантуйчики. И тут дело было строго — или ты веселишься и выпиваешь со всеми, или гуляй, малявка деревенская, до глубокой ночи, где хочешь. Бабье царство и тут заправляло всем. Приходили парни, из комнаты слышались смешки и взвизгивания, ломающиеся баски срывались на фальцет, рассказывая девицам пьяные пошлости. Было гнусно. И Ната наловчилась сидеть до полуночи перед стареньким, шипящим, как рассерженный кот, телевизором, стоявшим в холле возле вахты. Взяв пару конспектов, неприкаянная студентка готовилась или делала вид, что готовится к парам, под конец проваливаясь в сон, дышавший ей прямо в уши конским всхрапом и запахами бойни. Так странно смешивались в её видениях совсем разные вещи и мечты.

— Слышишь там? Тебя, никак, из комнаты выгоняют? Так я, поди, могу коменданта на них навести, — проскрипела в один из вечеров старушка-вахтёрша Вера Ильинична, посвёркивая цепкими, хоть и подслеповатыми, глазами на тщедушную студентку, ютившуюся на потрёпанном диване у входа. Намётанный взгляд мигом оценил убогую провинциальную одежонку девушки, почти мальчишечью фигурку, и упрямство, пробивавшееся сквозь жалковатый взгляд затравленного одинокого зверёныша.

— Не надо никому жаловаться, мне самой тут нравится, — спохватилась Ната, отгоняя от себя сонные табуны лошадей.

— Ты, чай, не ихних современных манер, не вертихвостка какая, — обрадованно оскалилась старушонка, продолжая присматриваться.

— Не люблю я это бабское царство, — вырвалось у Наты, моментально испугавшейся, что суровая Ильинична рассердится, раз и навсегда прикрыв её посиделки в холле. Но вахтёрша вдруг совершенно смягчилась:

— Звать тебя как, сорванец?

Что-то приятно защекотало девушку, будто по телу пробежали сотни мурашек, как когда-то на бойне от прикосновения окровавленных рук отца, любившего приголубить иногда "своего сорванца".

— Ната я, — взгляд затравленного зверька стал смелее, как у мышки, учуявшей вожделенный сыр, но ничего не понимающей в подлом механизме мышеловки.

— И славненько. Заходи ко мне, когда хочешь, можешь и в каморке ночевать. Мне одной, знаешь, как тоскливо бывает, а так почаёвничать хоть будет с кем, словом перемолвиться, — ощупывающий взгляд старухи становился почти ощутимым, нагоняя на Нату странную дрожь и тепло.

После того вечера белобрысая студентка уже уверенно приходила к Ильиничне в любое время: то с утра перед парами заскакивала с мятными конфетами на чай, то засиживалась вечерами за разговорами. Старушке было интересно всё: студенческие сплетни, шутки над преподавателями, смешные клички, и конечно же, кто с кем дружит, и какие мальчики чаще всего ходили к соседкам Наты. Но внимательнее всего вахтёрша выслушивала рассказы Наты о её детстве, всё выспрашивая и жадно впитывая каждый звук, запах и цвет, о которых вспоминала девчонка. И нарастал в каморке топот белых и гнедых лошадей, пахла трава, влажно слезились глаза убиваемых коров, а зелёная муха мерцала в поблёскивающих стёклах очков Ильиничны. Нате вдруг стало грустно и холодно, прямо зуб на зуб не попадал, и не хотелось уже ничего, только спать, и чтобы лошади не убегали, чтобы рядом были.

— Ты приболела никак, сорванец? — захлопотала вахтёрша. — Сейчас тебе чайку с малинкой запарю. Пойди-ка приляг на кушетку.

На негнущихся ногах девушка еле добрела до ютившейся тут же в каморке кушетки и провалилась в тяжёлый болезненный сон. Лошади убегали всё дальше, а маленькая девочка Натуся стояла и плакала, размазывая по лицу слёзы и кровь убитых животных. Внезапно от горизонта, за которым исчезли кони, появилась какая-то странная гудящая туча. Она всё приближалась, и стало ясно, что это множество насекомых, начавших рисовать в воздухе дивный узор. Сначала в нём угадывалось родное и любимое лицо отца. Потом насекомые переместились, как кубики в тетрисе, и вместо отца на Нату смотрело уже лицо Ильиничны. Гул нарастал, он становился невыносимым, визгливым и назойливым. Кто-то толкал Нату, не давая умчаться вслед за конями, туда, где лучше, к мечте.

— Всё прошло, до свадьбы оклемаешься, слабенькая ты какая, вишь, — Вера Ильинична суетливо вливала девушке в рот душистый травяной чай, как-то виновато посматривая на неё. — Тяжко оно, по душам поговорить, чуток не отлетела душенька твоя. Тут тренировка нужна, страхи свои в узде держать.

Всё действительно прошло. А Ната, как ни странно, ещё больше привязалась к старушке, с какой-то болезненной страстью и дальше приходила к ней рассказывать про бойню и коней.

Эти разговоры изматывали девушку, ей всё чаще казалось, что кони уже почти за горизонтом, а лицо отца уверенно стиралось из памяти, мимикрируя в ставший привычным и близким образ Ильиничны. И пока успехи в учёбе отходили на второй план из-за того, что Нате стало неинтересно учиться, старушка-вахтёрша излагала ей мудрость жизни, ругая засилье бабьего царства и ненадёжность мужиков, норовящих сбежать в другую жизнь, как это давным-давно сделал супруг Ильиничны. Он ведь тоже сбежал за горизонт, забрав с собой мечты о лучшей жизни. Сбежал, как покойный Евдоким, бросивший сорванца-дочурку одиноким зверёнышем в омут жизни: выбирайся, мол, как хочешь, и берегись, чтобы потом не затоптали.

В один из ещё прохладных весенних вечеров Ната пришла к своей старшей подруге с совсем отрешённым и потерянным видом. Оказалось, её собирались исключить из училища за неуспеваемость. Девушка постоянно дремала на парах и отвечала невпопад, а остальные студенты считали, что она странная и с причудами.

— Что теперь будет? Не хочу я возвращаться в село, — обречённо бормотала Ната, сидя у стола в каморке, пока Ильинична, вынув из шкафчика графин с какой-то тёмной и густой жидкостью, наполняла рюмки.

— Выпей, выпей, сразу полегчает, касатушка, — приговаривала старушка, жадно всматриваясь в посеревшее лицо девушки. — Сделай глоточек и расскажи мне про своих лошадок.

Лошадок уже не было. Последние отзвуки топота ещё звучали в ушах, но они больше не дарили надежду на новую жизнь, и из них выветрились самые дорогие воспоминания о жизни старой. С глухим стуком выпала на стол из слабеющей руки на стол рюмка, и девушка провалилась в забытье…

Прошло полгода. Знойное лето сменилось золотисто-багряной осенью. Общежитие вновь наполнилось голосами студентов, а неизменно сидевшая на вахте Вера Ильинична рассматривала потерянную кем-то афишку. Яркие буквы зазывно скакали по глянцевой бумаге, приглашая всех и каждого на выступления заезжего цирка-шапито. Рекламка обещала сеанс магии от иллюзиониста, головокружительные пируэты акробатов под куполом цирка и номер-мечту с дрессированными пони. "Измельчали мечты, — усмехнулась вахтёрша, вспоминая что-то. — Оно и надёжнее, когда мечты прирученные, послушные. Не убегут и не предадут. В узде их надо держать, в узде, а тут без твёрдой руки никак. Не умеешь удержать — лучше вообще не мечтай", — посмотрела Ильинична на свою внезапно дрогнувшую руку, державшую листок, разрисованный лошадками.

Через несколько дней в гастролировавшим цирке случилось чп. Проникшая к вольерам с животными пьяная бомжиха была задавлена испуганными пони. В девушке опознали пропавшую полгода тому студентку медсестринского училища Наталью Евдокимовну Н.

Лошади приближались. Их топот нарастал, заполоняя голову и сознание. Они больше не убегали, они были вокруг, рядом, везде. В их глазах не было страха, в них было презрение к миру и смерть.

— Папочка, папа, отпусти меня за реку? Тут так душно и совсем не дышится…