- 6 -

В деканате над длинным столом раскачивалась лампа. Красная, как повязка дежурного, Сю вычищала из-под ногтя невидимую пылинку. Вишнёвые губы сложились бутоном.

— Не могу поверить, ваша аспирантка подбила мою на авантюру.

Полковник смотрел в потолок. Чук, обложившись блокнотами, сломанными карандашами и ластиками, что-то пересчитывал, жирно зачёркивал и пересчитывал снова. Он поднял голову.

— По-вашему, миллион лет эволюции — авантюра? Оригинальная трактовка!

Шеф снял очки и прищурился. Губы его не шевелились, пальцы замерли. Наконец он кивнул, водрузил очки обратно. Сказал, ни к кому не обращаясь, с плохо сдерживаемой гордостью:

— В восьмой терминальной ветви ошибка. Я же говорил ей, не торопись, перепроверь. Нет, летит, как на пожар. Ничего, ветвь всё равно тупиковая. Следующий раз подчистит. Туман, моя аспирантка, нарисовала эволюционное древо! Коллеги, прошу, завидуйте молча.

Чук тряхнул лохматой головой.

— А я говорил, что её нельзя отпускать. Отпустили, и что теперь? Рисует на стенах совета. Хулиганит. За меч схватилась. Вот была бы в университете, мы бы на неё повлияли.

— Или раскроила бы университет на мелкие куски, — прогудел Полковник из полумрака в конце стола.

Шеф бросил взгляд в его сторону. Взгляд тут же запутался в куче исписанных черновиков Чука. На них на всех были частички дерева, которое изобразила туман карандашом и кровью на кафельной стене. И все эти клочки были мёртвыми, ущербными, а дерево Туман было живым.

Шеф спрятал улыбку ладонью.

— Как вы себе это представляете — не отпускать её? Под замок посадить что ли? Может быть, вас самого под замок сажали?

У Чука были беззащитные глаза хомяка и хохолок на макушке. Но смотрел он совершенно серьёзно.

— Ага, сажали. И влияли. И в деканат вызывали. И обыски устраивали. И угрожали отчислением. Всякое было.

— И как, помогло?

Чук уткнулся в свои бумаги, но вместо очередной цифры вывел инопланетную загогулину. Потом собрал все черновики в кучу и слепил из них один бесформенный ком. Запустил его в тёмный угол деканата. Оттуда раздалось довольное чавканье.

— Я всё равно сбежал в Совет. Помню, крадусь ночью по коридору… Аж трясёт всего, как хочется стать великим учёным.

— Сбежал, — Шеф кивнул. — В том и смысл. Когда нельзя, то сильнее хочется.

***

После долгой интеллектуальной работы голова, бывает, требует совершенно идиотских вещей. Помню, один раз мы с Ашей развлекались тем, что в коридоре минус первого этажа выкрикивали научные термины подлиннее да позаковыристее и хохотали, слушая, как подвальное эхо мямлит и заикается, пытаясь их повторить. За этим занятием нас застал Шеф и отправил в библиотеку переклеивать формуляры: «Раз у вас море свободного времени».

Когда я сбила замок и открыла люк, когда я вдохнула подвальную темноту, я ощутила тот сумасшедший задор. Как будто крикнула в бездну и жду, чем бездна ответит мне. И весело, и жутко. Я села на край люка. Обернулась: Малина прилипла спиной к стене, как будто боялась, что из подвала сейчас же вынырнет щупальце и затянет её в темноту.

В чём-то Малина безусловно была права, но я сомневалась, что это будет именно щупальце. Всё не могло закончиться настолько банально.

— Посвети мне, — повторила я раз в десятый и окунулась в темноту. Сначала повисла на одной руке, а потом прыгнула.

Падать долго не пришлось. Я приземлилась на пружинящий, бархатистый на ощупь пол. Меч по-прежнему неудобно лежал в руке. Это была та же самая ржавая железяка, которая утонула в пыли спортзала. Размахивать ею — ничуть не удобнее, чем забивать гвозди тапочкой, но мне уже не привыкать.

— Эй, где мои софиты? — Я задрала голову кверху: в темноте потолка плавало квадратное окно. На таком расстоянии я не видела, что там происходило, но луч фонарика упал вниз и пробуравил темноту почти до самого пола.

В конусе его света порхали пылинки. Конус пополз прочь от меня. На его пути попалась белая стена, подёрнутая паутиной, а на стене нашлась кнопка выключателя. Она послушно щёлкнула, и целую секунду ничего не происходило.

Потом темнота зашевелилась. Две высоко подвешенные лампы зажглись, как будто открылись глаза животного. Свет фонарика тут же поблек. Трудно, скрипуче провернулся старый механизм. До потолка было гораздо дальше, чем я могла себе представить.

Прямо передо мной оказалась решётчатая шахта лифта, подпёртая бетонными блоками и укреплённая криво прибитыми досками. Лифт покосился и застрял у самого пола. Вздрогнули лестницы, расходящиеся в обе стороны.

— Зачем ты сюда пришла? Здесь темно и пусто. Мы устали. Мы опустошены. Нас ненавидят. Нас топчут ногами. А мы держим всех вас. Мы так устали вас держать.

Я не сразу поняла, откуда раздаётся голос. Скорее, это был хор голосов, сплетённых воедино, но одинаковых. Свет ламп достиг пола, и я попятилась. Но сколько бы я не пятилась, они были там. Везде. И тогда я оцепенела.

Распластанные лица и ладони, переплетённые тела. Пальцы, вросшие в другие пальцы, паутины и водоросли волос. Гуща лежащих тел, таких истощённых, что уже не разобрать — женских или мужских, — груда тел, придавленных к стеклу с той стороны. Я видела их, как будто через стекло, только стекло было вместо пола, и, если бы я легла, я бы могла различить цвет радужки каждой пары глаз и заусенцы на пальцах, и выцветшие волоски на коже.

Лица смотрели на меня без злости. Смыкались и размыкались десятки век. Подёргивались пальцы, рефлекторно, как оторванные лапки насекомых. Голос шёл не из приоткрытых ртов. Голос шёл просто отовсюду.

— Зачем ты пришла? Мы так устали. Мы всех вас держим. Наши жизни влиты сюда вместо бетона. Вы построили свои здания на наших жизнях. Вы живёте благодаря нам. А нам здесь холодно. Там здесь пусто.

Я снова начала дышать и даже смогла пошевелиться, но заговорила, и оказалось, что голос всё равно хрипит.

— Я пришла, потому что меня заставил Совет. Мне нужно пройти третий уровень.

Человеческий паззл у меня под ногами зашевелился весь разом, как единое существо из людских запчастей. Они снова затянули свою песню под аккомпанемент скрипящего лифта. Шахта раскачивалась из стороны в сторону, и трещали все её криво приколоченные доски.

— Нам тяжело. Нам пусто. Вы все стоите на нас. Вы попираете нас ногами.

Я уже настолько отошла от испуга, что ощутила в себе способность злиться. Потом у меня совершенно тривиально скрутило желудок.

— Мне нужно пройти на четвёртый уровень, и всё!

Сквозь их монотонный вой просачивается голос Малины. Осколок фонарного света, потерявшийся и уже не нужный, ползал у меня под ногами.

Она не видела ничего — об этом не сложно догадаться. Ей, сидящей в сиянии неоновых ламп, глядеть на наше уединение с Выпускающей Организацией — всё равно что заглядывать в тоннель метро. Она не видела, потому кричала в своей обычной манере, а-ля оскорблённая герцогиня, держите меня семеро:

— Ну что там? Сколько ждать можно? Тебя за смертью что ли послали?

От её наглости я окончательно озверела и потребовала у перевёрнутых лиц:

— Нам нужно на четвёртый уровень. Вы не имеете права не пускать. Вы здесь для того и сидите. Вы обязаны.

Может, и не стоило злиться. Может, стоило их упрашивать, улыбаться, принести в подарок что-то бессмысленное, так хорошо умел делать Галка. Он мастерски преображал своё лицо, стоя перед зеркалом. Как по волшебству привычное сонно-спокойное выражение сменялось любезным подобострастием, и наоборот. Он хотел и меня научить — «Туман, ты не понимаешь, это один из наиболее важных навыков в университете», но я оказалась неусидчивой ученицей. Там, где Галка улыбался и кивал, я злилась и топала ногами.

И думала, что злюсь праведно, но почему-то оказывалось, что «веду себя хамски».

Подземный гул приобрёл пчелиные нотки. Если бы они вырвались из своего заточения, они бы, наверное, разорвали меня на куски. Но не давала стеклянная стена.

Я выдохнула и закрыла глаза. Туман, успокойся, давай без истерики. Должен быть выход. Нельзя пройти такую дорогу и очутиться в тупике.

От напряжения у меня заломило в затылке, потом заныла рука. Я машинально потёрла запястье, то место, где шрамы складывались в мой университетский номер. Но вместо знакомой шершавости обнаружила кое-что другое.

Проклятая темнота, что же там такое? Воспоминание было как удар электрического тока. Рекомендация. Я задрала руку вверх и осветила её фонариком.

— У меня есть рекомендация. Я должна пройти процедуру защиты.

Минуту или больше ничего не происходило. Потом множество пальцев задёргалось в единой судороге, в системе, которую я поначалу приняла за хаос. Множество пальцев указало на лифт и лестницы.

— Мы бы показали дорогу, только лифт не работает.

В подтверждение лифт издал предсмертный рёв.

— Идите по лестницам.

— По левой или по правой? — Я торопилась, я боялась спугнуть удачу, потому у меня не было времени на вежливость. И шрамы, оставленные печатью Звездочёта, уже таяли, рассасывались на коже.

— По любым лестницам. Просто идите вверх.

Потом их бормотания потеряли всякую осмысленность. Я подняла голову, сощурилась. В квадрате яркого света было различимо какое-то мельтешение.

— Прыгай сюда, — закричала я Малине. Громко, как только позволило сорванное горло. — Не бойся. Только вниз не смотри.

Туфли она держала в руках, но упала всё равно неудачно: растянулась на полу. Хорошо, что нырнула из света в темноту, и глаза ещё не успели привыкнуть. Фонарик отлетел в сторону и покатился в темноту. Я поскорее подняла Малину на ноги и потащила к лестнице, не давая остановиться даже ради туфель.

— Быстро, быстро! Ну что ты копаешься. Вода прибывает, — сказала я и почти не соврала.

Это ясно, что вода прибудет, зальёт подвал и будет подниматься за нами, ступенька за ступенькой. Но мы уже сбежим.

Малина растрепалась и уже теряла булавки из волос, но терпела. Только на ступеньках я успокоилась и разрешила себе обернуться. На бетонных основаниях и правда виднелись алые полустёртые стрелки вверх.

Не знаю, на какой по счёту ступеньке мы устроили привал. Сначала я считала их сотнями, потом десятками, но после тысячной всё равно сбилась. Я опустилась на бетон первая. Малина посмотрела на меня снизу-вверх, бросила туфли, не глядя, и доковыляла до меня. Хорошо, что ступеньки были такие длинные, что мы вполне могли сидеть на одной, не касаясь друг друга плечами.

Я думала о том, что в университетской столовой выдают сырники — иногда, на полдник. Они поджаристые, и в комплекте идёт ложка сметаны, а если знать кодовые слова, то функция польёт сырник малиновым вареньем.

От воспоминания о сырниках мне делалось немного лучше.

— Слушай, Туман, — сказала Малина. Смотрела она по-прежнему в темноту уходящих вниз ступенек. В свете моргающих ламп они казались зеленоватыми, а стены вокруг — топорщились каменными и железно-ржавыми выростами. — Ты можешь сказать, сколько у тебя в коллекции мух?

При воспоминании о мухах мне полегчало. Это было даже лучше сырников, и — какая разница, великий Дарвин, — с чего бы вдруг Малина заинтересовалась моими мухами. За это я была готова простить половину обид.

— Девяносто восемь семейств, девятьсот три рода, примерно пятнадцать с половиной тысяч видов, точнее не скажу. Шеф постоянно новые виды добавляет.

— И ты их все помнишь? Можешь нарисовать? Сколько там этих… — По мертвенно-бледному голосу Малины мне бы понять, что нет ей никакого дела до мух, но остановиться я уже не могла.

— Диагностически значимых признаков?

— Точно.

Тут мне точно стало не по себе. Признаки я могла бы ей хоть изобразить, прямо на бугристой холодной стене, только дело ведь было не в них. И вряд ли Малина настроилась сидеть на холодной лестнице и слушать про длину акростихальных щетинок.

— Ты к чему клонишь?

Малина повернула ко мне лицо, такое же бледно-зелёное, как и стены вокруг. Скорее всего, лицо и у меня было подобного цвета, а после встречи с Организацией и волосы вполне могли поседеть, но смотреть на Малину всё равно оказалось жутко, хоть она и улыбалась.

— А ты помнишь, какая любимая рубашка у Света?

Я подавилась своими мухами и сырниками.

— При чём тут Свет? У него рубашка… при чём тут она?

Тут был не бойцовский ринг и не место для женской драки — пальцами в волосы, когтями в глаза — но, если бы я знала, о чём она заговорит, я бы до чего-нибудь подобного доигралась. Потому что очень гадко она кривила губы и делано любовалась стеной.

— Мы встретились с ним на первом уровне. Уровни иногда пересекаются, как видишь. Потом Свет ушёл вперёд, а я подзадержалась. Понимаешь, он был очень расстроен из-за тебя. Ты нехорошо с ним поступила по дороге в Совет. Ты его очень сильно обидела.

— Ты что, записалась в клуб защитников обездоленных математиков? Благотворительностью занялась?

Малина и благотворительность понятия ещё более несовместимые, чем Малина и мухи. Она сморщилась, как будто припомнила что-то донельзя мерзкое.

— Ты на себя посмотри. Вести себя не умеешь. Пришла, села, в книжку уткнулась, кружку мимо рта чуть не пронесла. Ты бы хоть причёсывалась, когда к нему приходишь.

Я опять же поняла, о чём она — о наших вечерах со Светом. Но откуда Малине знать, если только он ей не рассказал. Моё спокойствие, построенное на сырниках и мухах, трещало по швам. Я схватилась за ворот футболки — показалось вдруг, что ещё немного — и задохнусь.

— Ты чего от меня хочешь? Знаешь, сколько существует диагнотически значимых признаков? Сотни и тысячи — для одной маленькой мушки. А ты человека судишь по двум: причёска и количество парней, которые обернулись в коридоре. Какое тебе дело до нас со Светом? Его устраивала моя причёска.

Я замолкла, понимая, что опять сыграла ей на руку. Малина мне в лицо показательно сморщилась, а стенке — победно улыбнулась. Смотри, мол, дорогая стенка, как я её сейчас сделаю.

— Опять ты со своими букашками.

— Короче, — потребовала я, готовая вскочить и нестись вверх по лестнице, если бы только это не расценивалось как позорное бегство. Пальцы самопроизвольно сжались в кулак и потянулись двинуть стену. Я их еле остановила. Малина сказала:

— Ты извини. Мы с ним вроде как поладили. Если что, если ты вернёшься в университет, ты к нему больше не приходи. Обижаться тут глупо, ты же сама вроде как его прогнала. Не обижайся.

Такое «извини», что лучше бы правда — получить кулаком по лицу. Я поднялась, отряхнула джинсы, как будто это бы их спасло.

— Да какие тут обиды, — сказала я. Надеюсь, что голос звучал достаточно бодро. Достаточно бодрый зеленовато-мертвецкий голос. — Сдался он мне. Я его сама прогнала. Желаю вам удачи.

Хоть я и была биологом, представления о человеческих внутренностях у меня были весьма относительные. Например, относительно мухи человек — существо довольно громоздкое и не всегда логичное.

Когда я убегала от Малины по светло-зелёной лестнице, я знала наверняка, что мне с ней не тягаться. Так думала сама Малина, но хуже было то, что так думала я. Потому уже не удивительно и не подвергается сомнениям, что Свет выберет её. Вот взять в руки меч и убить чудовище я могла, а понять, почему так давит внутри при мысли о Свете — нет, не выходило. Не получалось.

Потом Аша скажет мне:

— Это ты зря. Нужно было вцепиться зубами и держать до последнего. У нас на биофаке нормальных парней расхватывают, как свежие булочки. Всё равно что если бы на физфак попала фигуристая блондинка. И даже можно не фигуристая. И не блондинка. Представляешь, что бы там случилось?

— Катастрофа. Пойду тогда, подтяну теорию относительности. — Я изобразила кривую улыбку и попыталась вывернуться из-под Ашиного дружеского похлопывания по плечу.

Бедная Малина. Она сидела на ступеньке и улыбалась в темноту. Она не решалась встать, она плакала сквозь улыбку. Она знала, что не пойдёт дальше. Показная самоуверенность осыпалась с неё, текла тушью с ресниц, размазывалась — алым по зеленовато-бледной коже. Малина утирала размазанную помаду рукавом серого форменного пиджака и кричала в темноту:

— Слышала, я тебя победила! Слышала? Он тебя бросил. Не такая уж ты и особенная.