Банкет

***

Не существовало того Совета, который признал Сю почётной книгоношей, в который Чук сбежал, чудесным образом выскользнув из запертой кафедры. Не было Совета, который вывешивал объявление в углу доски перед деканатом: «Уважаемые коллеги, с превеликой радостью сообщаем, что защита состоится…»

В тот вечер впервые за много лет Шеф попытался напиться. Он заперся в кабинете, распахнул друг за другом дверцы всех шкафов. В самом дальнем, за стопками пыльных монографий нашлась выделенная на нужды кафедры бутылка с выдохшимся спиртом. Шеф налил его прямо в чайную чашку, глотнул — как вода.

Не было больше Совета. Его люди растворились в темноте, и Совет сожрало чудовище хаоса. И не нашлось героя, чтобы убить чудовище.

— Так я не поняла, они прошли испытания или не прошли? — сказала Сю, сидя по другую сторону деканатовского стола.

Бедная Сю в своём белом халате. Бедная Сю со взъерошенными волосами и почти погасшими янтарными огоньками в прямоугольных очках. С чернилами на пальцах, с подрагивающей нижней губой. Бедная Сю, которая почти не изменилась с тех пор, как сама вернулась из Совета. Она так и не поняла, или же не захотела понять.

Совета больше нет.

То ли спирт и правда выдохся, то ли не в спирте было дело, мир вокруг никак не терял болезненной яркости. Шеф расстегнул пуговицы пиджака, потом снял его и бросил на стул в углу. Потом дёрнул верхнюю пуговицу рубашки.

Шкафы кренились в его сторону, размахивали дверцами. Потолок прогибался и подтекал чёрной жижей. Лужица воды уже натекла рядом с настольной лампы. Шеф неосторожно влез в неё рукавом, поморщился.

— Так я не поняла, они что, уменьшили количество заданий? — В деканатской темноте Сю беспомощно цеплялась за его рукав.

Бедная Сю — чернила на пальцах — совсем она не изменилась. Это всё ещё та девчонка, которая плакала под доской объявлений, потому что объявление о её защите всё никак не появлялось. Полковник тогда старательно отращивал бороду, он всерьёз полагал, что с бородой на защите будет смотреться куда внушительнее.

Они так и не поняли, что дело совсем не в заданиях. Просто Совета, который они помнят, больше не существует. И, казалось бы, причём тут чудовища?

Шеф поднялся, тяжело опираясь ладонями на край стола, прошёл от стены к стене. Вот жёсткий диванчик, здесь два года назад обитала Туман, после того как утопила проректора в формалине, и сама здорово нахлебалась тогда. Шеф уже боялся, что она не отойдёт. Но нет, открыла глаза, запуталась в старом одеяле. Высказала намерение тут же бежать и размахивать мечом на кого-нибудь ещё.

— Понимаешь, это совсем другое. Ты — моя храбрая глупая девочка. Но тут не потянешь даже ты, — сказал Шеф, — и я ничем не смогу тебе помочь.

Он протянул руку, погладил клетчатый ворс. Одеяло под пальцами Шефа осыпалось трухой. Его пальцы скользнули вверх, прошлись по скулам Туман, шероховато сползли к губам. Она сидела, вцепившись ногтями в скользкую кожу дивана. Пахло странно. Не книгами и не кофе.

— Я тебя люблю, — сказал Шеф. — Только ты никогда об этом не узнаешь. И всегда будешь считать, что старый маразматик услал тебя подальше, потому что не хотел лишних проблем.

Шеф выпустил её и поднялся. Верхняя дверца шкафа — та самая, за которую Туман влезла, когда искала ключ от запретной секции. Потому он так злился и молчал. Он думал — Туман уже знает.

Металлическая шкатулка. Он поставил шкатулку себе на колени, подцепил ногтем монолитную крышку. Внутри лежали наглухо завинченные пробирки. В некоторых плескалась непрозрачная жидкость, некоторые были пустыми.

Он взял одну, насмотрел на свет лампы. Трясущиеся пальцы никак не могли совладать со стеклянной трубкой толщиной в пол мизинца. Только раз она легла правильным боком, и на этикетке проступил: двенадцать — пятьдесят два. Он вздохнул и вернул пробирку на место, туда, где в пыльном бархатистом сумраке своего времени дожидались пробирки номер двенадцать — пятьдесят три, пятьдесят четыре и пятьдесят пять. Туда, где доживали своё опустевшие пробирки без номеров.

Хлопнула крышка шкатулки. Туман никогда не смотрела ему в лицо, вот и сейчас — сидела, таращилась на носки своих пыльных кед. Даже в его мыслях, даже в пьяных фантазиях она не смела поднять голову. Шеф приблизился к ней.

— Это я тебя придумал. Я сам тебя создал. Ты ведь умная, ты должна меня понять. В грязном белье не рождаются мыши, из тухлого мяса не возникают мухи, если только не дать толчок к действию. После — эволюция доделает сама. Но я не мог больше ждать, Туман. Туман, мне нужен был ученик, который победит всех чудовищ. Почему ты плачешь?

Рукавом рубашки она вытирала с лица всю эту сырость, но сырость натекала снова. Она покачала головой. Шеф взял её за подбородок и повернул к свету.

— Существу, рождённому наукой, люди отказали в праве заниматься наукой. Это не смешно, по-твоему?

— Не люди, а чудовища, — возразила Шеф сам себе. — Я говорю — чудовища они, а не люди. Не плачь.

Он взял Туман за плечи, обнял и стал таким близким, каким не был ещё ни разу. Она застыла в неудобной позе, но не шевелилась и не обнимала его в ответ, потому что никогда бы не посмела. И не оттолкнула.

Он столько раз думал об этом моменте. Даже если это будет пьяная фантазия, которую он никогда раньше себе не позволял. Даже если под руками — вместо тёплой кожи — пыльное одеяло.

— Я так долго ждал тебя. Ведь женщины приходят и уходят. И только наука вечна.

От спирта шумело в голове. Мир вокруг распался на отпечатки и фрагменты. Островок стола, озарённый зеленоватым светом настольной лампы, островок паркетного пола, на нём — брошенное одеяло. Островок диванного подлокотника, на нём — её рука. Пуговица на манжете рубашки — оторвана, рукав закатан до самого локтя. Рука её — тонкая, покрытая мурашками и почти детским пушком. Её коротко обломанные ногти проскребли по обивке дивана.

Кровь била в голову. Он взял Туман за руку и поцеловал в ладонь. Ладонь пахла формалином, немного — пылью, немного — кофе. Так и должна пахнуть наука. Шеф расстегнул верхние пуговицы на её рубашке. Снова нервное, шершавое прикосновение. Он прохрипел ей на ухо:

— Не бойся. Хотя ты не боишься. Ты всегда такая безучастная. Ты всегда молчишь. Ты не улыбаешься. У тебя было много таких, как я, правда? Скажи, к кому ты бываешь благосклонна? Что нужно сделать, чтобы заслужить твою улыбку? Почему кто-то может умирать сутками за микроскопом, а какому-нибудь балбесу достаточно махнуть сачком, чтобы открыть новый вид?

Она приоткрыла пересохшие губы.

— Я…

Туман дрожала в расстёгнутой рубашке, под которой ничего не было. Она закрылась руками — крест-накрест, подняла голову. Глаза — как дыры в подвальный этаж.

— Наука отдаётся тому, кто отдаётся ей, просто так, не из корысти. А вы всё время использовали меня. Ради власти. Ради силы. Ради собственной выгоды. С меня достаточно. Я ухожу.

— Иди! Никто тебя не держит.

Письменный прибор полетел на пол следом за одеялом. Туда же отправилась и настольная лампа. Хрустнул стеклянный плафон, и света в кабинете почти не осталось — только светлячки, выползшие из коллекционных коробок. Никого не было на диване рядом. Только запах формалина и пыли остался витать в воздухе. Запах умершей надежды.

Шеф закрыл лицо руками.