- 4 -

Я протаранила дверь собой и секунду не могла дышать от боли и холода. Не помню, как поднялась с пола и прикрыла за собой дверь. Горячую реку из душевой она не задержит, но хотя бы отсрочит на некоторое время. Может, обсохну хоть немного.

Мне требовалось время на передышку. Когда злость кончилась, от меня осталась только оболочка, пустая, бесформенная, как сдувшийся шарик. Я думала, что буду просто дышать. Сидеть тут и дышать, потому что это неимоверно трудно. Потом перед глазами прояснилось, я увидела подвальную комнату и лестницу вверх.

Лестница — это хорошо. Лестница — это правильно. Я буду идти вверх и ни о чём не думать. Только считать ступеньки. Десять ступенек — и можно передохнуть. Ещё семь. Ещё четыре. Три. Три — ведь это совсем мало, правда? Горела лампа в железном наморднике. Я села на ступеньку, дышала и изучала настенную роспись, оставленную прошлыми поколениями студентов и аспирантов.

«Бойся подвальную сову», — криво выцарапанные буквы шли наискосок.

В углу ютилась приписка каллиграфическим почерком, синим маркером: «Сессия, атомная война, твои прыщи? Тихоходке всё равно!».

«Пятикопеечные монеты, счастливые билетики и другие талисманы. Дёшево. Обращайтесь на кафедру социальной философии».

Комок бумаги сиротливо примостился под стеной. Сквозняк норовил сдуть его на ступеньку ниже, но мешала моя нога. Я протянула руку и поймала комок, как котёнка. Бумага казалась тёплой, будто совсем недавно её касались чьи-то ещё руки.

«Приходи вечером на склад, вопрос жизни и смерти». Тут же лежал прямоугольник из белого пластика.

На склад вела единственная дорогая — та, что через крыло химиков, вниз по лестнице, до запертой аварийной двери, лампа на которой никогда не горела. Потом до конца гулкого коридора, мимо железных дверей, за которыми гудело и рычало.

Коридор вздрогнул, хрустнули плитки пола, и я отлетела к стене и вцепилась в обломок ржавой трубы, торчащей из разлома. Разломы тут были на каждом шагу, и трубы торчали из них вперемешку с проводами.

В конце коридора была ещё одна дверь с покосившейся табличкой. На стенах вокруг красовались защитные символы и заклинания: «посторонним вход запрещён», «имущество университета» и «предусмотрен штраф…». Я вздохнула поглубже и постучала в запертое дверное окошко.

Изнутри лязгнули засовы. Функция, довольно новая, даже без морщин, глянула на меня из квадратной дыры.

— Проход на территорию склада ограничен. Что у вас?

— Временный пропуск. — Я сунула в прорезь квадрат белого пластика.

Замки лязгнули снова. Я до последнего думала, что не сработает: в университете реальном много кто хотел бы попасть на склад не по графику и разжиться чем-нибудь полезным, но мало кому это удавалось. Но передо мной дверь склада открылась.

— У вас пропуск в отдел бытовых приборов, секция сорок пять «В», проходите.

Стол охранника остался за спиной. Ещё пару минут я слышала бормотание его говорящего ящика: единственный живой звук в нутре склада, окованном железом. Потом стихло и оно.

Над каждой секцией горели алые аварийные лампы, и всё, на что хватало их света — узкая табличка, изъеденная ржавчиной. Я быстро нашла отдел бытовых приборов — самый пустой и гулкий на всём складе. Кажется, он опустел ещё до того, как настал конец света, а, может, и до того, как построили университет.

Отдел бытовых приборов — это подземный коридор, исполосованный стеллажами, как шрамами. Первый ряд, отдел А, ряд второй, отдел Г и Д, третий — Б, и четвёртый — почему-то — В. За моей спиной хлопнула дверь.

Если бы я носила при себе фонарик, я могла бы бродить тут целые сутки и делать вид, что ищу тайные знаки на стенах. Но знак нашёлся всего один, под лампой, одетой в намордник — алая цифра два, оплывшая длинными каплями то ли крови, то ли краски.

Я вела правой рукой по стене, не для того, чтобы не заблудиться, а просто по привычке. Мне было легче, когда я не только видела университет, но ещё и держала его за руку.

Огонёк зажегся в глубине склада и двинулся мне навстречу. Скоро я различила знакомый запах кофе и книжной пыли, и не смогла его не узнать. Руки запоздало начали дрожать, вместе с голосом. Эхо, как назло, подхватывало самые высокие, самые слабые нотки. Здесь было слишком много эха. И целые стаи подвальных сквозняков. Пока что они прятались в темноте, но скоро осмелеют настолько, что не хватит света подземных ламп.

— Доброй ночи, Туман, — произнёс Шеф, когда остановился в двух шагах от меня. Огонёк оказался бликом его очков, за которыми я не увидела глаз. — Ты снова бродишь по университету в темноте?

В первую секунду я ещё помнила, что Шеф, как и чудовище, и Претендента, и призрак в душевой, морок Совета, игра разума и воображения, бесплотное ничто из моей головы. Он не настоящий и подброшен мне, чтобы сбить с толку. Чтобы я снова очнулась в морге на холодном столе. Но при звуке его голоса я теряла волю, и во вторую секунду я уже ни о чём не думала.

— Шеф, я пришла сюда, потому что получила записку. Притащили сквозняки. Вопрос жизни и смерти, и всё такое… это вы написали?

Я окончательно стушевалась под его взглядом и замолчала.

Шеф говорил: «Ты слишком часто бродишь по университету в темноте». Он говорил: «Настоящий учёный должен отстаивать своё мнение». И ещё: «Наука — как спорт. Ты или на вершине, или неудачник».

Это он — и такие, как он — придумали мой мир, придумали меня и поселили в университете. По слогам расписали роли. Они собирались на заседания и решали, кому жить, кому умирать. Перед ними университет задерживал дыхание и сквозняки прятались по щелям. В ответ нам предписывалось молчать, если не спрашивали.

Или кивать, если уж совсем невмоготу.

Шеф покачал очки, держа их за одну тонкую дужку.

— Видишь ли, Туман. Всё, что произошло, наша страшная ошибка. Возвращайся в университет. Ты нужна нам. Ты нужна науке.

Я кивнула. В темноте это вышло не очень, потому я кивнула ещё раз.

— Ты понимаешь. Ты не сердишься на меня.

Голос Шефа изошёл на ласковый шёпот. Я не знала, что ответить. Стояла под выцветшей лампой в наморднике и молчала. Он приблизился, взял меня за подбородок, чтобы повернуть лицо к свету. Незнакомое прикосновение тёплых сухих пальцев — Шеф никогда не допускал, чтобы мы были слишком близко. Разве что гладил воздух над моим плечом. И тут вдруг:

— Ты ведь хочешь остаться со мной? Помнишь, как хорошо нам было вместе? Ты приходила под вечер, придумывала какую-нибудь причину. Какую-нибудь совсем глупую причину, в которую не верила сама. Мы сидели под светом настольной лампы. Ты рассказывала мне…

Его откровенное «ты» в каждой фразе как пуля, било без промаха, разрывала кожу, по каплям выдавливало из меня воздух. Я потянулась к нему, потому что не смела сопротивляться. Я ловила его шершавые прикосновения, как последние глотки воздуха. Я задыхалась. Тягостное предчувствие ещё не оформилось в слова, но голосок в голове орал на одном дыхании: «Ты проиграешь! Ты проиграешь! Ты уже проиграла!».

И снова будет — железный стол, ключи, пропуск, чудовище. Я этого больше не вынесу.

Я шарахнулась назад, налетела спиной на стеллаж, так что загрохотало по всему университету. Путей для отступления не было — и Шеф это понимал, судя по тому, как опустил руки. Я тоже понимала это — и больше не дёргалась. Ныло ушибленное плечо.

— Зачем? — выяснилось, что мой голос изошёл на жалобный стон. Я хотела бы говорить с ним сухо и гордо, как и полагается герою, даже если герой проиграл и позорно свалился на пол, и комки пыли налипли на него. — Зачем я вам? Кому я нужна в университете? Сделать из меня призрака, чтобы студентов пугать?

— Ты мне нужна, — сказал Шеф. — Тебе мало? Ты же хочешь вернуться, ну признай.

Я пыталась вдохнуть, схватившись за горло. Сказал бы он это неделю назад, и я растеклась бы по кафедре розовой сахарной лужей. Я правда приходила к нему — когда хватало решимости, и если у него было на меня время. Минут пять. Иначе — я стояла в коридоре, в темноте под дверью, переминалась с ноги на ногу и плелась опять в коллекционную. Не решалась даже стучать. Пять минут его драгоценного времени, пять минут его взгляда, обращённого в мою сторону — на большее я и не надеялась.

— Я не вернусь, — сказала я едва слышно.

— Почему ты мне перечишь? — Он никогда раньше не кричал. Тем более, он никогда не кричал на меня.

— Я ничем вам не обязана! — Я потрясла головой, чтобы убедиться — это не склад играет странные штуки с нашими голосами. Это я кричу, срывая горло. Кричу, вжимаясь спиной в холодную стену. И он кричит, и в его очках больше не играют жёлтые блики. Теперь за стёклами мёртвая, музейная темнота. И я не узнаю его голос.

— Ты обязана мне подчиняться, Туман!

— Я не ваша собственность. И не собственность университета!

Стены склада отозвались низким гудением, похожим на кошачье урчание. Его тряхнуло, я поскользнулась и упала, ладонью пытаясь поймать равновесие, но поймала только холодный, раскрошенный кафельный пол. И всё-таки упала — снова, снова смотрела на него снизу вверх. Снова скулы сводило от подступающей злости.

Почему он стал вдруг так близко? Он всегда умел держать дистанцию, едва-едва соприкасаться рукавами, чтобы выказать поддержку, или стучать пальцами по краю стола, чтобы уничтожить меня презрением, — и на том всё. А теперь — так близко, что можно задохнуться от этой близости. И эта темнота за стёклами его очков.

— Я взял тебя в университет, тебя, когда ты пришла, как побитая собака. А теперь ты мне заявляешь, мол, ты мне ничем не обязана? Ты заявляешь: я ухожу в Совет, я стану великим учёным, и мне больше никто не нужен. Ты что вообще о себе возомнила, девчонка, дрянь!

Тут он задел за самое больное — пришла, побитая собака, возомнила о себе… Я рванулась и опять упала, приложившись затылком о кафельный пол. Я думала, что легко и просто оттолкну его, или что Шеф не потерпит такого обращения и отстраниться сам. Ничего не вышло. Я дралась с каменной стеной.

— Успокоилась? — спросил Шеф, когда я, задыхаясь и всхлипывая, притихла на полу. — Уясни, ты никуда не уйдёшь. Потому что я так сказал. Можешь не размахивать здесь своим героическим мечом. Меч далеко, а у меня в университете власти побольше, чем у некоторых.

Он поправлял ворот пиджака, пока я задыхалась от злости. Он затягивал узел на галстуке, пока я царапала пол секции бытовых приборов.

— Посиди здесь, пока не остынешь. А потом поговорим спокойно.

Я дёрнулась. Щиколотку стиснули холодные объятия. Шеф уходил, я не видела, но слышала, как эхо галерей подхватывает звук его шагов. Я собралась с силами и вскочила на ноги. И тут же чуть не упала. Ногу пронзило болью. Это была холодная, тяжёлая боль.

В полумраке я ощупала щиколотку. Зазвенела цепь. Умом я понимала, но не хотела верить, пока не ощупала её всю. Всю, до того самого звена, вмурованного в стену. Широкое металлическое кольцо сдавливало ногу так, что ступня онемела.

Я медленно опустилась на пол. Спиной прижалась к пустому стеллажу, и только теперь поняла, что за звук разрушал тишину склада. Это стучали мои зубы. Лампа в железном наморднике таращились мне в спину единственным немигающим глазом. Весь университет таращился на меня с детским интересом, желая узнать, что я сделаю дальше.

В университете обитало что-то похожее на склизкие холодные пальцы, оно могло прикоснуться к тебе в тёмном коридоре. Что-то, напоминающее клок тёмных волос, застрявших в сливном отверстии, оно иногда касалось щиколотки, проползая мимо, но быстро убиралось в темноту. Что-то бестелесное, но имеющее голос, и поющее колыбельные песни своим детям.

Эти песни мог услышать кто угодно, если спуститься ночью в брошенные коридоры. Что-то хлопало дверями необитаемых комнат, что-то било лампы на нулевом этаже, грызло водопроводные трубы. Всё это ползало, шевелилось и дышало в заброшенных аудиториях и на подвальных лестницах. Оно рождалось и умирало, покрывалось пылью.

Я чувствовала, что сливаюсь с темнотой, сама превращаюсь в пыль. Я не шевелилась, почти не дышала и больше не била кулаками в пол от злости. Я старалась расходовать энергию как можно экономнее и стала холодной, как университетская стена. Сквозняки покусывали меня за пятки, как трусливые псы. Спина согнулась, точно повторив форму покосившейся стены. За время, пока я сидела, запертая в секции бытовых приборов, я успела выяснить, что цепь дотягивается до центра секции, не больше. Но это мне не помогло.

Выдернуть её из стены или разломать было не в моих силах, потому оставалось только ждать. Что делать? Убить его я не могла. Уткнувшись в стену, я представляла себе, что снова вернусь на первый уровень, пройду к душевой и заберу оттуда нож. Но тут же сама понимала, что дело не в ноже и не в мече. Не в принципиальности, не в желании показаться лучше, чем я есть. Я просто не могла пойти против воли Шефа. Тут не помогло бы никакое оружие.

Шеф вернулся, когда склад окончательно погрузился в темноту и тишину. Эхо ближних галерей подхватило шаги. Пыльные витрины поймали блик жёлтого света и резанули меня по глазам. Больно, до слёз.

Шеф присел рядом со мной. Он взял меня за подбородок, заставил поднять голову. Мои слезящиеся глаза снова окатило ярким светом.

— Посмотри на меня, Туман. Посмотри. Ты ведь останешься, правда?

Наконец проморгавшись, я увидела его лицо и шарахнулась в сторону так, что затылком вписалась в стену. Рыжие огоньки в очках Шефа зажглись и потухли. Он как всегда, ловил мои мысли прежде, чем я успевала додумать их до конца.

— Ты всё правильно поняла.

Глазами Шефа на меня смотрел череп, обтянутый кожей. Он поднялся и снял очки. Осколок света замельтешил между витринами и утонул в темноте. Через пустые глазницы на меня смотрела пустота. Я вжалась в стену, жалея, что не могу распластаться по ней, как плесень.

Это существо опять присело рядом. Пахнуло сырой землей. Пальцы вцепились мне в плечо. Не в силах отвернуться, я наблюдала, как телесная краска проступает на пергаментных щеках и чёрные глазницы превращаются в человеческие глаза.

— Ты останешься со мной, Туман? Ты нужна мне.

Меня затошнило, онемел затылок. Я висела в его руке, как половая тряпка. Я так легко могла прекратить эту пытку. Сказать «да», проиграть и снова вернуться в комнату с железным столом. «Доброй ночи, Туман». И никуда больше не идти.

Великий Дарвин, я не могу больше никуда идти. Я устала. Я не прошла естественный отбор.

Я никогда не пройду этот уровень.

— Я всё равно уйду! — закричала я, срывая горло. Задёргалась, как насекомое, наколотое на булавку. — Вы не продержите меня здесь вечно! Я найду способ, как уйти. Мне теперь всё равно.

Секунду склад перекатывал мой крик под сводами галерей, а потом швырнул в нас мёртвой тишиной.

— Подумай, Туман, — сказал Шеф наконец. — Ты останешься на руинах. Будешь оплакивать то, что натворила. Ты совершаешь огромную ошибку. Но я дам тебе последний шанс. Подумай, Туман. Я верю, ты примешь правильное решение.