Элизабет / Игнатов Олег

Элизабет умирала. Медленно, неотвратимо с постоянными тупыми болями во всём своём некогда прекрасном теле. Сейчас же это был желеобразный пузырь, перетянутый складками кожи там, где эти перетяжки обозначали руки, ноги, шею. Вся эта куча безобразного естества лежала на огромной кровати. В воздухе не смотря на открытое окно и ревущий вентилятор, присутствовал резкий запах испражнений и мочи пота давно не мытого тела и блевотины. Картину дополняли: мокрый кашель с отвратительным утробным бульканьем в лёгких и большая банка, стоящая на тумбочке полная серовато гнойной на цвет мокротой, сиплое натужное дыхание и отвратительная белёсая пена на губах, давно выпавшие зубы во рту, волосы на голове и маска смерти вместо лица.

Женщина лежала на спине, тупо уставившись в потолок. Она уже не страдала. Ей было уже всё равно. Скорее бы всё это кончилось… скорее бы.

Боль, постоянная боль. Но она уже к ней привыкла и вызывала страдания лишь тогда, когда становилась абсолютно невыносимой. Тогда на помощь приходила медсестра и колола морфий. И только после этого: осточертевшая комната, осточертевшие вечно в дерьме простыни, осточертевший кашель, осточертевший потолок, как по мановению волшебной палочки неуловимо преображались, теряя свою осточертевшую реальность. Растворяясь в каких-то немыслимых красках, тонуло в прозрачной невероятной глубине изумруда и тело, теряя вес, парило стремительно и легко неподвластное никому и ничему и радость какая-то необъяснимая телячья радость трепетом наслаждения, мукой наслаждения выворачивало всю её душу наизнанку, и хотелось ещё, ещё и ещё. Небо теряло власть над землёй. И там, в небе и — вообще везде через мгновенье вокруг, начинали порхать, как бабочки, немыслимые по своей красоте цветы, чудесные райские птицы. Лилась ниоткуда тихая проникновенная мелодия и, миром ненавязчиво, но цепко управляла какая-то внеземная гармония понять которую, объяснить, до конца прочувствовать было выше человеческих сил и оставалось лишь плыть песчинкой в этом гигантском течении радости и наслаждений и ни о чём не думать, ни о чём. Яркие всполохи божественных зарниц сменялись волнами цветущих долин, усыпанных цветами, и всё это невесомой вуалью плыло в пропасть космоса, и всё быстрее и быстрее. Вдруг — уже неслось, обрушиваясь и низвергаясь, цепляясь о какие-то острые клыки, рвущие плоть до костей — куда-то в черную пасть, а там, миг, неотвратимый миг паденья. И боль… страшная боль со всего света. Вся боль, собранная скрупулезно во всех своих проявлениях в одном месте в одном лишь теле. И хочется кричать — так больно. И спазмы душат, не давая воздуха, судороги мышц стальными тросами опутывают тебя всю. И ты уже понимаешь, что «сходила» опять под себя, открываешь налитые кровью глаза, и…. Опять, опять осточертевшая комната и осточертевший потолок. Нянечка и медсестра с трудом переворачивают тебя, меняя простыни, пододеяльники. Воздух пытается облагородить дезодорант, но тщетно. Запах смеси становится таким отвратительным, что спазмы вновь вызывают рвоту, и снова тебя всю выворачивает наизнанку, вонючая не переваренная пища с желчью и кровянистыми сгустками фонтаном заливает свежие постельное бельё. Судороги во всём теле. Падает задетая банка с мокротой, и комната превращается в приёмные покои — ада. Слёзы бессилия и боль. Тошнота и булькающий кишечник, горячая жидкость между ног, и одна единственная мысль — «Господи… скорее бы конец»! Но конца нет, нет и нет! И снова как всегда, вдруг, просыпается злость на весь белый свет: на Солнце за окном, на зелёные листья платанов, на весёлое чириканье воробьёв, на предупредительно-вымученные улыбки обслуживающего её персонала, на эту проклятую науку, и этих проклятых докторов которые — ничего, ничего не могут… ни черта не могут, на ту жизнь, которая рядом, там — за окном, или тут — лишь протяни руку. Но нет! В той жизни ей уже нет места, кроме… этой проклятой комнаты с проклятым потолком. Есть лишь один лучик света в этом нелепом объеме, состоящем из кровати, шкафов, стен, и потолка — придурошный «шаман» Алекс. Тот самый Алекс, которого она когда-то мучила своей красотой, своей улыбкой, откровенными намёками на близость, и… ничего не дала, ничего. А он не смотря, ни на что остался с ней, один из сотен, казалось бы, близких друзей и подруг. Приходил по её первому зову и, своими дурацким языком озвучивал светские байки так, как это не мог делать вообще никто. Своим наигранным недоумением голосом изобилующим смешными междометиями и клоунскими гримасами, подражающими того или иного человека — «друга или подруги» он вытаскивал её в это подобие прошлой жизни — повелительницей которой она была, и она на некоторое время забывала о себе, о боли, о смерти. Она вспоминала, что относится к числу богатейших людей на этой планете. Что во всех солидных университетах страны, умнейшие умы бьются над разрешением загадки её необъяснимой с научной точки зрения — болезнью. Что сотни предприятий по всей стране по-прежнему её собственность и работают на неё. А её акции цементирую Ол Стрит. Под звуки голоса Алекса у неё просыпается искорка надежды, что мол, лекарства будут, обязательно будут синтезированы, и не сегодня-завтра…. Надо только подождать. Надеяться. И верить. Верить и больше ничего. Верить, что всё наладится, всё вернётся на круги своя.

Дзинь-дзинь! Раздался звонок в прихожей. Послышались тихие шаги горничной, клацанье замка, приглушенный мужской говор, снова тихие шаги и в дверях спальни показалась прислуга.

— Пришёл… этот… бородатый с грязными ногтями господин… как его? — брезгливо поморщилась горничная.

— Этого — «Как его» — зовут Алекс Форд. И ты прекрасно это знаешь… милочка, — зови.

Элизабет с трудом зашевелилась, пытаясь принять полусидящее положение, что, впрочем, ей так и не удалось, и в этот момент в комнату вошел Алекс.

— О Боже, Боже Праведный! Эля я отказываюсь верить своим застенчивым с лёгкой поволокой романтического тумана — глазам. Я знал, знал, что наступит день и я — первый увижу, почувствую, что беда миновала, и ты семимильными шагами, отбросив все свои сомнения, пошла, пошла на поправку. Вот — вижу уже огонёк в твоих прелестных глазах… так-так… подбородочек выше, взгляд прямой, гордый, независимый… отлично….

— Алекс не валяй дурака! Какой там к чёрту огонёк? А семимильными шагами я мчусь к яме забвения и успокоения…. Будь оно всё проклято.

— Нет-нет, поверь мне дорогая уж я то, кому доверены ключи от двери всех дверей, закрываю свои глаза, и своим внутренним «Я» — вижу твою трепещущую в силках душу, которая упорно ищет выход их этого замкнутого круга. Бьётся своим хрупким телом о каменные стены, и с каждым ударом, превозмогая адскую боль, рушит их. Но обломки, и я это вижу — застилают пол под её ногами, и через мелкие ещё — толщиной с волос трещинки — уже проникает свежее дыхание утренней росы, запах луговых трав. Уже пробиваются микроскопические блики холодного пока ещё, но — Солнца!

— Алекс, я вот думаю, что если тебя вовремя не остановить? До чего ты, чёрт возьми, можешь договориться? Или тебе доставляет удовольствие так изощрённо, по-варварски, издеваться над бедной женщиной одна нога, которой уже чувствует своей ступнёй холодное дно могилы? Расскажи, поведай бедной немощной, что там в твоей патлатой башке клацает и дёргает твой длинный язык, хотя… продолжай….

— О-кей! Так вот старушка, мне на-до-е-ло смотреть, как ты тут разыгрываешь из себя смертельно больную, с отвратительным характером — вздорную девчонку! Ну-ка! Приказываю раз-два сели! Так… ну ничего… у нас ещё есть целых две попытки. Ииии… давай-давай-давай… опля! Я же знал, что ты просто прикидываешься. Ага! А вот и румянец на щечках! Короче, я раскусил тебя подруга!

Элизабет, действительно, собрав в кулак всю свою волю, все силы, на грани потери сознания, не без помощи Алекса — села и он, подложив под её спину две большие подушки, примостился рядом. Элизабет с нежностью смотрела на этого парня и не понимала, как она когда-то сумела его отвергнуть? Да, он не был красавцем. Да, у него как у того латыша…. Да, он смешной болтун и неряха. Галстук, подумать только — галстук под зебру одеть на эту… не понятно какого цвета рубашку, да ещё и без рукавов! А эта борода? В этой растительности — всегда можно увидеть мелкие крошки хлеба! Невероятно! И всё же она любила его. Его шутки. Напускной издевательский тон (который она вообще никому не позволяла кроме него). Его (на её взгляд) щенячью самоуверенность и… ум. Алекс был не просто умён, он был — мудр. Умных умников хоть пруд пруди, а вот по-настоящему мудрые люди — это редкость. И Элизабет знала это и дорожила дружбой с ним. Хотя она до сих пор толком так и не узнала никто он, ни откуда. Он был просто другом. Таким, которых замечают потом, но не воспринимали таковым всегда.

— Алекс, я вот тут лежала, думала-думала. И вот что надумала. Я решила растратить пять своих миллиардов долларов, и ты мне в этом поможешь. Поможешь?

— Если сказать предельно откровенно, положа руку на грудь в области сердца, поведаю тебе свою самую сокровенную мечту. Я всю свою жизнь только и мечтал о том, как бы это взять и растрынькать — пустив по ветру чьи-нибудь миллиарды. Уж что-что, а денежки я тратить страсть, как люблю. Вот взять хотя бы….

— Я уже знаю эту историю. Эта циркачка… эта длинноногая… в парике… эта вульгарная, не воспитанная… курящая папиросы… Алекс, неужели это всё про тебя?

— Что? Я? Да пусть небо обрушится на Землю. Провалится пол под моими ногами. Пусть не видеть мне Солнца во веки веков. Пусть….

— Алекс?

— Боже упаси! Я который денно и нощно — носит в себе твой ангельский образ…. Я который — пока ещё в мечтах — веду тебя под венец, я, который….

— Хватит! Герой любовник! Нет, я всегда знала, что все мужики козлы! Хотя… конечно, бывают и редкие исключения. Но ты?

— Грешен! Проклятое естество, знаешь ли, но я не хотел. Вот те крест не хотел. А она такая наглая, такая не знаю какая, воспользовалась моим депрессивным состоянием души, и как-то я даже и не заметил, как она оказалась, то есть я оказался, то есть мы оказались….

— А — ладно! Чёрт с тобой… живи пока.

— Господи! Какое счастье! Какое неслыханное счастье, обрушилось на меня! Я клянусь….

— Ладно, слушай и не перебивай. Я хочу, прежде чем откину копыта, открыть один фонд и управляющими в нём поставить тебя. Я тебе доверяю. Но, если обманешь, постараюсь побыстрее вздохнуть и буду приходить к тебе во снах и мучить и мучить кошмарами до тех пор, пока не проснётся твоя совесть и ты, встав среди ночи — повесишься на своём дерьмовом галстуке в своей кухне с грязной посудой.

— Какая жестокость! Какая вопиющая жестокость. И к кому? К скромному, преданному, хоть — жизнь забери — другу! Но я не обижаюсь на тебя. Недомогание, там, помутнение рассудка в этой связи, и всё такое….

— Дальше! Соберёшь себе команду, сколько сочтёшь нужным. В ней должны быть самые лучшие. Денег не жалей. В Атлантике, или ещё не знаю где, сам выберешь, найди и приобрети не большой остров. Построишь там летний домик и перевезёшь меня туда. Всё ясно? Сможешь? Вижу — сможешь. Пустишь слух, что готовишься к съёмкам фильма и начат отбор актёров.

— Направление сюжета?

— Направление самое благородное. В детали посвящу позже. Затратное конечно, но для меня нет, и никогда не было желания выбрасывать деньги на ветер просто так. Вложенные средства должны окупиться и принести прибыль. А как же иначе? Бизнес, друг мой, это когда ты ешь, чуть зазевался, и съели тебя. Ну, вот… начинается….

Лицо Элизабет стало кривиться. Она чувствовала приближение боли, уколы, и то позорно ненавистное состояние её тела, когда свидетели не нужны, тем более Алекс. Медсестра уже готовила шприц, а горничная делала гостю знаки удалиться. Однако Алекс, как будто не замечая этих стараний, сидел, сосредоточенно глядя в глаза Элизабет. А потом довольно жестковато произнёс:

— Ну, уж нет! Сегодня ты от меня так просто не отделаешься.

— Алекс, прошу тебя! Мне сейчас так плохо… прошу… уходи. Приходи завтра в это же время. А пока молю тебя… уйди!

— Нет, нет и нет! Смотри на меня! Смотри мне в глаза, в глаза смотри. Смотри и ни о чём не думай, я твой друг, я твой самый близкий друг, я всем сердцем с тобой, смотри в глаза, ни о чём не думай, всё хорошо, всё хорошо, хорошо, всё просто прекрасно, не думай, ни о чём не думай, тебе хорошо, приятно лежать расслабившись, тело, твоё тело устало и отдыхает, тёплые волны, робкие и тёплые как котята щекочут твои ноги и шкурки тёплые, нежные такие мягкие, тёплые… мысли, мысли уплывают, они уносят в даль, они уносят тебя в даль, тебе хорошо, спокойно, легко, боли — нет, нет боли, и она больше уже не вернётся к тебе… никогда, тело расслаблено, оно отдыхает, дыхание ровное, дышится легко и свободно. Тихо, покой, тепло поднимается по ногам вверх, вверх, вверх, вверх. Уже колени чувствуют это тепло, хорошо, закрой глаза, хорошо, спокойно, боли нет, больше нет, она больше никогда не вернётся, ты — сильная, ты красивая, ты — любишь жизнь, тепло, тепло обнимает твои бёдра, тело лёгкое как пёрышко, оно невесомо, оно парит, парит оно тонет, окутывается в ласковое, тёплое Солнце. Тепло поднимается к животу, оно приятно, хорошо, ласкает твою грудь, плечи, руки, шею, тебя всю с головой… как — хорошо… спать, как тепло и спокойно… спать, перышко парит, парит оно легко парит… спать… спать… спать… тепло, приятно, спать…

Алекс умолк отрешенно глядя на спящую Элизабет. Горничная, неудобно сидя в кресле… тоже мирно спала. Медсестра спала стоя. Она по-прежнему держала перед собой шприц и сосредоточенно смотрела на него. Во всём доме повисла тишина.

Алекс верил, что сможет проделать этот сеанс, верил всеми фибрами своей души, он очень-очень хотел помочь этой несчастной женщине. Он верил, что он всемогущ в своём желании, и уже самому себе внушал тайные кантоны известные только посвящённым. Он стремился покинуть свою телесную оболочку, и, вступая в этот зачарованный мир, он шёл в него каждый раз всё увереннее и увереннее, отбрасывая всё лишнее на пути. Вот он вошел в состояние третьего глаза, и, как бы со стороны созерцал открывающийся перед ним мир. По цветовым оттенкам на теле Элизабет чувствовал, понимал непонятное, и знал, что он на верном пути. Выбор был сделан, и Алекс, сосредоточившись, разбросал по комнате сотни опорных точек. Он мысленно протянул от них нити, окутал ими себя и Элизабет и, по этим незримым эфирам астрала устремился… не в женщину, лежавшую перед ним, не в телесную оболочку, а в некий внутренний мир не доступный для проникновения извне посторонним. И даже сам обладатель этого мира, порой потоптавшись у входа в него, так никогда и не узнает себя, своё «Я», свой внутренний мир, и, может это и хорошо, ибо, что там внутри, иногда лучше не знать. И если бы он выглядел как внутренности покойника, гниющего в отхожей яме своего тела, это выглядело бы лучше, понятнее, привычнее, наконец. Вот — сердце, вот — лёгкие или там почки. В каком они состоянии — это вопрос уже другой, главное, что мы — видим органы, чья функция определена формой, размером, предназначением. Внутренний мир души ничего общего с миром внутренностей не имеет. Более того, и Алекс это уже проходил, внутренний мир человека, одного и того же человека, каждый раз выглядит по-разному. Как выглядит и человек на разных возрастных промежутках жизни. Он отличается от того, кем и чем он был секунду назад и, кем или чем станет секундой позже. Внешне этот мир не имел фундаментальных форм, раз и навсегда определённых природой. Нет, каждый раз это было что-то в виде огромного средневекового замка с миллионами комнат, в которых ярко горел свет и радостно звучал чей-то смех. Или, они напоминали миллионы камеры пыток, где в призрачном свете дымящих факелов — раздавались стоны, крики боли и отчаяния, мольбы, проклятия, угрозы, предсмертные хрипы. Таких комнат, почему-то было подавляющее большинство. В лабиринтах этого замка бесконечные этажи градаций возвышенностей человеческой души, и её головокружительных падений не имели ни границ, ни определений. Всё это было в одной плоскости огромной и микроскопической одновременно, а вместе — тем внутренним миром, который сейчас разворачивался перед тем духом, или личиной того Алекса, тело которого было не здесь, там — в комнате, в кресле, в соседней галактике, а в системе мер, где нет расстояний вообще.

Алекс мысленно на уже имеющейся стене нарисовал дверь. Молекулярную структуру, расположил так, чтобы было удобно. Потом взмахнул рукой, и эти маленькие шарики молекул как горох рассыпались в разные стороны. Дверь была открыта, и он вступил в чёрный зев лабиринта бесконечного и запутанного. Идти вперёд было бессмысленно, ибо там впереди, да и вообще в любом другом направлении, был — тупик. Так было и есть всегда. Но, всякий тупик это уже пройденный когда-то путь, результат ошибочного направления, ошибочных представлений, неправильных выводов. Это — прежде всего, некая проблема боязни, решая которую нужно заставить себя — трансформироваться в подходящий образ чего-то очень трудного, запутанного, невозможного — в лабиринт! Чтобы пройти лабиринт нужно стать — лабиринтом.

Алекс замер, стараясь представить себе где, в каком месте он находится, зачем он здесь. Войдя легко, сможет ли он так же вернуться, да и зачем возвращаться, зачем он здесь? Элизабет! Где-то тут, там — чуть дальше или может, нет вообще этого канала вглубь этого замка? И надо снова сосредоточиться, понянчить проблему, полелеять её, рассмотреть со всех сторон, и где-то, в какой-то момент, обязательно, вдруг откроется путь, и свет впереди обозначит направление. И… бегом туда, скорее, фантасмагория неуловимо меняется, сущность проблемы размывают границы цели — зачем он тут? И Алекс, сделав первый шаг, очутился в огромном зале.

Посередине стоял трон из морёного дуба, и сидел на нём некто, чьи черты лица были неопределенны и, этот некто встал и мысленно произнёс:

— Алекс! Силы реального мира ничтожны. В них нет ничего, даже ты, разбросав свои нити, цепляешься за внешний космос. Ты связан с ним как пуповиной с матерью младенец. Пока — связан, он не человек, он не родился, его ещё — нет. Разорви пуповину Алекс, родись, стань хоть кем-нибудь.

И трон и говоривший завертелись, и воронка смерча унесла всё в мгновение ока, а Алекс повис посредине объёма… без начала и конца. От него лучами равномерно, во все стороны, в никуда расходились нити астрала, и он висел на них не в силах выбрать следующее направление. Нити уравновесили его на этом уровне головоломки, и чтобы куда-нибудь попасть, надо нарушить это равновесие, порвав одну из нитей. А потом в образовавшийся дисбаланс выстрелить свою мысль, свою сущность, зная при этом, что порванную нить не восстановить, не протянуть заново, не вернуться в точку приложения, в точку — начала нити.

И он рвёт. Ему все равно, какую, ибо неведома пучина внутреннего мира, и его пыльные от бездны времени тропинки не имеют числа. Нить реальности рвется, бросая Алекса в головокружительный тоннель, стремительно летящий на него и, не успев понять причины и следствия — влетает в другой зал. И там снова трон, и трон этот бархатно черный, и на нём опять некто, и снова мысль режет душу обнаженной истиной неведомого разума… неведомой структуры:

Алекс! Друг мой! Ещё есть возможность вернуться. Но шанс уменьшился на одну нить. Когда не останется ни одной, ты окажешься в начале пути — в лабиринте, откуда нет выхода это — смерть. Ты хочешь спасти мою реальность там во внешнем мире? Но я не просил тебя об этом. В мирах ничего не изменится. Вселенная незыблема, её целостность нельзя нарушить, ибо любое разрушение или изменение это и есть стабильность системы. Можно изменить форму воды наливая её в ёмкости разной формы, однако сама вода при этом — неизменна. Тебе понятна аналогия? Умрёт Элизабет или нет, какая разница? Тут в этом мире не изменится ничего. В чём-то упорядоченные молекулы её тела упорядочатся в нечто другое, да и неважно во что. Миром правит хаос и проявления его хаотичны, случайны и непредсказуемы. Одной их случайностей является — жизнь. Ты хочешь сохранить Элизабет жизнь? Это возможно! Готов ли ты ради неё возвратиться в лабиринт? Если — да, рви следующую нить. Приближся к цели или смерти… не вижу разницы.

И Алекс рвёт. Ничего не происходит. Тот же зал тот же трон, но на троне сидит… Элизабет. Она смотрит куда-то вдаль, поверх Алекса и молчит. Выглядит она так же как в дни своей счастливой молодости — красивая и недоступная как Сфинкс. Она молчит, и он молчит. Ситуация спроектирована как-то не верно, как-то не реально, этого просто не может быть. Почему? Что-то ускальзывает, чего-то не хватает, какой-то мизерной малости… чего? Элизабет олицетворяет собой свой собственный внутренний мир. Та самая Элизабет, лежащая сейчас неизвестно где в гипнотическом сне на границе между жизнью и смертью, где её подсознание, подчинённое его воле отключило нервные рецепторы, где она просто умирает не чувствуя боли во сне. Нужно снова что-то делать, но что? Молчание, зал, трон, Элизабет, нити во все стороны, устойчивое равновесие ступора мысли, и только пульсирующая струнка души настойчиво просит — Рви нить Алекс, рви нить»!

И он снова рвёт, и снова куда-то летит в неизвестность, и этот полёт бесконечен, нет цели, нет ничего. И снова «Рви нить Алекс…». Сколько он уже порвал? Сколько осталось, да и осталось ли вообще? «Рви, рви, рви…»! Залы, троны, тени…

Коридор, стена, дверь, дверь рассыпалась горошинами и перед Алексом хранилище! Оно огромно, мрачно, вверху стелется граница дыма от коптящих факелов, стены в плесени, на углах паутина, запах гнили и разложения. У стен — сундуки, они открыты. В них груды грязных, скомканных, липких долларов. Пол скользок от крови и это тот закуток сознания Элизабет, где в сейфах Сити Банка хранятся её миллиарды. Как нелепо и бесполезно смотрятся здесь эти бумажки, как уродливы лица президентов, как алчны взоры их беспощадных глаз — властителей людских страстей и пороков. Здесь витают призраки тех сотен несчастных, чьи богатства, но уже не их, а Элизабет, лежат тут, и они не могут их вернуть и, лишь проклятия доступны их воле и, проклятиями этими полон зал. Они всюду, им тесно, им нет выхода, они кислотой разъедают стены и, те потёками плесени плачут, заливая пол кровью, гнилью, смрадом гниющей плоти… Элизабет.

— Отдай! Отдай! Проклятая стерва! Это моё! Моё! Будь ты проклята сука! Отдай! Это и это, это, это — всё, это моё, моё, моёёёёё! Что б тебе гореть в огне! Что б тебе страдать в муках. Что б ты сдохла…

Плачут, рыдают, проклинают призраки. Их пальцы из кровавых ручейков облепили груды долларов, драгоценностей, акций, мечты — не сбывшиеся мечты акул, которых сожрала более прожорливая акула. Этот стон чёрными волнами колышется, булькает, топит всё вокруг в ненависти, боли, проклятьях и, нет этим призракам успокоения. Богатства — как и они сами, аморфны и нелепы. Фантомы одних и других сплелись в вязкую слизь гноя, в недрах которого копошатся черви, жрущие друг друга, и, совокупляясь при этом, плодят бесчисленное потомство лишь для того, чтобы сожрать и быть сожранными… превратиться в слизь гноя, разъедающего кислотой стены, которые плачут кровью. Ненависть, злоба и проклятья.

Глубоко, очень глубоко пол. Нет опоры. Алекс висит, видит, пытается понять причину. Причина ясна…. Отдать! Отдать им всё! Всё что они просят и даже с процентами. Но есть ли на Земле столько богатств, существует ли аналог потерянному навсегда? Он кричит, если вообще можно кричать под водой, кричать — будучи залитым в цемент. Он кричит душой, сердцем, своим внутренним «Я». Кричит, не ведая безмерности его взрыва эмоций, не ведая — кому кричит. Но… зная уже зачем.

Впереди Свет. Он манит, он вносит дисгармонию в толщу тьмы, гноя, проклятий призраков. Их сущности, будто почуяв не ладное, как змеи, тугими телами оплели его, его нити, его — «Я». Нити напряглись! Тяжело, ох как чудовищно тяжело.

Свет! Он манит! — Сюда, спасайся! Встряхнись! Вернись — ты сможешь… ещё не поздно ещё не всё потеряно, — Он манит. Зачем? Змеи вцепились мёртвой хваткой — отдай! И… он отдал. Всё что имел. Все нити….

Из неведомых глубин космоса, эти нити, как мириады лучей Солнца, мгновенно потеряв связь, держащую их, сошлись, сфокусировались на Алексе. Свет, что манил впереди… Свет, манящей надежды — померк от ослепительного взрыва, которым был Алекс….

Замок, лабиринты, призраки — всё рассыпалось на блестящие искорки, и канули в Вечность.

На пороге Вечности стоит — некто. Он оглянулся, кивнул головой, отвернулся и, исчез.

— Госпожа! Госпожа, проснитесь! Боже мой! Да проснитесь же, умоляю вас! Беда! Беда!

Из — ниоткуда, Элизабет, кто-то яростно трясёт за плечи.

— Беда! Госпожа! Он умер…

Рывком, вдохнув воздух всей грудью, Элизабет открыла глаза, — Кто умер? Какая беда? Какая госпожа? — Эти мысли вихрем пронеслись в её удивительно ясном сознании и, вдруг, до неё дошел смысл. Она удивительно легко села на кровати. Её голова интуитивно повернулась к креслу, на котором сидел Алекс. Он сидел и молчал, а из-под закрытых век его, на щеках, оставили свой след, ручейки засохшей уже крови…. Элизабет закрыла лицо руками….

— Алекс… милый мой… что же ты наделал…