Северная симфония / Anger Builder

Рассказ написан в соавторстве с Кирой Баевой

Вымытые до блеска тарелки мелькали в полных руках Эльмиры, заполняя кухню цокотом. Позолоченные и сиротского фаянса — холостяцкая разномастная подборка, осколки прежних, некогда «женатых» жизней их непутёвого хозяина. У каждой посудины — своя история и свой звук. Натянутой струной звенело блюдце костяного фарфора, басовитым тромбоном откликался простоватый салатник. Лёгкие хлопья пены, почти акробатические перевороты — кухня звенела летучим посудным стаккато. Лучи зимнего солнца вплетались в общий мотив, отсвечивая на мытых поверхностях, льнули к чайнику в попытке согреться. Но чайник холоден и пуст, как пуст и холодильник, и вся эта квартирка. Пара стульев, стол, диван — скудная мебель, случайные попутчики её бывшего мужа. И в центре этого уныния — роскошная громада концертного Стейнвея. Эле даже пыль запрещено было стирать с его боков. Квартира может полностью опустеть — да что квартира? — мир может рухнуть, но фортепиано останется во всём своём незыблемом великолепии. Да, эту неравную схватку Эльмира проиграла, Фёдор Берест безоговорочно выбрал музыку. Но обида в прошлом, жизнь после первого брака у неё сложилась счастливо — новая семья… и скоро сын будет.

За годы жизни с Фёдором Эля тоже научилась раскладывать мир на звуки, и сейчас мысли и плески сплетались в её голове в единый ритм. А Берест, как обычно, сидел, упершись лбом в переднюю крышку инструмента, рука его бродила по клавишам — нащупывала звук. Сильный профиль, резкие черты. Несмотря на раннюю седину, он всё ещё был похож на врубелевского демона — тот же направленный в неведомую даль проникающий взгляд, буйные кудри. Как подойти к такому с бытовой ерундой? Он же выше этого, его гонорары не заботят — на хлеб хватает и ладно. Опалённый талантом. «Творчество, чистое творчество… чтоб ему пусто было! — бормотала Эля, — как ребёнок, ей богу! Кусок в рот не положишь — помрёт с голоду! Надо поговорить».

— Федь… ты согласился на ту работу? Ну, на выборах? — спросила осторожно. Сердце ухнуло тяжело, предупреждающе заныло: «Тсс, нельзя волноваться, ты беременна. Федя не откажет».

Рука Фёдора застыла над клавишами, инструмент разочарованно вздохнул — кто тут вмешивается в диалог с музыкой? «Не надо было разговаривать при этом лакированном монстре», — запоздало подумала Эльмира.

— Что? — Фёдор тепло и рассеяно окинул взглядом её полноватую фигуру. — Что ты сказала?

— Ох, Берест… Я же тебе звонила, помнишь? Аля сейчас работает на выборах, в штабе Лихоманова — это кандидат в мэры, из Москвы. Есть заказ на гимн города — говорят, оплата на уровне, столица же по деньгам не мелочится. Там уже и Романицкий эту работу выпрашивает, и Семёнов… да все местные музыканты. Но Аля держит заказ для тебя, словечко кандидату замолвила — ты на эти деньги полгода жить сможешь! И потом, гимн города — это же так почётно! Кому, как не тебе, Федя? Московская консерватория за плечами, лауреат чёрт знает каких конкурсов…

— Опять она меня, как клавесин Коше рекламирует! И ты туда же… — рука вернулась на клавиши, вспугнула пару резких звуков. — Я не бедствую, на еду хватает. Мне должны заплатить за уроки. Сколько повторять: не хочу я продавать музыку, как мясо на базаре — что тут непонятного?

— Федя, ну что делать, если время такое? Сейчас все торгуют, даже преподаватели универа челноками ездят, не гнушаются. Вхождение в рынок… Как-то надо выживать.

— Времена всегда одинаковые! Как ты не понимаешь: я не выживаю — живу! Потому что музыка есть. Быть винтиком в чьих-то политических играх…. Кто этот Лихоманов, ты его знаешь? И я не знаю… знать не хочу. И толкаться у кормушки с Романицким и Семёновым не буду.

Эльмира, внутренне сжавшись, смахнула тряпкой невидимую пыль с подоконника, глянула на свою «девятку» у подъезда. Медленно сказала, переводя тему:

— А у нас сын будет. Имя ещё не выбрали. Муж хочет, чтобы я в декрет пораньше ушла. Говорит, что в магазине и без меня управятся. Но что-то тревожно мне на замов своё дело оставлять. Как думаешь?

Фёдор подошёл к Эльмире, обнял крепко, уткнулся в шею.

— Поздравляю! — нежный шепот запутался в завитках её волос. — Ты давно хотела. Извини, что я… Но без музыки мне… никак. Иду за ней, как слепой за поводырём.

— Знаю, — вздохнула Эльмира. — Мы так счастливы были.

— Да...

— Федь, но ведь не чужие… Я же беспокоюсь: ты вон какой худой, питаешься как попало. В гардеробе — рубашка и фрак концертный, былая роскошь. Деньги не помешают. Мы же с Алей тебе родня почти — бывшие жены, а ты даже взаймы брать не хочешь…

— Эля, прекрати!

— Федь, ну для меня… Пожалуйста! Это ведь гимн, не реклама в телевизоре. Увековечишь имя… Гимн — это на десятилетия, для такой работы уровень нужен — твой уровень, а не те три блатных аккорда, что наши музыканты выдают!

Она опять разволновалась: «Что за человек! Гордость эта… принципы… Стальной стержень вместо хребта, дирижёрская палочка из титана. Выгонит ведь, ой, выгонит, как Алю — она-то всё ещё пытается вернуться, подработки всякие предлагает… Два года прошло, а позови он, Алька снова прибежит, у неё же вместо семьи — бизнес. Хотя и так понятно — не позовёт». Обе они знали, что Фёдор влюблялся также страстно, как писал музыку. И его чувства сгорали вместе с последним аккордом — ни одна мелодия не длится вечно. А жаль, как жаль… Эля собралась с духом и пустила в ход запрещённый прием, последнее средство:

— Федь… для моего спокойствия, пожалуйста! Мне нельзя волноваться.

Берест глянул резко, отстранился, на скулах заходили желваки.

— Да не реви ты! — прикрикнул в сердцах. И обнял тут же. — Прости. Хорошо, обещаю, я поговорю с Алей.

Эльмира всхлипнула напоследок, чмокнула бывшего в щеку и выскочила в подъезд, на ходу застёгивая шубку.

— Приду в следующую субботу! — крикнула она, и её сапоги радостно зацокали по ступенькам.

«Жениться хорошо, да много и досады», — прошептал Фёдор вечное шекспировское. Дверь щёлкнула замком, снегирь за окном затарахтел клювом по пустой кормушке, из плохо закрытого крана капнула вода… Начал зарождаться ритм. Ломанный, жёсткий — под настроение. Рука потянулась к гитаре — хотелось бросить пальца на струны так, чтоб почувствовать их тугое сопротивление, прогнуть их под себя, под свою мелодию — через боль, через содранную кожу. Бой восьмёркой, испанский — как он любил когда-то, перед поступлением в консерваторию, лабая возле метро с пустой пачкой сигарет вместо кепки. Прикрыл глаза: тогда было тягучее лето, и стук колёс, и медленное колебание воздуха, и белое платье… Сво-бо-да…и музыка.

На улице вдруг заголосила автомобильная сигнализация — сбила, развеяла картинку, в воздухе повис дребезжащий обрывок звука, словно струна обиделась, вывернулась нарочно. Правы они, правы — и Эля, и Аля: музыкой сыт не будешь. Он вдруг с удивлением осознал, что имена всех его жен заканчиваются на певучую «ля»… Только Алла твёрдо провозгласила свою, собственную ноту, свой напев: «эй, ла-ла-лей…» Но Алка давно заграницей, иначе натиска этого тройного женсовета он бы не выдержал. С трагическим вздохом Берест повесил гитару и прошёл в кухню. Открыл зачем-то холодильник, хотя и понимал, что кроме серых макарон там… «О, женщины, вам имя — вероломство!» — Фёдор даже рассмеялся нерадостно. Воистину, сегодня день Шекспира… Элька пронесла-таки контрабандой консервы, сыр… что там ещё? Ладно, решение принято. «Отработаю, — клятвенно пообещал себе Фёдор. — И правда, не такой уж позор написать гимн северному городу. Гимн горячих сердец? Есть в этом какая-то романтика прошлых лет: «А мы ребята семидесятой широты…» Широта другая — пафос тот же».

***

Штаб гудел.

— У нас вброс негатива в пятом секторе! «Лихоманов — варяг!» — на всех заборах, давай ребят на зачистку!

— Что по количеству упоминаний в СМИ, где последняя сводка?

— Теледебаты в среду, готовьте компромат на конкурентов!

— Весь тираж в утиль! Вы допечатную обработку делали? Почему у кандидата морда красная?

— Люди, там обеды привезли! Гречка опять...

И такая дребедень — каждый день… Многоголосо, разновысотно, вне ритма — так Фёдору показалось вначале. Но теперь он с удовольствием окунался в этот круговорот звуков, разбирая его общую партитуру и удивляясь отдельным партиям. Было в этом что-то джазовое: сила, импровизация, азарт. Говорят, джаз — это когда пять парней играют одновременно разные песни. Так и у каждого штабиста была своя мелодия, но работали они на одну цель — победу Лихоманова. «Энергия, достойная лучшего приложения», — думал Берест, видя, как люди ночуют на рабочих местах, забывая на период выборов о семье, о себе. Но платил Лихоманов щедро.

Штаб арендовал этаж обветшавшей музыкальной школы. В классах было так натоплено, что если бы на входе вручали берёзовые веники, Фёдор бы нисколько не удивился. Сходство с баней усиливалось, когда какой-нибудь одуревший от жары сотрудник открывал окно, и в комнату врывались клубы морозного пара. Однако вместо шаек и веников кругом стояли офисные столы с неуклюжими кубами мониторов, высились кипы листовок и футболок с клеймом слоганов на груди. Везде жестяные банки с кофе, немытые кружки, «Слынчев Бряг» стыдливо прятался за чайником. Чужаком среди всего этого выглядело старенькое пианино «Прелюдия», заставленное горшечными цветами так густо, что казалось, инструмент изменил классической музыке и решил хипповать, отпустив зелёный хаер.

Фёдор, на ходу стягивая куртку, стремительно пересёк комнату и подошёл к пианино. «О, маэстро… Тише, сейчас сыграет», — прошелестело по классу.

Он отодвинул густую чёлку традесканции с нот, привычным движением откинул воображаемые фалды концертного фрака. Все уже привыкли, что каждое появление Береста в штабе начиналось с музыки, что он ни слова не произнесет, пока не «даст номер». Замерло.

В этот раз давали сонату номер семнадцать Бетховена. Беглость пальцев, техника… Казалось, даже видавшая виды «Прелюдия» старается не подвести, усилием пианиновой воли сдерживая расстроенные нервы. Этот звуковой шторм воскрешал воспоминания об ушедшей любви, о новогодней ёлке с большими шарами, о том, что где-то ждут, а ты всё не идёшь… И такой несущественной на несколько минут казалась вся эта рабочая суета… Музыка оббежала, обвальсировала класс и вернулась к исходной точке — старому пианино и замершему над ним музыканту. Берест раскланялся в ответ на аплодисменты и наконец произнёс: «Здравствуйте!»

Воистину, он успел стать своим в штабе, хоть и появлялся там не каждый день. Но его прихода ждали, как маленького спектакля. Желая подбодрить вымотанных темпом работы девушек, Фёдор ухнул весь свой первый аванс на нежные, холодные, привезённые «с материка» тюльпаны. Аля только руками всплеснула на такие траты. Он виртуозно рисовал неведомых зверей и цветы на гранях карандашей — и дарил эту тонкую сказку окружающим (к слову, карандаши эти хранятся у многих и по сей день). И конечно, Берест исполнял уже готовые фрагменты гимна. Даже на начальной стадии работы было понятно — это песня о Городе, в котором хочется жить. «И всем казалось, что радость будет, что в тихой гавани все корабли…»

Неожиданно для себя Фёдор увлёкся работой. Он стал внутренне сосредоточен и внешне рассеян, всполохи бродили в глазах. Почти ничего не ел, как Аля ни старалась подсунуть ему обеды, привозимые в офис. Немного молока и хлеба — весь рацион. «Еда отупляет. Работать нужно голодным», — весело отнекивался он. И таял, словно изнутри его пожирало пламя будущей музыки. Аля не раз видела бывшего мужа таким и знала, что он придёт в себя, когда мелодия родится на свет. Но каждый раз боялась, что Фёдор не выдержит этой гонки.

— Федь, ну пойдём хоть кофе выпьем, — уже не надеясь на успех, звала она.

— Подожди, мысль идёт… сейчас прервусь, потом не поймаю, — отмахивался Берест, что-то набрасывая в блокноте.

Но в этот раз ему опять помешали. Фотограф просматривал свежие снимки кандидата на фоне города и вдруг удивлённо присвистнул: «Глядите, какие птицы!» Все потянулись смотреть: маленькие, похожие на кулика, с длинными клювами и тонкими ногами птахи казались какими-то неуместными, слишком хрупкими для севера. «Не может быть! — сказал один из штабистов, биолог по образованию. — Они же вымерли давно!» Оказалось, попавшие случайно в кадр птицы очень походили на эскимосских кроншнепов, уже лет пятьдесят как занесённых в Красную книгу.

— Они вообще-то перелётные… Даже если и выжили, что им у нас делать?

— Да на фото всё в тумане, мало ли что покажется…

— Я тоже их видел, — Фёдор неожиданно оторвался от записей. — Гулял в центре, а тут целая стая — фррр!

Он хитро улыбнулся Але и вдруг предложил:

— Выпьем кофе на площади?

***

Но до кафе так и не добрались, Берест уговорил Алю погулять по центру города.

— Я ведь сначала думал, брежу, — он заговорил так, будто продолжал прерванный рассказ. — Понимаешь, первые недели сочинения — это вхождение в мелодию, она такая шаткая, неустойчивая. И кажется, отвлекись на минуту — всё рассыплется. Чтобы не терять контроль, я всё время плеер с собой таскал, да вот он, — Фёдор достал из кармана «Сони» величиной с ладонь. — Хотел сопоставить мелодию и архитектуру, понять, похож ли гимн на наш город. И он отозвался! Я не сразу понял, только когда батарейки сели — а музыка продолжалась. Показалось, что от домов будто эхо идёт на мою мелодию. Вот, думаю, доигрался, пора в дурку. Но… — он опять радостно, будто не имея сил сдержаться, улыбнулся, — Алька, он отвечает! Город отвечает. Послушай!

Нажал кнопку кассетника, зазвучала мелодия. Резко выключил и кивнул Але: «Вот сейчас!» Поначалу тишина была ей ответом. Она прикрыла глаза и вдруг услышала.

Пело.

Звенело.

Росло и вспархивало высокими нотами.

Тут — акапельный звон проводов под снегом.

Там — вокализ вечной мерзлоты.

Ветер пробежал по струнам колонн.

Пе-ло…

Мягко-виолончельно урчала воронка рудника на окраине. Звучали помолодевшие вдруг дома-сталинки. В морозной тишине звенели колосья на лепнине, тамбуринами перекликались гирлянды над козырьками магазинов. Мелодия начиналась от земли, от фундаментов — там располагались басы. Звук истончался от этажа к этажу, звоном уходя в чистое небо. Чистое? Аля потрясённо задрала голову.

— Ага, ты тоже заметила? Да, режим «чёрного неба» снят! — Фёдор с удовольствием вдохнул свежий морозный воздух без признаков загазованности. — Думаю, это тоже связано.

— Не может быть… Да нет…не верю! Ладно, в звуках ветра всем что-то мерещится, но комбинат же работает? Значит, отменить «чёрное небо» может только смена «розы ветров» — разве нет?

Широкая улыбка была ей ответом.

— Она и развернулась! Метеорологи на ушах вторую неделю стоят, ты новости не смотришь? «Роза» раскрыла свой бутон навстречу моей симфонии! Теперь в городе все ветра благоприятные, они уносят выбросы комбината!

— Федя, но так не бывает, — жалобно протянула Аля.

— Не бывает. Но есть! — он опять включил плеер.

Пело, пело, пело… От ларго к аллегро росло и ширилось. Сумерки испугались, спрятались, уступая место пронзительной темноте ночного неба. На самых высоких нотах оно вдруг вспыхнуло цветными переливами — холодными, текучими, как сама музыка.

— Северное сияние! — ахнула Аля. — Я его несколько лет не видела… Ты включил северное сияние!

— Это ещё не всё, смотри! — крикнул Фёдор и вдруг свистнул.

Фррр! Захлопало многокрыло, пёстро, взмывая над землёй, острыми клювами пронзая ткань сияния. Огромная стая кружила над головами, словно вымершие птицы пытались расшить небо древними морозными узорами.

Музыка, дома, ветра, вернувшиеся кроншнепы — всё смешалось, совпало, сплелось. Запело.

Подняв лицо к небу, посреди площади стоял худой улыбающийся человек, подаривший городу голос.

***

В штабе считали, что гимн готов — Берест сыграл им одну из последних версий. Он с улыбкой вспоминал тот момент: финальный аккорд уже отзвучал, а класс наполнялся тишиной. Фёдор тогда похолодел: что, не понравилось? Но вдруг грянуло — разом! Казалось, комната мала для таких оваций, хлопали, не жалея ладоней, стучали ногами. Подошла Аля и со слезами обняла его. Да он и сам был доволен, чувствовал, что всё получается. И город продолжал звучать: Берест каждый день бродил по улицам, с удивлением отмечая всё новые и новые перемены — дома словно росли вверх, светлели лица прохожих. Только вот финал симфонии не шёл, не хватало маленького чуда — последней фразы. Найдись она, и, быть может, в северный город придёт весна? И никогда уже не уйдёт… Поиски финала стали каким-то наваждением.

Мелодиями был заполнен день, звуками полнилась ночь. Когда удавалось задремать, Фёдор продолжал бродить в пучинах собственного сознания в поисках новых созвучий, а сверху давило что-то, давило… Будто пробираясь в толще воды, он с трудом отодвигал ненужное, вглядываясь, не блеснёт ли жемчугом музыкальная фраза? Потом вздрагивал, просыпался и какое-то время лежал в темноте, спрашивая себя: ведь нашёл? ведь правда, оно было? Вскакивал к фортепиано и пытался по памяти восстановить отголосок звука, пришедшего во сне.

Параллельно расписывал партитуру: лучшие, самые лучшие музыканты должны исполнять «Северную симфонию»! Откликнулись старые друзья, бывшие столичные коллеги искали «окно» для записи в своём плотном гастрольном графике — это должен быть оркестр виртуозов! И слова гимна от местного поэта были почти готовы: не выдающиеся, ура-патриотические, но мелодия сообщала им лирическое настроение, делая их очень личными, тёплыми.

Ликование и одновременно внутреннее смятение переполняли Фёдора. Мотало, как на качелях: вверх — получилось! Вниз — не то, не то, ну где же финал? Он устал, хотелось отвлечься, хоть на час вынырнуть из пучины звуков. А вдруг там, на поверхности, лежит и поблескивает финальная фраза — только руку протяни?

Однажды вечером, измотанный поисками, Фёдор не выдержал и сбежал в штаб, надеясь переключиться. Музыкальная школа встретила его непривычным молчанием. Охранник сказал, что все в актовом зале, на совещании. Фёдор не удивился позднему сборищу и быстро прошёл на второй этаж, в класс с пианино — кажется, по дороге что-то придумалось. Не раздеваясь, не зажигая света, он ощупью пробежался по клавишам «Прелюдии». Да, что-то есть… Музыка то кидала в пропасть, то поднимала на самую вершину, следила за каждым движением, точно чуткая любовница. Береста бросило в жар. Он никогда не входил в такой раж: болезненное ощущение нереальной близости, когда видишь женщину, хочешь её, но не можешь прикоснуться, а если и касаешься, то тут же понимаешь, что это был самообман. Фёдор клялся ей в вечной любви; падал на колени и умолял; кричал и угрожал. Извинялся.

Здания стояли перед глазами, будто он находился около них. Кроншнепы настороженно выворачивали тонкие шеи, расправляли крылья. Всполохи северного сияния бродили по лицам прохожих.

Всё смешалось, всё переплелось.

Пальцы летали над клавишами… Не останавливаться! Загадка крылась в движении… Значит, надо…

Фёдор ухватил её за край платья. Ещё чуть-чуть и он овладеет ею! Нужно аккуратно, нежно — не упустить! Боже, как он боялся порвать эту тонкую нить. Эту связь. Сейчас она была важнее всего. Он жил ради неё. Они наконец-то дышали в такт! Ещё чуть-чуть…

Щёлкнул выключатель, свет залил класс. Незнакомый голос раздельно произнёс:

— Как. Это. Понимать?

Фёдор обернулся. В дверном проёме, чуть покачиваясь с пятки на носок, стоял человек, плакатами которого был оклеен город. В дорогом, ярко рдеющем пиджаке, в лакированных туфлях, поглаживая пухлую, как раскормленная такса, барсетку, он молча ждал ответа. За спиной его виновато улыбались Аля, бухгалтер и несколько ребят-штабистов. Скучающий взгляд кандидата был устремлён куда-то мимо музыканта.

— Алевтина Сергеевна, потрудитесь объяснить.

— Это, позвольте представить, наш композитор — лауреат всероссийских…

— Давайте без регалий. То, что сейчас звучало — гимн?

— Да, и по мнению многих…

— Понятно, — прервал её Лихоманов и тихо, будто с удовольствием, произнёс:

— Вы держите меня за идиота.

Вдруг, без всякого перехода, он швырнул барсетку на стол и заорал:

— За какой хрен я вам бабки плачу? Вот за это? — он ткнул пальцем в сторону «Прелюдии». — Фуфло гоните — кому? Мне? Вы думаете, мать вашу, я ни хрена не понимаю?

«Он же себя накручивает, — растерянно подумал Фёдор. — Зачем?» Происходящее казалось каким-то бредом: пальцы ещё чувствовали тепло незнакомки, мысли застряли в нотной тетради.

— Где вы нашли этого бездаря? Ты кто вообще? Я к тебе обращаюсь!

Музыкант, наконец осознав, что кандидат говорит с ним, побледнел.

— Меня зовут Фёдор Берест, — внезапно охрипнув, ответил он.

— Ты, Федя, вор, а вор должен сидеть в тюрьме. Потому что та халтура, которую ты тут за гимн выдаёшь — это воровство. Мне нужен гимн, как «Вставай страна огромная». Масштаб, напор! Чтобы даже инвалиды встали и проголосовали. Пришли и отдали свой голос за Лихоманова, потому что он подарил их городу идею. Понял? А ты тут написал оперетку, охи-вздохи. За что я тебе плачу?

Фёдор смотрел на мэра с брезгливостью, как на клопа в медицинском учреждении: идёт операция, хирург режет, медсестра подаёт инструмент, и тут из подушки пациента вылезает рыжий клоп… Для полного сходства мэру не хватало только усов.

— Это симфония северного города, — отчеканил Фёдор. — Не оперетка.

— Думаешь меня напарить, бездарь? Прикрыться умными словами? Этот пипл хавает всё, что ты лабаешь, а у меня требования высокие! — Лихоманов истерил и дёргался.

В висках у Фёдора пульсировало, ещё немного и он не сдержался бы, ударил. До кости, до вывернутых пальцев бил бы… И неважно, что будет потом… Неважно! Уже ничего не важно… Берест развернулся и пошёл к выходу, держа спину и став сразу на голову выше всех. Прямой, как дирижёрская палочка.

— Симфония, — тихо повторил он, отодвигая мэра от двери. Что-то такое было у него в лице, что Лихоманов вдруг примолк.

Не помня себя, Фёдор сбежал по лестнице, вылетел на крыльцо. Хлестала пурга, и он с болезненным наслаждением подставил лицо под её пощечины. Даже на крыльце было слышно, как Лихоманов орёт и требует «настоящего» композитора из Москвы.

Следом выскочила взволнованная Аля, глаза на мокром месте. Схватила его за плечи, забормотала, что не надо принимать близко к сердцу, что Лихоманов ничего не понимает в музыке, и он часто так себя ведёт — ему сначала напугать человека надо, подчинить, а потом уже оценивать работу…

— Аля, иди в офис, — прервал её Фёдор. — Простудишься.

И шагнул в пургу.

Впервые за долгие годы музыка оставила Фёдора. Пустота навалилась, не давая вздохнуть. Воздух кончился. Тьма, глухая и плотная, окружила его. Жизнь натянулась и оборвалась, как фортепианная струна. Все искания последних дней, попытки поймать несуществующее чудо вдруг показались глупыми, нелепыми. Внутри — холод, вечная бескрайняя мерзлота.

Но разве можно жить без музыки?

А быть альфонсом, ярмом на женской шее?

Бездарная жизнь. И он — бездарность.

— А почему они умирают? — долетел вдруг до него детский голос.

Фёдор сощурился — неподалёку, укрытые от ветра козырьком подъезда, склонились над чем-то старик и мальчик. Дед бережно засовывал в мешок мёртвого кроншнепа. Не заметив присутствия музыканта, мальчик снова спросил:

— Деда, а почему они умирают?

— Обманулись. Город показался им тёплым, — нехотя сказал старик. — Перелётные они.

— А где тепло?

— Там, где чувствуешь себя живым.

Старик и мальчик ушли. На снегу осталось несколько рябых перьев.

Фёдор оглянулся. Казалось, дома сдвинулись плотнее, окружили враждебным кольцом. Молчали. Хищно топорщились лучами лепные звёзды на размытых темнотой фасадах. То тут, то там на снегу виднелись пятна — мёртвые кроншнепы? Им не дали тепла и они умерли. А кто даст тепла ему? Кто даст тепло городу, людям? Гимн? Музыка? Это было мечтой… Идиотской мечтой неудачника.

***

Пурга мела неделю. И также запуржило делами: не оглянуться, не отдышаться, не постоять и одуматься — сроки поджимали, день голосования был уже близко. Лихоманов лютовал, Аля практически ночевала в штабе. А на душе скребло, ох, как скребло! Как там Фёдор? Она звонила пару раз, он отвечал односложно, мол, всё в порядке, но такая пустота чувствовалась в голосе… И Эльмиру не попросишь к нему сходить — она уже неделю в больнице на сохранении. «Ну, ничего, вот день выборов переживём, и сразу к нему!» — думала Аля.

Лихоманов победил, город обрёл нового градоначальника. Пьяные и весёлые штабисты после банкета разъехались наконец по домам. Аля, чуть подшофе, ждала машину, когда её окликнул бухгалтер:

— Алевтина Сергеевна, я прошу прощения… Не могу дозвониться до Фёдора. Он в прошлый раз аванс получал, а расписался не в той ведомости. Вы к нему зайти не планировали? Переподписать бы…

— Да, планировала, заеду. Давайте документы.

Звонок… второй… пятый… десятый. Аля прислонилась тяжёлой головой к косяку и вслушивалась в царапающий нервы дребезг за дверью. Сердце почему-то билось так, словно хотело пробить дыру в грудной клетке, стучало в ушах, почти заглушая звонок. Где он может быть, ночь ведь почти? Прийти завтра? Аля нерешительно сделала шаг вниз по ступенькам. Ключ… у неё ведь был ключ, Фёдор наверняка не менял замок после развода. Переворошила сумку — вот он!

Дверь открылась нехотя, со скрипом. Аля на секунду зажмурилась — запах. Застоялый, сивушный. Разномастные бутылки, жестяные банки из-под дешёвой водки на кухне. Он же не пьёт почти… Охнула, кинулась в комнату. Никого. На полированной громаде фортепиано стояла початая бутылка «Рояля». Рядом опрокинутый стакан, пятно спирта въелось в поверхность. Аля не верила глазам. «Рояль» на рояле… — мелькнул нелепый каламбур. — Как это? Это же Стейнвей, Федя пылинки с него сдувает…» Перед глазами вдруг замелькали какие-то пятна, она слабо взмахнула рукой, отгоняя их. «Та-да, та-да, та-датадатадатада», — канонада сердца не давала вздохнуть. Она шагнула к ванной. За спиной, в обширном нутре фортепиано что-то ухнуло, слабо тенькнула невидимая струна. Аля вздрогнула, но, не оглядываясь, потянула дверь ванной на себя. Сдавленно всхлипнув, сползла по косяку…

***

Ночью глухо заныла земля. Воронка рудника вдруг испустила тяжёлый утробный стон. Пылевым зловонным облаком выдох этот окутал город, взвился серой метелью, замазывая глаза величественным статуям, обрубая перспективу проспектов. Фасады ветшали на глазах, осыпаясь прахом штукатурки. Здания на вечной мерзлоте вдруг начали оседать: сверху они казались огромной армией, опускающейся на колени перед победителем. Город повержен, город без сил. Но кто одержал эту победу? Ответа не было, да и некому было ответить. Люди лежали в своих постелях недвижимыми куклами, безвольными оболочками без искры жизни — дети, старики, мужчины, женщины. Только глаза их кричали, вторя тяжёлому стону земли. Первая волна землетрясения расколола здание мэрии, вторая сожрала центральный проспект, и вот уже третья облизывается на её квартал. Бежать, бежать! Но тело словно налито тяжёлой ртутью…

— Эля, проснись! Ты кричишь.

С бессильным всхлипом Эльмира уткнулась в плечо мужа — её трясло.

— Я опять видела землетрясение… люди-полутрупы…

— Это только сон… Ты ослабла после родов, да ещё и похороны. Зря я тебя на них пустил, Фёдор бы понял.

— А если сон — вещий? Разве ты не видишь, как за несколько дней осунулись дома? Какие трещины ползут по их стенам? Мёртвые птицы, собаки зачем-то сбиваются в стаи… И обострения болезней…

— Эля, милая, не накручивай себя — это только нервы. Принести тебе таблетки?

«Федя умер. И город, кажется, умирает, — думала Эльмира, лёжа в ночи, прислушиваясь к сонному дыханию мужа. — Как всё изменилось, почему никто не замечает? Будто бы «Северная симфония» дала городу новое дыхание, волшебную весну среди стужи, напела, каким он должен стать. И без этой мечты город не может жить дальше. Не стоит село без праведника… а без музыканта? «Музыка — есть магия, забирает душу и не возвращает обратно», — Федя так говорил. Но он — маг, воплотивший душу города в звуках, мёртв. Что же ты наделал, милый? Кто нас теперь спасёт? Город — прекрасный, цветущий огнями, город, каким он должен быть, но никогда уже не станет — умирает тоже…»

Эпилог

Прошло несколько лет. Лихоманов отстоял свой мэрский срок и вернулся в Москву. Он до сих пор заглядывает в наши дома с телеэкрана, представляя одну из самых влиятельных корпораций страны. Не смотрите телевизор…

Аля после той истории сильно сдала. Её всё ещё ценят как специалиста, но… радость жизни ушла. Говорят, она попивает. Однако Аля не дала исчезнуть «Северной симфонии»: отправила её на всероссийский конкурс Центрального телевидения. Сочинению Фёдора Береста был присужден главный приз — посмертно. Фрагмент этой мелодии использовали в своих сеансах многочисленные экстрасенсы, вслед за Кашпировским наводнившие страну. Поговаривают даже, что исцеляющей силой обладали вовсе не новоявленные маги, а сами звуки симфонии.

У Эльмиры всё хорошо. Сын Ванечка с ранних лет проявил удивительную музыкальную одарённость. Ему наняли учителя. Но когда Эля увидела, как шестилетний Ваня легко перекладывает уличный шум в музыкальную фразу, она испугалась и прекратила уроки. Ведь сын родился на девятый день после смерти Фёдора… «Может, переселение душ — не сказки? — гадала она. — А если и Ваня закончит так же?» Однако муж настоял на продолжении занятий, ведь талант, не нашедший воплощения — что это, если не трагедия? Через несколько лет Ванечка стал лауреатом фонда Владимира Спивакова, представив своё сочинение «Фуга для метели с органом». Несмотря на северный колорит, это очень тёплая мелодия.

И говорят, в городе снова видели кроншнепов.

writercenter.ru/library/mistika/rasskaz/severnaya-simfoniya/251777.html