***
Посетителей в таверне было немного — можно было и поболтать. Элевтерия оказалась весьма общительной. Не прошло и пяти минут, как я уже знала не только её имя, но и то, что по профессии она учитель, а официанткой подрабатывает на летних каникулах. Элевтерия в свою очередь узнала, что я Людмила, бухгалтер из Москвы, приехала на Родос недели на две, и здешний отдых мне очень нравится.
Говорили мы в основном по-английски. Хоть у меня бабушка из мариупольских греков, я так и не выучила языка эллинов более-менее сносно. Но Элевтерии и это показалось нормальным.
— Из туристов очень немногие знают греческий… До сих пор помню Владика Самойлова. Два года назад приезжал. Я тогда здесь же подрабатывала. Он часто сюда приходил. Тот самый Самойлов, что сейчас в тюрьме.
— За что?
Элевтерия немного смутилась:
— За массовые беспорядки и нападение на полицейского.
Ничего себе! Бойкий паренёк!
— Он хорошо говорил по-гречески. Помню, как он меня передразнивал: "Χαίρε, ω, χαίρε, Ελευθεριά!".
— Это значит…
— «Радуйся, о, радуйся, Свобода!» Строки из нашего гимна.
Да, Элевтерия по-гречески означает «свобода».
— Жаль, не могу ему даже письмо написать, как-то подбодрить.
— Адреса не знаете? — спросила я.
— Да нет. Адрес можно в Интернете поискать. Я не знаю русского языка. А на английском и на греческом не пропустят.
***
Вернувшись в Москву, я набрала в Яндексе «Владислав Самойлов». Просто было любопытно: что же это за личностью такая, что его знают за рубежом? Тотчас же посыпалась куча ссылок: митинг, вылившийся в столкновения с полицией, два десятка арестованных. Разумеется, я никого из них не знала по фамилии, я вообще далека от политики. Но Международная Амнистия признала их узниками совести. И Самойлов в их числе. Правда, он ещё не осуждённый, а только обвиняемый, но всё идёт к тому, что ему дадут реальный срок. Да, попал парень!
***
Я бы и забыла обо всей этой истории, если бы не неожиданное ЧП. На работе нас ещё с вечера предупредили, что завтра с десяти до шести всё обесточат, ни компьютеры, ни освещение работать не будут. А значит, внеплановый выходной.
Тогда я решила сходить в суд, на слушания по делу Самойлова. При входе меня, как водится, заставили открыть сумку, прощупали, не принесла ли я с собой ничего запрещённого. Пропустили.
У зала заседания уже собралась большая толпа из родственников и друзей обвиняемого. Пришли и журналисты с камерами. У многих на одежде висели значки с надписью «Свободу узникам совести», на сумках — белые ленточки.
Я нарочно постаралась встать поближе к стене, чтобы быть незаметной. Всё-таки суд — это не то место, где нужно привлекать к себе внимание.
Впрочем, никто на меня особо и не смотрел. А когда конвоиры привели обвиняемого, присутствующим и вовсе было не до меня. Они хлопали ему, кричали: «Свободу!».
Когда нас стали запускать в зал, я тихонько прошмыгнула на задний ряд. И что дальше? Подойти к решётке и сказать: «Помните Элевтерию с Родоса? Она Вам привет передавала»? Или написать записку, отдать кому-то из родственников, чтоб передали?
Так ничего и не решив, я стала глазеть по сторонам. Особенно на преступника. Впрочем, вскоре я стала сомневаться в том, что Самойлов действительно виноват. Прокурор что-то говорил о массовых беспорядках, об избиении полицейских, о действиях, направленных против государства Российского, о финансировании оппозиционных митингов ЦРУ и Пентагоном и об общественной опасности таких мероприятий. И порой повторялся, как попугай. Адвокат, напротив, называл все эти обвинения абсурдными и пафосными, доказывал, что беспорядки на согласованном митинге были спровоцированы именно полицейскими, которые без необходимости лупили всех, кто попадались под горячую руку. Сам подсудимый на пару с адвокатом ссылался на видеозаписи, называл точное место и время вплоть до секунд. И полицейского он не лупил — только схватил за руку, когда тот замахнулся дубинкой. Сам же был жестоко избит за вопрос: «Что вы творите?» — есть свидетельства, что он тогда получил травму головы.
Чем дальше шёл процесс, тем больше моё недоверия к подсудимому сменялось сочувствием. Глядя на его бледное лицо, я с удивлением замечала, что в его взгляде нет ни капли мольбы. Напротив, Самойлов держался гордо и независимо, наотрез отказывался признать себя виновным. Хотелось что-то сказать ему. Но что? И главное, когда? Процесс закончится, и его уведут прочь. Едва ли нам дадут поговорить хотя бы минуту. Даже родственникам это сделать будет проблематично, что уж говорить о какой-то незнакомой девушке? А во время процесса надо соблюдать тишину.
Прокурор ещё что-то пробубнил и подал судье какую-то бумагу. В зале воцарилась тишина…
— Χαίρε, ω, χαίρε, Ελευθεριά!
Я сама не поняла, как осмелилась её нарушить. Да ещё сказать это так громко, что слышали все.
— Удалите гражданку из зала, — распорядилась судья металлическим голосом. Таким, наверное, в далёком прошлом чекисты говорили: расстрелять изменника.
Пристав подошёл ко мне, намереваясь, если я не покину зал добровольно, выставить меня силой. Впрочем, я и не собиралась задерживаться здесь до конца. Уходя, я в последний раз взглянула в сторону решётки. Самойлов благодарно кивнул, лицо его озарилось улыбкой. Он всё понял.
Радуйся, радуйся, Элевтерия! Тебя тоже не забыли.
