Глава 19

375 год от наступления Тьмы

месяц Хлеборост

20 и 21 день

Квартира оказалась достаточно велика. Я заглянула в одну комнату — в окнах не было стёкол, пошла во вторую — она была заставлена детскими игрушками, выгоревшими от времени, пустой кроваткой, покрытой паутиной и пылью, и другой мебелью, предназначенной для заботы о младенце. Я прикрыла дверь и направилась в следующую. До меня доносились голоса: Милка что-то ворковала, томно вздыхая, Брест что-то недовольно бурчал в ответ.

В следующем зале было довольно просторно. Вдоль стен теснились старые, побитые временем шкафы, рядом замерла кушетка с выцветшим рисунком и куча разного барахла. На полу валялась некогда шикарная люстра. Изломанная и распластанная, она раскидала прозрачные осколки разбитого плафона. В остальном в комнате не было ничего примечательного. Пожалуй, тут я и остановлюсь.

Прикрыв дверь и устало сбросив с плеча мешок, я вытащила из него краюху немного зачерствелого хлеба и кусок сыра. После пойла Истомира меня прочистило вдоль и попер`к, так что сытный ужин, который был накануне, ненадолго задержался в моем многострадальном желудке. Меня уже несколько часов терзал голод — наконец-то, смогу поесть в спокойной обстановке.

За дверью послышались тяжёлые шаги. Я тяжело вздохнула. Спокойная обстановка помахала мне платком и ушла в закат. Брест немного потоптался на пороге и осмотрелся:

— Нам лучше ночевать всем вместе, места тут не самые добрые.

Он деловито прошёл вперед и, бросив рядом со мной свои вещи, уселся напротив:

— У тебя ещё сыр есть?

Я кивнула и вытащила кусок. Сзади раздалось злобное сопение — ну как же без этого-то. Милка, печатая шаг, протопала в зал. Она огляделась в поисках свободного места и, фыркнув, перекинула свой мешок из одной руки в другую, треснув меня по голове.

— Какого лешего? — чуть не подавилась я.

— Нечаянно, — процедила сквозь зубы служанка, направляясь к затянутой паутиной кушетке.

— За нечаянно огребают отчаянно, — вдруг вставил слово Брест, недобро поглядывая в сторону Милки, — Угомонись.

Та ничего не ответила, только молча собирала паутину и стряхивала грязь, изрядно напылив. Почистив себе гнездо до более или менее приличного вида, Милка улеглась на антикварный диван, жалобно скрипнув древним деревом, и демонстративно отвернулась от нас. Я даже начала испытывать уважение к кушетке: этот образчик прежней мебели должен был развалиться от одного прикосновения, а он даже выдержал вес молодой кобылки. Что, навьи меня задерите, происходит в этом городе? Почему всё в нем почти целое, словно люди покинули это место только несколько десятилетий назад?

Брест, доев кусок сыра, отряхнул руки и поднялся:

— На улице ещё не стемнело, а у меня сна ни в одном глазу: пойду, погляжу, что тут есть вообще.

Я пожала плечами, продолжая жевать, вытащила флягу с водой. Милка по-прежнему лежала на диванчике, отвернувшись, обиженно пыхтела. Наемник не спеша ходил по комнате, иногда стряхивая пыль с вещей, и постоянно спрашивал, для чего использовалась та или иная штука. Я, мельком взглянув, объясняла её работу, а сама, вытащив реликтовую карту, начала изучать ее по новой, благо света хватало.

— А это что? — в очередной раз спросил мужчина. Он приблизил свой нос вплотную к странной круглой штуке, напоминающей раковину. У Бреста защекотало в носу, и он от всей души чихнул, раздувая веером брызги пыли.

Я оглянулась: в углу стоял покрытый паутиной древний патефон.

— Будь здоров, — ответила наёмнику.

Я заинтересованно поднялась, подошла к аппарату. На маленьком деревянном ящичке лежала небольшая пластинка. Взяв её аккуратно двумя пальцами, сдула слой пыли.

— Эдит Пиаф, — еле прочла я на истлевшем бумажном круге.

— И что этим едитпафом делали? — полюбопытничал мужчина.

Я улыбнулась:

— Это пластинка, на ней записан звук, музыка, которую можно было поставить вот сюда, — я повернулась к раритетному патефону и водрузила чёрный кругляш на место, — И послушать.

— А ты слушала так? — тут же спросил Брест.

— Нет, — я помотала головой, — Даже для моего времени этот механизм был устаревшим.

Я потрогала латунную резную ручку, осторожно повернула её: пластика прокрутилась на месте.

— Погодите-погодите, — моё сердце бешено забилось в надежде, что, может быть, этот старичок еще сможет работать.

Желудок свело, будто проглотила глыбу льда, а руки задрожали в волнении. Я, как могла, почистила патефон, аккуратно стряхнув всю грязь, Брест рядом молча наблюдал за моими действиями. Освободив механизм от слоя пыли, я поправила пластинку. Затаив дыхание, словно боясь вспугнуть удачу, поставила тонкую иглу на маленькую, едва заметную борозду. Накрутив ручку граммофона, я услышала знакомое хрипение из моего далекого прошлого. Милка подскочила, уставилась на нас:

— Что это? Что это такое?

— Это едитпаф, — со знанием дела ответил Брест, продолжил внимательно прислушиваться к шуму и треску.

Я перестала дышать, молясь про себя, чтобы услышать хоть что-то кроме хрипов. Видимо, в этот момент боги были в хорошем расположении духа, потому как сквозь помехи по комнате полилась такая забытая и такая знакомая мелодия, а картавый и дребезжащий голос затянул на всю комнату:

— No-o-o, Rien de rie-е-еn… No-o-o, Je ne regrette rie-е-еn…

Милка попятилась и плюхнулась обратно на кушетку:

— Какую вы тут нечисть разбудили!

Я не обратила на нее никакого внимания. На меня лились звуки прошлого, звуки моего прошлого. А вместе с музыкой обрушились воспоминания, запахи, картинки моей жизни встали перед глазами. От волнения выступили слёзы, а пальцы нежно гладили местами треснувшую лакировку корпуса. Я поднялась на дрожащих ногах, не контролируя себя, и забыв про остальных, принялась мурлыкать себе под нос знакомую песню, покачиваясь в такт нарастающей мелодии. Сбоку за мной молча наблюдал Брест, озадачено всматриваясь в мое лицо. Поддавшись порыву, я схватила его за руки и увлекла в танец под хрипящий надрывный голос французской шансонье. Наёмник, оторопев на миг, не зная, что и делать, неуклюже топтался на месте. Под нашими ногами захрустели осколки от упавшей и разбитой люстры. Танец на осколках.

Казалось, музыка звучала только из большого медного рупора, но я-то знала, что она звучит прямиком из старого мира, давая знать о себе, напоминая о том, что тогда здесь тоже была жизнь. Тогда жили люди со своими мыслями, иногда с болью, верой в будущее и с любовью к близким. Они пели, воевали, умирали и снова возрождались. Я не знала, кто был тот чудаковатый человек, который сохранил у себя раритетный механизм и пластинку с выцветшим бумажным кругом, но он подарил мне мгновение, которое буквально впрыснуло дозу жизни в мои увядшие от времени вены души.

Мелодия оборвалась на высокой ноте, а я стояла и дрожала, пытаясь уберечь этот миг, запомнить его во всех красках, запахах и звуках. Поймать это ощущение, чтобы возвращаться к нему бесконечно длинными ночами.

Когда из патефона опять раздался треск и хрипы, я очнулась. Меня обнимали большие и сильные руки наёмника, а я, прижавшись, обнимала его. Это было так естественно, и так правильно… Он прислонился губами к моему лбу, горячее дыхание обжигало кожу. Рядом сильно хлопнула дверь, обдав нас клубами пыли. Я обернулась, Милки не было в комнате.

— Извини, — я потупила взгляд, не хотелось смотреть мужчине в глаза, — Я просто… Эта музыка…

— Не надо, — прохрипел он, шумно втянув воздух и, отстранившись, вышел из комнаты в поисках служанки.

Я провела рукой по щеке, мокрой от нахлынувших слёз, достала платок и шумно высморкалась. Из коридора доносился разговор на повышенных тонах. Милкин голос срывался на плач, а наемник, и так не отличавшийся большим терпением, сколько-то пытался ее успокоить, но, наконец, просто взорвался грубой бранью:

— Я сказал тебе угомонись, дура! Да с какого…

Дальше я не стала слушать, а по новой накрутила ручку патефона. Коверкая забытый язык, тихонько подпевала хриплому голосу. Как любой взрослый, случайно нашедший старую любимую игрушку, я погрузилась в ностальгию и ласково баюкала всплывающие воспоминания. Подойдя в мечтах к окну, задумчиво выглянула наружу.

В нарастающей темноте зашевелились какие-то тени. Сгорбленные фигуры перебегали из одного мрачного угла в другой, стараясь обходить последние на сегодня пятна света. Я присмотрелась. Одна тень остановилась и принюхалась, втягивая воздух приплюснутыми ноздрями. Вурдалак. Длинные вытянутые руки, доходящие до колен. Серая, местами даже сизая, сморщенная кожа, собралась складками. Лицо, давно изуродованное, только отдаленно напоминало человечье. Нежить повела большими оттопыренными ушами — вурдалаки, как животные, снова научились управлять ушными раковинами. Услышав неподалеку непонятные звуки, упырь оскалился. Сухие губы обнажили желтые на концах и черные у корней непропорционально большие зубы, а лапы, увенчанные длинными когтями, инстинктивно сжались.

Я медленно отошла от окна и рванула на всей скорости к патефону, быстро подняв иголку. Песня оборвалась на середине. Через минуту дверь с грохотом открылась и в комнату влетела служанка, следом зашел Брест.

— Сиди здесь, как мышь, усекла? — сказал он, грозно поглядев на служанку.

Та молча отвернулась, скрывая от меня опухшее заплаканное лицо.

— Усекла? — чуть громче повторил мужчина.

— Да, — буркнула в ответ Милка, не оборачиваясь.

Брест выругался сквозь зубы и кивнул мне:

— За дверью кто-то ходил.

— Вурдалаки. Я видела нескольких на улице. Видимо услышали музыку или по запаху учуяли. Пройти смогут?

— Не думаю, — покачал головой Брест, — Дверь-то мы хорошо перегородили, а вот на счет окон я не уверен. Сидим-то мы не высоко, могут попытаться залезть. На всякий случай надо очертиться.

Я кивнула. Наемник извлек из-за пазухи кусок угля — и где только нашёл его — принялся вести линию вдоль стен, иногда отодвигая мебель и старое барахло. Милка притихла, аккуратно присев на краешек кушетки, боялась даже посмотреть в сторону мужчины, зато на меня вылила взгляд полный злобы и отчаяния. Я покачала головой, дескать, нашла из-за кого слезы лить, не претендую я на твоего мужика. Служанка фыркнула в ответ и, полная презрения к моей скромной персоне, легла на диван, отвернувшись к спинке. Я вздохнула: мда… некрасиво получилось. Будь это обычная бабья придурь, я бы и ухом не повела, но пока мы в одной связке, надо бы доверять друг другу. Если она затаит злобу, то кто знает, что может взбрести в голову обиженной глупой девчонке? Разберусь с этим завтра. Я устроилась на полу, подсунув под голову мешок.

Брест закончил рисовать, проверив ещё раз целостность линии, пододвинул ногой свою торбу и улегся рядом, закинув руки за голову. На меня пахнуло знакомым соблазнительным запахом мужского пота с доспешной кожей, перед глазами моментально всплыл недавний миг моей слабости и позора в башне Истомира. Я отвернулась, свернувшись калачиком, постаралась думать о чем угодно, но только не о мужике, лежащим за моей спиной. Как назло Брест мне не облегчал задачу:

— Как называется эта штуковина, которая играла-то?

— Патефон, — промямлила я, стараясь не дышать.

— Понятно, — задумчиво пробормотал мужчина.

С дивана донеслось равномерное посапывание, видимо, Милка уснула, утомленная истерикой. Наёмник рядом облегченно вздохнул. Он шумно почесался и опять замер в неподвижности, лишь глубокое дыхание с легким присвистом — из-за сломанного носа — доносилось с его стороны.

— Жалко, что не получится эту штуку с собой забрать, — внезапно прошептал Брест, стараясь не разбудить служанку.

— Не то слово.

Он помолчал какое-то время и опять открыл рот:

— Кстати, что там с картой?

— А что с ней?

— Ну, ты разобралась что к чему?

— Примерно, — я зашептала, — Судя по всему нам нужна одна старая школа или университет, но хоть убей не пойму, какие там эликсиры чародею понадобились.

— Школа? Как при храмах что ль? — удивился Брест, поднявшись на локте.

Я развернулась и ткнулась носом к нему в грудь. Даже не знала, что он так близко лежит. Я инстинктивно отодвинулась. Он тоже.

— Ну, почти, при храмах нынешних учат только читать да писать, ну может ещё молитвенники какие изучают, а в наших школах давали много знаний практически обо всем на свете.

— Даже про эту вашу энергию, которая пропала?

— Ну, в том числе.

Я замолчала, не зная о чем еще можно поговорить, и решила всё-таки поспать немного. В комнате стояла непроглядная тьма, и мне вспомнилось, как было непривычно по-первости после отключения электричества. Не было ни света фонарей, ни мигающих диодов от телефонов, компьютеров и прочих приборов, холодильник не подсвечивал кухню, а на улице стояла поразительная для нашего уха тишина. Тишина без шума двигателей, телевизоров, лифтов. Я вспомнила первое ощущение, которое возникло тогда у всех нас. Примерно: «Э-э, кто свет вырубил». Сначала удивление: мы высыпали кто на лестничную площадку, кто на улицу — темнота стояла везде. Пробовали щелкать выключателями, хотели позвонить электрикам, но телефоны не работали. Вскоре удивление сменилось легким беспокойством: электричество всё не возвращалось, пугали молчаливые мобильники. Уже потом появилась паника. Люди не могли дозвониться тем, кто в дороге. Не понимали, что происходит, спрашивали друг у друга и высказывали самые нелепые предположения. Я помню, как кто-то закричал на улице, а его голос быстро заглушился неясным шумом. Вскоре крики уже послышались со всех сторон, а нарастающий гул оказался тоннами воды, освобождённой от прорванной плотины. В голове возник принесённый потоком запах паники и отчаяния.

Я глубоко вздохнула. В легкие ворвался чуть затхлый и богатый на пыль воздух, но всё же не тот сырой и смердящий, что так надолго врезался в память.

— Ты спишь уже? — еле слышно поинтересовался Брест за моей спиной.

Я неясно промычала, давая понять, что нет.

— Слушай, всё хотел спросить, — прошелестел наёмник, — А что вы там с этим чародеем делали-то? Когда он ещё мной прикинулся.

У меня вдруг резко защекотало в горле, и я закашлялась, выпучив глаза. Ни в жизнь не расскажу, что там было, тем более Бресту. Это ж какой позор! Минутная слабость и позор. Хотя с другой стороны: столько времени без мужика — тоже чай не железная. Но тут может быть кто угодно, только не наёмник. К нему опасно привязываться, иначе в нужный момент я не смогу выполнить задуманного. Трудно кинуть человека, к которому прикипела душой.

— Эй, — меня легонько пихнули в спину. — Ты там жрёшь что ли?

— Почему? — оторопела я, поворачиваясь к Бресту.

— Дык подавилась, — пояснил он, — Так помнишь, нет, что там этот паскудник в моем облике-то делал? — не отступался мужчина.

— Не-а, пойло-то он мне крепкое подсунул. Только таз перед глазами всплывает. — Я отвернулась. Кровь прилила к лицу, и щеки запылали.

— Хм, ладно. А то мне показалось, что он приставал к тебе чтоль… — задумчиво протянул мужчина.

— Не припоминаю, — отрубила я. — Давай уже спать. Какой-то ты сегодня разговорчивый.

— Сам себе дивлюсь, — крякнул Брест и, поправив мешок под головой, отвернулся на другой бок.

Я облегченно вздохнула, смежила глаза. Постепенно вспугнутый сон все же осмелел, выбрался из укрытия и пришел ко мне, усевшись рядом. Я плавала на границе грез и реальности, не разбирая то ли уже сплю, то ли еще дневные мысли покоя не дают, как вдруг резкий шум, буквально подкинул меня над полом. Рядом подскочил сонный Брест, схватился за меч. Где-то за стеной раздался грохот. Удары сыпались один за другим, перемежаясь с сухим треском дерева и царапаньем металла. За грязным стеклом уже просвечивали первый утренние лучи. Видимо, я всё-таки заснула.

— Милки нет.

— И пати… патефона? Короче этой музыкальной штуки, — Брест показал на пустое место.

Мы переглянулись, на очередной треск бросились из комнаты. Наёмник опередил меня и, безошибочно определив, откуда идет звук, кинулся в первую комнату. Я не отставала.

У меня перед глазами встала ужасающая картина: в дальнем зале на полу валялся вдребезги разбитый инструмент. Пластинка была изломана на куски, медный рупор, нещадно погнутый, уже вряд ли сможет снова запеть. Служанка доламывала крепким каблуком сапога треснутый корпус, превратив его в груду щепок. Брест оторопело задержался на входе:

— Какого буя ты творишь?

Служанка не ответила, лишь продолжила вымещать накопившуюся злость и обиду на ненавистный ей реликт.

Я задержалась на доли секунды, пока до меня не дошел весь смысл происходящего:

— Тебе конец, — из груди вырвался хрип, и я кинулась на девку, выхватив кинжал.

Наёмник, вовремя опомнившись, успел выбить оружие из руки, но удержать меня он не успел. Я в бешенстве подскочила к служанке. Она в порыве уничтожения механизма, не обратила на меня внимания, а зря. Я снесла её с места, пригвоздила к полу. Адреналин в крови подарил недюжинную силу, позволив справиться с девицей покрепче меня. Ладонь сжалась в кулак. Я ударила Милку по лицу, сломав ей нос. Она попыталась скинуть меня, но я, усевшись сверху, придавила ей руки, продолжая превращать тупую рожу в один сплошной синяк. Кто-то вздернул меня за шкирку и, перехватив за подмышки, оттащил от покалеченной служанки.

— Тебе конец, сука! — взвизгнула я. — Теперь лучше не поворачивайся ко мне спиной.

Милка села, зажав нос пальцами, из него хлестала кровь. Лицо на глазах опухало, превращаясь в гротескную маску. Дальше я не видела, Брест вытащил меня в коридор и придавил к стене:

— Остынь.

— Ты видел? — я задыхалась, слова застряли в горле.

— Видел. Она дура. Но я не дам тебе её прикончить.

Я дернулась, но наёмник еще сильнее вжал в стену:

— Не заставляй тебя успокаивать, — выдавил он.

Я тяжело дышала, рёбра ходили ходуном, но прямой взгляд серых глаз помог прийти в себя.

— Хорошо, — подняла руки, — Я спокойна.

— Пообещай, что не прикончишь её, когда я отвернусь. Иначе мне можно прямо сейчас разворачиваться, послать вас обеих нахер и топать домой. Нам нужно прикрывать друг друга, а не глотки грызть.

— Ты видел, что она сделала? — повторила я.

Похоже, до мужика не доходила вся ситуация. Эта мерзавка уничтожила то единственное, что осталось после конца света, что прошло сквозь прорву времени, и, наконец, добралось до меня. Она раздавила своим поганым каблуком моё прошлое.

— Видел, — чуть спокойнее повторил Брест, — Пообещай. Она и так уже сама себя наказала, влюбилась, дура, теперь страдает.

Я пыхтела, грозно раздувай ноздри. Мужчина не отступался:

— Ну?

— Ладно, — буркнула я.

— Что? — не расслышал Брест.

— Обещаю, что не прикончу эту убогую.

Наёмник облегченно отпустил меня, и, положив руку на плечо, мрачно процедил:

— Добро. Жаль этот патефон. Я видел, как он был для тебя ценен.

Мужик развернулся и молча протопал разбираться со служанкой. Я сползла по стене, осела на пол. Доброе, мать его, утро. Из комнаты доносились всхлипывания и тяжелый, словно каменный валуны, голос наёмника. Я, не слушая их, поднялась и зашагала обратно к месту ночевки.

На полу валялись наши мешки. Я подобрала свой и проверила всё ли на месте. Хмель драки уже прошёл, и костяшки на руках засаднило. Поморщившись, провела пальцем по опухшей кисти. Видимо, здорово отделала эту козу: даже кулаки заболели. Закинув торбу на плечо, я подошла к окну. На улице окончательно рассвело, и нежить, избегая смертельного для них солнечного света, укрылась в тень старых подъездов, подвалов и подворотен.

Я уселась на грязный подоконник достала бурдюк с водой, дожидаясь остальных. Хлебнув воды, уставилась на место, где стоял старый проигрыватель. Древний стол пустовал, только смазанный след пыли, напоминал о патефоне. Я скривилась, как от зубной боли. Дура, какая же она дура. Лучше бы меня так отделала, но Милка ударила по мне больнее, гораздо больнее, почувствовав уязвимое место.

В дверях появился Брест, за ним стояла служанка, пряча лицо. Наёмник прошёл вперёд и, подняв с пола свой мешок, вытащил из него кусок хлеба с вяленым мясом.

— Есть будете? — спросил он.

В воздухе сгущались тучи, между серыми боками уже начали проскакивать искры, и, открой из нас двоих кто-то рот, буря разразилась бы по новой. Но я переоценила Милку: она стояла, опустив голову, и только покачала ею в ответ. Я сверлила её взглядом, пытаясь понять, о чем та думает, но служанка не отвечала, а молча рассматривала линялый узор паркета.

— Будешь? — наёмник, коршуном наблюдая за мной, протянул мясо.

— Давай, — процедила я сквозь зубы и схватила еду.

Грубо отрывая кусок за куском, пыталась подавить в себе бурлящую ярость, которая вновь подняла голову, как только служанка оказалась рядом.

— Ты дала обещание, помнишь? — на всякий случай предупредил Брест.

Я кивнула, молча пережёвывая пищу. Справившись с собой, поднялась. Аккуратно вытащив карту из мешка, расстелила её на подоконнике, куда проникали неяркие лучи. Мужчина склонился над ней, спросил, указав на старый пергамент:

— Ты ведаешь, где мы?

Я, присмотревшись к потрепанным временем значкам, ткнула пальцем в одно место:

— Здесь.

— Как узнала? — тут же задался вопросом Брест.

— На птичьих костях погадала. Как узнала… — огрызнулась я. Настроение было ни к черту. — Пока шли до этого дома, я адрес посмотрела. Вот эта улица, вот этот дом.

Я задумалась, слова прозвучали как-то знакомо.

— Добро, — не стал спорить мужчина, — До нужного места проведешь?

— Проведу, запомнила уже.

Я бережно сложила карту обратно. Милка бочком-бочком, стараясь не пересекаться со мной взглядом, подобрала свой мешок и быстро отошла подальше. Боится что ли?

— Ну, раз все готовы, — хлопнул в ладони Брест, — То вперед, разгребать завал и на выход. Добудем уже этот бесов эликсир и выберемся, наконец-то, из этого богами забытого места.