Механические сны

Мир вокруг настолько сер, что раскрасить его есть только одна возможность.

Сны.

Киномеханик моих снов позавчера пропал бесследно.

Непослушный помощник. Непослушный дурак, в покорности которого я и секунды не сомневался.

Дурак и я. Какой же я дурак.

Потерял, профукал, проморгал.

Механик пропал. Выходит, предал?

А мне он нужен. Совсем невмоготу кормиться чёрными от безысходности снами, сплёвывая поутру горькую смрадную слюну. Неделя без снов чернее сажи. Реальность? Если посмотреть по сторонам, жизнь вокруг лишь на полутон светлее.

Мне, как и большинству жителей подземного города Март, генерировать сны не дано природой. Свои – серые и мрачные. Соседские – тусклые и унылые.

А у парня талант. Яркий, искрящийся, настоящий. Талантом в нашем подземном мире мало кто может похвастаться.

Смышлёные граждане рождаются совсем редко. В большинстве – голодные нежизнеспособные рты. Талантливые появляются один раз в десять лет. Механиков снов в нашем мире совсем наперечёт. Спрос на хорошие сновидения растёт, будто на дрожжах. И стоит в семье бедняка родиться снотворцу – а бедняков в городе, будто грязи – агентство снов тут же запускает свои длинные носы в семью несчастного. Или же счастливчика?

Каждый новый механик тут же обрастает хозяином – а где хозяин, там и вся его свора с детьми, тетками и любовницами. Механик обзаводится оковами и вечной службой на благо семьи, в головах которой ему предстоить рыться и наводить порядок. Некоторые головы иногда смердят сильнее выгребной ямы.

Если принюхаться, воздух в городе тоже протух и сгнил. Жизнь в подземном городе совсем не сахар. И что такое сахар, знают лишь единицы. Голод, болезни и вечная мгла высасывают последние соки, словно мицелий огромного гриба, запустившего корни в наши души.

Сильные мира сего привязали к себе механиков, сделав их чем-то вроде прислуги. Быть прислугой не хочет никто. Но вместе с тем каждый хочет кушать. Даже под землей. А хорошую прислугу умный хозяин кормит сытно.

Свою прислугу я кормлю сытно. Я хоть и не господской крови, влияние в этом затхлом подземном аппендиксе имею значительное.

Что до механика, то парень вырос грамотный, толковый, преданный и благодарный. Рос, конечно, под моим покровительством. Но у себя дома, с родителями. Когда не хватало средств – голодные годы то и дело чередовались с неурожайными, я помогал. Когда его отец сломал ногу в шахте и на три месяца выбыл из забоя, мои врачи собрали бедняге конечность, а старший по шахте придержал за стариком место. Сестру младшую – копию моего механика – замуж выдали за состоятельного человека. Владелец крупнейшей в городе грибной плантации невестку принял словно собственную дочь.

Пашет парень, как мышка в поле. Кусок отрабатывает и лишнего не берет.

Мастер своего дела. И всегда им был, сколько его помню. В ежовых рукавицах держать надобности не было, несмотря на тяжёлый характер и пытливый ум. Гляди, залезет еще куда-нибудь со своим любопытством. А с другой стороны, он же не свинарь какой, что его палкой воспитывать. Так воображение и фантазию можно напрочь отбить.

Замечу, правда, что последние недели механик сам не свой. Задумчивый, загадочный, чуточку даже таинственный. Как если бы узнал тайну великую, о которой никому говорить не разрешалось. Вот с таким лицом и ходит.

Странный.

И странность его эта вылезла на поверхность недавно. Не прошло и месяца, как он вернулся из трёхдневного похода за город. Мы часто своих пристяжей туда-сюда посылаем, чтобы у них мозги не застаивались. Бежать им некуда: место тёплое остынет быстро. Всегда возвращаются.

Весьма успешно выбрался механик в этот раз. Плодотворно.

Веселый приехал, радостный, солнечный. Я, было, решил, что влюбился чертяга в девку походную, но мои предположения он развеял быстро: «Просто отличное настроение, мистер Актобе», – ответил и за работу принялся.

А что, будь девка из помощников, купил бы для своего механика, не задумываясь. Быть может, новые сны начнет генерировать. Это как со смешением красок. Если у вас пять цветов, вы ограничены в выборе. А что если смешать цвета?

Так и с механиками.

Видимо, ещё не время.

Подождём. С радостью и нетерпением буду ждать, ибо первые признаки смешения эмоций у моего начали проявляться. И сон в тот раз такой отличный смонтировал, зараза. Выспался с удовольствием. Ни один ещё механик – а было у меня их за всю жизнь трое – такого восторга щенячьего не доставлял. Самый первый с ума сошёл, пара механиков спеклась – редкую чернуху проецировать начали, мама не горюй. Староваты стали, сероваты. Мелко мечтать стали, серо мыслить принялись. Сейчас, наверное, доживают свой век в семье какого-нибудь бедняка, изредка балуя патрона скудными чёрно-белыми диафильмами.

Проснулся я после чудесного сна жутко довольный, и с высоты высокого чина выписал своему сновидцу премию с повышением. Как не крути, но агентство механиков не отпускает из-под колпака.

Хорошую премию выписал. Большую премию.

В тот вечер механик ещё шире улыбался.

Заикаться даже начал. Такое, правда, было с ним поначалу. Потом пропало.

Странный он.

Благодарил в тот вечер ежесекундно, краснел, как девица на первом свидании, ломался, жеманился. Мне даже неловко стало. Не первый же год мы с ним знакомы? А с другой стороны, не сын же он мне, в конце-то концов, да и не родственник вовсе, чтобы с ним на короткой ноге держаться. Или как там раньше говорили. На коротком поводке? На коротком хвосте? Не помнит никто.

В один из тех дней я задумался: так кто он мне такой? Просто киномеханик снов? Просто слуга? Или не просто киномеханик? Подумал я, подумал, и решил, что раз в голову пускаю, то почему бы и не помочь хорошему – своему – человеку? Взять, так сказать, в семью. Чтобы он не прислугой был, а своим. Не станет меня, возьмут и переманят на сторону завистники. И отбить парня будет некому. Дети у меня малые, жена умерла пять лет назад. С прислугой и рабами у властей разговор короткий. Деньги, деньги, деньги. Все провонялось монетами, бумажные купюры хуже тряпки половой. Бумага в дефиците. Я и не помню, когда последний раз видел чистый лист. Всю целлюлозу на банкноты извели. Деньги ходят, носятся, трутся, рвутся, портятся. А новой бумаги нам взять больше негде. С поверхности давно никто ничего не приносил.

Много думать я начал в последние месяцы.

Механик меня косвенно на размышления толкает.

После снов последних – а сны у механика глубокие выходят, вдумчивые, острые – перестал я делить людей на плохих и хороших. Только «свои» и «чужие».

И механик-то свой.

На семейном совете приняли его в семью.

Возражать он не стал. Выслушал, покорно кивнул и улыбнулся. Такой шанс не каждому выпадает. Даже фамилию взять согласился. Вторую фамилию после своей.

Его выбор. И я не буду возражать.

И он никогда не возражал.

Сон же после совета был ещё краше первого.

Механик весь вечер говорил о какой-то Мэри Поппинс и изумрудном городе. Доселе я от него этого имени не слышал. О городе он и подавно не заикался.

Как всегда перед сном, он взял меня за руку, достал из кармана монетку, подбросил в ладони несколько раз, поймал и, не разжимая ладони, медленно закрыл глаза. И тут же силы мгновенно покинули меня, будто кто насосом выкачал, а разум накрыло свинцовым одеялом. Тяжелым и холодным.

Сон на цыпочках пробрался в сознание.

Яркий сон, теплый, воздушный, словно папье-маше и разноцветный, будто колпак у шута циркового, фейерверком взорвался в моей голове. Помню бабочек громадных, словно птиц, помню радугу над зелёным душистым лугом, помню, если вам это сравнение покажется здесь уместным, как я летал дождевым зонтом над горами. Как пушинка, как лепесток, как майский жук, которых никто из нас никогда не видел живьём. Так и парил я под облаками, раскидывая лопатой мутную белую вату в разные стороны. Копал, копал, вгрызался и углублялся, созидая вокруг себя огромные неподъемные горы, сметаемые ветром в одну секунду. А потом рухнул с высоты на перину. И будто в мёд густой-густой провалился, прилип, застрял, запутался, как букашка крошечная. И такая нега небесная меня окутала, по рукам и ногам связала. Рай.

Казалось, в раю я и проснулся.

Но нет.

Тесные квартиры под землей были такими же тёмными. Своды давили на плечи, а сырость пропитывала кости насквозь. Еще немного и соль проступит сквозь кожу. Ржавая тухлая соль. В носу привычно засвербило. Металл и плесень. Горло солидарно запершило с носом. Кашель не проходил вот уже который год. Кашляем, чихаем. Когда же это всё закончится?

Где-то на фоне капала вода, звонко бухая по жестяному настилу перед домой.

Бах, бах, бабах.

Как же ты надоел, грязный и сырой мир.

Закопать тебя, зарыть, спрятать с глаз долой ещё глубже.

Копошимся, копошимся, копошимся.

Как ослепшие кроты, как хитиновые мерзкие медведки, что копают с каждым годом вглубь, вглубь.

К ядру.

Туда, где теплее.

На поверхности жизни нет.

Куда же пропал мой киномеханик снов?

Мне стоило заметить метаморфозы намного раньше.

Дурак я, дурак. Слепой старый дурень!

Звоночки были, да я прохлопал. Три дня назад он какой-то раздражённый с прогулки пришёл. Злой, чёрствый, грубый, хамоватый. Разговаривал резко, с вызовом, слушал неохотно, перебивал постоянно. Шумел и кашлял. Совсем изменился сновидец. Домашние поговаривали, что на радостях запил.

Только вот не верю я им.

Не может он запить на радостях. Да и какая радость? Понимаю, если бы с горя. Но какое горе? Почему молчит, стервец. Я же ему не чужой. Я же свой.

Мы с ним свои.

Бывало, вечером – перед сном – встретишься детали обговорить, подробности описать. И разговор часа на два затягиваешь специально. И ловишь себя на мысли, что как можно раньше стараешься с механиком встретиться, наговориться, надышаться его энергией и светом.

Так он все по два раз выслушает, переспросит – чтобы никакой ошибки – по три раза, потом мне всё по четыре раза повторит. Громко и с выражением.

И тут нате.

Вот уже второй день не появляется. Пропал, провалился под землю – ещё глубже, исчез, растворился. В агентстве снов молчат. У них информация о каждом механике с первой секунды жизни и до настоящего момента копится, хранится, анализируется. Следаки хреновы. Если уж и они не знают, куда пропал мой друг, совсем, видимо, беда пришла в нашу жизнь. Без предупреждения и объявления. В агентстве суматоха – сами в поисках, сами в растерянности, ибо это не первый механик, что исчез. В приватном разговоре большой человек сверху пискнул о сотне.

Жалобно-жалобно так пискнул, слово мышка. Ибо и у него механик исчез одним прекрасным утром.

Синяки под глазами и трясущиеся лапки «мышки» мне сильно не понравились. Но не верить повода не было.

Через день механик пропал и у соседа.

Через три механик пропал у самого министра.

Еще через неделю мы остались без снов.

Мир померк. Чёрный подземный мир, разукрашенный силами механиков в пёстрое дерево, живо превратился в тусклый пожухший куст. Куст тут же высох, сломался и сгорел в тёмных коридорах бессонного города. Сквозняк подхватил золу и выбросил в решётки вентиляции. Яркие образы в головах подземных жителей сменились мигренями, болями и бредовыми галлюцинациями. Производство остановилось, работа застыла, город в одночасье захирел и растворился в бредовой туманной дрёме.

Люди потеряли покой.

Люди забили отдушину.

И начали понемногу задыхаться.

Грусть пронзила сердца, печаль просочилась в души, гнев гулял по улицам и коридорам без спроса и разбора, Лишь те, кто не мог позволить механиков, чувствовали себя, как и раньше.

Жили, работали, спали и видели сны.

Какое же дорогое удовольствие. Как наркотик, мы подсели на механиков, позабыв, что сами когда-то без труда могли видеть сны. Сперва механики были чем-то вроде лекарства для особо тяжёлых случаев, затем богатые мира сего переманили механиков для своих утех. Я и не помню, когда в моём роду перестали видеть сны. Знаю, что задолго до появления меня на тёмный свет.

Иметь механика в нашей всегда было нормой. Выбора мне не предоставили. Мы начали привыкать к наркотику. И с каждым днём доза требовались всё больше.

На смену механикам пришла боль.

Ломка становилась невыносимой изо дня в день, головы гудели от нетерпения, мысли сгорали в желании.

Вспыхнув ярким пламенем, неожиданно всё потухло. Потухли и мы.

Потух мир.

Через год город успокоился.

Лишь надежда – тонкая и робкая – тлела где-то между рёбер.

Успокоился и я. Но так же ярко помню сны, что напоследок сгенерировал мой механик. Изо дня в день в полуночном бреду я перебираю по косточкам и крупицам каждое мгновение того волшебного путешествия, ловлю руками каждый листок и каждую каплю, сорвавшуюся с седых облаков в последний полёт. Догоняю, рву, кусаю, пытаюсь проглотить и завладеть. Но сон убегает, улетает, просачивается сквозь пальцы.

Каждое утро я просыпаюсь в слезах.

В холодных, как воздух под землей.

Однажды утром в дверь постучали. На пороге лежал свёрток.

Без обратного адреса, без печати и бирки. Почта без бирок письма не шлет. Выходит, отправитель еще минуту назад был за порогом. Что за секретность?

Я осторожно развернул коробку, смахнул несколько капель, что успели скопиться, интуитивно нащупал, как же посылка открывается. Тяжёлый брус, шершавый и ровный лежал на дне коробки. Достал, открыл, перевернул пару бумажных картинок. Буковки, цифры, линии, завитушки и окантовки. Что за чудо? Столько буковок! Столько слов! До сих пор таких диковинных бумаг я не держал в руках. Да вообще я такого количества бумаги никогда не видел.

Неужели это то, о чем я думаю?

У нас в городе все устроено просто донельзя. Покрутись вокруг себя – ни одной буквы по сторонам не приметишь. Кнопки, рычаги, картинки, клавиши. Все интуитивно понятно даже ребенку, все упрощено до безобразия. Нигде ни одной буквы, нигде ни одного слова. Жизнь в темном городе сама собой вывела чтение из круга необходимых для воспитания занятий. Первые годы мы боролись с болезнями, хворями, сыростью, грязью и мглой, что по пятам шли за нами от начала до конца. Дети рождались во мраке, взрослели во мраке и умирали также во мраке. В густом, затхлом коконе мы взрослели и старели, любили и ненавидели, боролись и сдавались.

Наш город за это время научился жить по своим простым правилам. Система стала самодостаточной, замкнутой. Чтению и книгам в ней не нашлось места. Были, конечно, те, кто пытался возродить школы, оживить литературу, воскресить письменность и культуру. В замкнутом коробе всегда было недостаточно света, кислорода же было на порядок меньше. Головы гудели, а мозги начинали закипать после нескольких строк. Все было тщетно, усилия были напрасны.

Мы в одночасье разучились читать.

Система нашла выход, город выбрал свой путь.

На улицах с завидной частотой сейчас висят карты, знаки, указатели со стрелками, точками, пунктирами и крестами. Поворот сюда, поворот туда. Невозможно не понять. Остановки городского транспорта пронумерованы парой цифр. Первая – район города, вторая – улица. Город выстроен математически строго. Задана своя система координат. В столовой возле автоматов картинки с блюдами, таблички; в заведениях, что предназначены для элиты – аудио сопровождение. Нравится картинка или сладко поет девичий голос – заказывай, кушай. Хлопаешь ладонью по кнопке, блюдо выезжает. Монетки, которыми платить за еду, проще картинок. Кругляш, а с двух сторон цифра.

Как же мы быстро сдались. Как же быстро серость пробралась в наши головы.

Через плечо заглянул шестилетний сынишка Нин.

– Папка, а что это у тебя такое?

– Написано, что книга, – спустя пять минут, я по слогам процедил необычное слово, что было старательно выведено чьей-то рукой на верхней крышке.

– Книга? – Нин бережно взял её из моих рук. Задержал дыхание и повторил мой маневр с раскрытием. – Ух, ты, с картинками!

– Книга, – повторил я.

Где-то в глубинах мозга что-то потухшее и забытое зашевелилось, озарив искрами. Туманная дрёма, душившая и угнетающая, со сквозняком выпорхнула в коридор.

Сбежала, трусиха.

Ускакала, наездница. И не возвращайся больше.

Я громко и с удовольствием чихнул. Наверное, мой львиный рёв услышали на другом конце нашей тесной компактной улочки.

– Тут записка, пап, – сынишка протянул сложенный вдвое листок.

«Актобе» было написано сверху.

Уж своё имя я мог прочесть.

Читал я в своей жизни всего несколько раз. За год приходилось прочесть хотя бы пару слов. Это конечно не так много, как в духовной семинарии. Там ребята по предложению осиливают. Во как.

Но и я не простой работник грибной плантации.

Я – власть.

Нужно соответствовать.

Я глубоко, буквально до гипервентиляции лёгких, вздохнул. Рубашка на груди предательски затрещала по швам, спина покрылась крупными наглыми мурашками. Сухими пальцами развернул бумажку.

Выдохнул, замер. Глянул на записку – будто уже и не листок перед мной расхристанный лежит, а так – разноцветное одеяло, сшитое из сотен отдельных миниатюрных кусков и огрызков. Квадратных и треугольных. Больших и маленьких. Зеленых, красных, где-то даже золотых и перламутровых – совсем удивительный цвет. Как хорошо замаскировались буквы. Мириады разноцветных закорючек умещались на жалком огрызке, заполняя все свободное пространство от края до края. Строка к строке, буква к букве. Какая поразительная экономия.

Полчаса я боролся с ровными, стройными буквами, вплетёнными в эту бумажку чьей-то искусной, старательной рукой.

Руку я узнал тотчас же. Не по почерку, нет. По настроению.

«Дорогой друг, мы ушли на поверхность. Все ваши сны – сюжеты книг. Я не вернусь. Читай. Теперь и ты сможешь видеть сны».

Я снова разрыдался. Теплая слеза скатилась по щеке и упала на письмо. Буквы моментально поплыли, расползлись, разноцветными прожилками покрыли пятачок.

Я улыбнулся.

И уже вечером с неутихающим за день трепетом в груди, раскрыл книгу. Сынишка сидел рядом, сжимая крохотными бледными ручками записку. Весь день с ней носится, непоседа.

Голова разболелась спустя десять строк. В голове методично застучали тамтамы, а перед глазами густым роем принялись носиться юркие острые звездочки. Яркие звезды бога. Какой же тяжелый труд. Я прислонился к стене и закрыл глаза. Вот посижу так немного, отдышусь слегка и с новыми силами вернусь в книге. Тусклый, черно-белый пес, о котором я прочел в этих строках, задорно вильнул хвостом, мотнул головой, сбросил ошейник и звонко залаял.

Я проснулся. Будильник вызывал на работу.

Сынишка сопел рядом на кровати, завернувшись в одеяло, будто гусеница, но так и не выпустивший из лапки ту разноцветную записку от механика. Второй рукой он держал за палец меня.

Неужели я видел сон?

Спустя неделю дочитали первую страницу. Процесс пошел быстрее, разум с чудовищным усердием, желанием и рвением впитывал, поглощал, переваривал и требовал добавки, добавки, добавки. Голова перестала гудеть, кровь с эхом, как было это раньше, перестала бить в голову церковным набатом.

Утром десятого дня малыш рассказал свой сон.

Короткий сон, тоненький и прозрачный, словно мой Нин. Но в тоже время яркий и живой, наполненный жизнью и светом.

Пёстрая бабочка уселась на горелый сухой куст. Тонкая веточка нежно задрожала под тяжестью яркого пятнышка. Из крохотной почки вырвался первый зеленый листок.

Что я буду делать, когда книга закончится?

Пожалуй, я напишу свою.