Настоящее

Мэри Лу наспех разжевала пончик, который тут же превратился в липкую кашу. Тетя печет невкусно, зато сладкой пудры не жалеет. Девушка сбежала по шаткой лестнице, оглянулась на всякий случай. Затем открыла дверь, ведущую в узкий проулок, высунула только голову. Лицо кольнула холодная морось. Мэри Лу пригляделась к сваленным в кучу коробкам у стены соседнего здания – мальчик был на месте.

– Эй, маленький.

Девушка протянула второй пончик и поманила малыша к себе. Тот, хоть и узнал Мэри Лу, подошел все еще с опаской. Чумазенькое лицо умыло дождем, но оно так и осталось землистым. Черные глазки-бусинки, однако, загорелись при виде еды.

Мальчик выхватил пончик и сразу съел. Мэри Лу подумала и достала третий, последний, который хотела оставить на следующий обеденный перерыв.

– Держи, ешь.

Мэри Лу уже неделю подкармливала бездомного малыша. Зачем? Сама не знала. Она обнаружила его в коробках, когда выносила рабочий мусор, отбросы «Гоффреда и акционеров». Как раз перед этим ей посчастливилось побывать в тестовом цехе, где проверяли метрономы. Вероятно, остаточный эффект от чудо-маятников побудил Мэри Лу помочь бедолаге. Теперь девушка к нему ничего не чувствовала, но, как заведенная, приходила в задний переулок, где ждал ребенок.

– И чего ты здесь сидишь? Шел бы в центр. Там еды больше.

Мальчик виновато вздохнул.

– Еще немного – и на работу сможешь устроиться. Ну, что смотришь? У меня больше ничего нет.

Промокший бедняга вернулся в коробки. Да, при такой погоде он долго не протянет. Раз дождь зарядил, то уже не кончится. Может и до зимы лить. А Мэри Лу пора возвращаться к делам.

Работа кипела от рассвета до заката. Фабрика заглатывала топливо в пищевод в подвальной котельной и приводила в движение остальные органы. Рабочие только успевали раскладывать детали: сперва деревянные заготовки, из которых клепался корпус метрономов, затем крепили ножки, затем – дверки. И это только один цех. А в другом вырезались детали для механизма. Здесь каждый рабочий пользовался индивидуальным станком, вернее сказать, к каждому станку был прикреплен индивидуальный рабочий. Грохот стоял невозможный. В цеху, где собирался сам механизм-маятник, было намного спокойнее. Но, чтобы попасть в сборщики, нужно было иметь зоркий глаз и проворные пальцы. Работала здесь только смышленая молодежь. От потока к потоку сновали разносчики – здоровые ребята, которые подтаскивали болванки, а также отгружали готовый продукт.

Вильфред был смотрителем конвейера, на котором маятник вставлялся в деревянный домик («гробик» – говорили рабочие) и закреплялся штамповщиками. Затем же приделывалась крышечка, и готовый метроном сходил с потока. Но это изделие еще не было завершенным. Оно переходило в закрытый настроечный цех, где под строжайшим присмотром давалась «жизнь» механизму. Каждому своя. Ведь метрономы имели определенные сроки службы. После настройки их оставалось лишь протестировать и отправить в магазины. Надо полагать, именно у тестировщиков была самая лучшая работа: целыми днями блаженствовать под благодатный стук маятников. Даже управляющим не было доступно такое удовольствие. Им полагалось сновать по мостикам на уровне второго этажа и контролировать производство.

Каждое утро рабочий заступал на смену. Вильфред, хоть и был статусом выше простого работяги, входил на фабрику с тем чувством, что его засасывает болото. Закутавшись в грубую куртку, нахлобучив кепку пониже, он все еще сливался с сутулой нищей массой. Сначала пробирался по кривым улочкам из бедного квартала в очень бедный. А фабрика находилась именно здесь, во избежание попадания смога в носы богачей. По пути Вильфред искусно огибал паровые дилижансы, смердящие черной копотью. Считалось удачей, если очередной дымовой плевок не попадал тебе в лицо. Перед самым входом на фабрику смотритель конвейера поднимал лицо к небу, чтобы запечатлеть в памяти, хоть и тусклый, но настоящий свет. А затем гигантское здание проглатывало его и жевало, скрипя металлическими челюстями, до конца рабочей смены. Вильфред слыл добрым смотрителем, пользовался расположением у рабочих, и только здоровяк-грузчик раз от раза пытался невзначай пихнуть его тюком или коробкой.

Одно нравилось Вильфреду на фабрике – это Мэри Лу. Смотритель и уборщица. Пожалуй, его это могло смутить, но когда он видел большие теплые глаза Мэри Лу, когда из-под косынки выбивался темный локон, и она быстрым движением заправляла его за ухо… Совершалось великое чудо.

В мире апатии совершалось чудо: в бесчувственной, равнодушной массе, окутанной Шлейфом, загорался на миг огонек любви. Вильфред ощущал странные вспышки «чувства», непривычного и чуждого для всех, и для него самого. Вильфред смущался, удивлялся и боялся одновременно. Интересно, те, кто окутал планету Шлейфом, знают о том, что некоторые люди могут чувствовать?

Нет, конечно, люди продолжали чувствовать. Только не сильно. «Хорошо, когда человек не злится, – наверно, так начинались рассуждения в кабинетах власть имущих. – Если бы можно было поставить идентификатор эмоций каждому человеку, и как только он злится – отключать злость. Этот один человек сделал бы тогда намного меньше плохого. А если отключить злость всем людям?» Никаких срывов, оскорблений, затаенных обид. Добавьте к этому отключенную страсть, вожделение – и никакого насилия. Отключите алчность – и люди перестанут соревноваться в богатстве, власти. Подумав о том, что все беды человечества приходят от больших, мощных чувств, весьма вероятно дойти до следующего умозаключения: «Откажитесь от них – и живите спокойно». Хороший план находчивых правителей работал отменно: вот уже сотню лет Шлейф подавлял вспышки сильных эмоций. Казалось, человечество наконец забыло, что такое гнев и зависть. Но вместе с тем утратило что-то очень важное.

«Такова цена мира во всем мире», – проповедовали власти. И мир заплатил эту цену. Сам. Общество, съедаемое борьбой, сжигаемое конкуренцией, утопающее в преступности, после долгих рассуждений проголосовало за скорейшее исцеление.

Никто даже не спрашивал, как работает Шлейф. Какие-то струны, подвешенные высоко в небе, опутали планету и стали испускать благодатные волны: попросту колебали воздух особым способом, подавляя сильные эмоции людей. Плохие и хорошие.

Утратив радость, люди не растерялись. Вот, например, на фабрике «Гоффред и акционеры», при содействии правительства, стали производить «Метрономы счастья». Расходились они на ура. Вильфред, как смотритель конвейера, каждый день наблюдал потоки волшебных приборов, но не знал, как они работают. По сути, это были маленькие генераторы счастья. Пока маятник двигался, рядом с ним было хорошо. Человек под воздействием колебаний испытывал прилив радости. Метроном работал на сопротивление Шлейфу. Но недолго. Остановится – и все, как всегда. Или тухни в апатии, или беги в магазин за новым метрономом. Спрос на приборы пошел по всему миру. В других странах, впрочем, были свои приспособления: браслеты, таблетки, нюхательные смеси. Почти все из этого наносило непоправимый вред человеческому организму. Цены на продукты радости зависели от времени действия. Фабрика Гоффреда имела очень большой ассортимент, и все же мало кто из бедного квартала мог позволить себе радость за деньги. Низший класс так и остался в низах, мистер Гоффред и его акционеры стали еще богаче, но теперь люди перестали ненавидеть друг друга. Шлейф сравнял их амбиции с землей и поставил мощное надгробие на мечтах.

Вильфред наблюдал за Мэри Лу только тогда, когда она мыла пол. Как и теперь. Заносит швабру, вжик, снова заносит, вжик. Движения вымерены до сантиметра. Она как автомат. В богатых районах механические люди подметают улицы и открывают дверцы паромобилей. Вильфреду представилось, что Мэри Лу сидит в таком паромобиле, ей открывает дверцу человек-автомат. Она вылезает, окидывает всех удивленным взглядом и – вжик – достаёт свою швабру.

Вильфред хотел любить сильнее, испытать настоящее чувство. Но это было невозможно. Даже страсть в мире-без-эмоций неполная. Люди практически перестали рожать детей. А тех, что родили, воспитывали без энтузиазма, как автоматы. Говорят, правительство уже готовит положение об обязательном рождении, во избежание демографического кризиса. Кому нужна семья по указке? И кем вырастут дети без любви? До какой степени влюбится Вильфред, пока Шлейф не скажет «стоп»?

Но больше всего его интересовало, что чувствует Мэри Лу. Она бывает такая милая. Особенно после уборки в тестовом цехе. Если положительные эмоции показывали девушку с хорошей стороны, а отрицательные Вильфред никогда не увидит, то можно было бы связать с Мэри Лу дальнейшую жизнь. Как узнать наверняка, если она все время молчит? Завести разговор не о работе.

– Ты никогда не думала жить по-другому?

– Как?

– Вот я и спрашиваю: как бы ты жила?

– Вот опять начали, – вместо ответа девушка подняла с пола бумажку.

Это была листовка. Пока редко, но такие встречались в рабочих районах. Кричащий клочок бумаги, призывающий вернуть радость в дома горожан. Откуда взялись смельчаки, и где они черпают силы для протеста? Вильфред сжал бумагу в кулаке. Еще не хватало, чтобы кого из рабочих обвинили в пропаганде.

Раздался крик, такой пронзительный, что заглушил звук двигателей. Все бросились туда. Скорее не на помощь, а затем, чтобы поглазеть. Несчастные случаи бывают на любой фабрике. Вот и сейчас толпа обступила тело.

– Компрессор разорвался, пружина так – дзынь – и прямо в него! – объяснял очевидец. – Точно вошла.

Вильфред окинул взглядом пострадавшего, из шеи которого торчала металлическая пружина. Он до безобразия походил на сломанную игрушку.

– Да отключите же кто-нибудь конвейер! – прокричал Вильфред. – Надо оттащить беднягу.

– Кончено уже, – послышалось сзади.

Рабочий был мертв. От тела растекалась липкая красная лужа.

– Ну, все равно, тащите его.

– Это еще что такое? – голос раздался сверху, и принадлежал управляющему. – Вильфред, почему конвейер встал? Да вижу, что покойник. Разберись поскорее, не задерживай!

Мэри Лу видела смерть первый раз. Влажный густой ком начал подниматься вверх по горлу и… отступил. Теперь это было лишь тело, пустое, без души. Но разве остальные люди не пусты?

– Все в порядке? – спросил Вильфред.

Мэри Лу кивнула.

– Идем. Ребята отнесут его к выходу.

– Надо ведь убрать.

– Что?

Мэри Лу окунула швабру в ведро и стала размазывать кровь по полу. Так равнодушно, будто это были помои. Так неаккуратно, что Вильфреду стало тошно. Нет, она точно бездушный автомат.

Где-то наверху скрежетал голос управляющего:

– Кого теперь ставить на выточку?

– Есть Том, смышленый парень, – предложил секретарь, листая блокнотик. – Он быстро освоится.

– А место Тома кто займет? Из-за одного звена столько головной боли.

Голоса заглушил гул останавливающегося двигателя. Вильфред устало потер виски, затем крикнул своим:

– Расходимся! Обед сокращается на полчаса! Поторапливайтесь!

Мэри Лу выронила швабру. В обед ее ждет ребенок. А она не подходила к тете, не брала пончиков. Почему ее это волнует? Мальчик не выживет.

– Точно. Мальчик! – девушка хлопнула себя по лбу.

– Какой мальчик?

– Вилли, я знаю мальчика, который может прийти на место Тома. Идем, скорее!

Мэри Лу потащила смотрителя за рукав к выходу. Они чуть не слетели с лестницы. Девушка распахнула дверь.

– Он здесь!

– Куда под дождь?

Мэри Лу прошлепала через переулок, заполненный грязной водой, словно сточная канава. Пришлось Вильфреду бежать за девушкой. Но накинуть на голову куртку Мэри Лу не дала. Она раскидала коробки и достала нечто темное и худое. Это был мальчик.

– Посмотри, он живой?

Ребенок висел на руках. Мэри Лу опустилась с ним в лужу и стала трепать за щеки.

– Кто это? Зачем он тебе? – не понимал Вильфред.

– Дышит!

Мальчик застонал.

– Дай сюда.

Вильфред подхватил ребенка, и они наконец зашли под крышу.

– Это твой ребенок?

– Конечно, нет. Он бездомный. Я кормила его, но на улице он умрет.

Мэри Лу подняла на Вильфреда умоляющий взгляд.

– Хочешь, чтобы я попросил за него? Почему для тебя так важен чужой ребенок?

– Я не знаю, – глаза девушки опустели. – Как-то раз я послушала метроном и, конечно, почувствовала прилив радости. А потом увидела мальчика. Радость превратилась в жалость. Разве так бывает? Я никогда раньше не ощущала такой перемены. Что это значит?

– Что мы живые.

– Чего ты улыбаешься? Дай куртку, мальчика надо согреть. Вторая смерть за день ни к чему.

Мэри Лу стала прежней, ровной и безмолвной. Но Вильфред узнал все, что хотел. Даже если она сейчас не чувствует, если Шлейф скрывает людей от самих себя, Мэри Лу – та, кто нужна Вильфреду.

– Я попрошу, чтобы его взяли.

Мэри Лу улыбнулась. Они еще посидели, погрели ребенка, пока он не пришел в себя. Открыл глаза и первое, что увидел – двух людей, склонившихся над ним. В тусклом свете газового рожка их лица оставались неподвижны. Пусть они сами не понимали, что спасли чью-то жизнь. Пусть для них это было важно всего на миг. Но этот момент мог стать самым главным событием их жизни.