Эпизод 34.

Эпизод 34. 1686-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса Романа Лакапина (апрель 932 года от Рождества Христова).

— Вы понимаете, что нельзя бросить в воздух подобные слова и не нести за них ответственность? Какие доказательства вы можете привести в подтверждение вами сказанного? Чем можете поклясться?

— Господь заповедал нам, грешным, не клясться ничем, но моя жизнь в ваших руках, мой юный и благородный хозяин. Прикажите запереть меня в вашей темнице, покуда вы не удостоверитесь в том, что всё, что вы сейчас услышали, есть горькая, страшная правда.

— А что? Пожалуй, я так и сделаю, это прекрасное предложение. Я запру вас в отдельной камере, где вы не будете нуждаться ни в еде, ни в питье. Сам же я лично займусь проверкой ваших слов.

— Сколько же вы отведёте времени на расследование? Ведь это, быть может, происходит далеко не каждый день?

— Я думаю, что месяца мне хватит, чтобы поймать их за руку или убедиться в вашей клевете.

— Но слежка за ними должна вестись при этом каждый вечер!

— Это уже не ваша забота, Игнатий.

— От этого же зависит моя жизнь!

— Сами понимаете, что ваш рассказ меня взволновал чрезвычайно и я не пущу это дело по воле волн. Но скажите, почему вы рассказали об этом именно мне? Почему вы не обратились к нему самому и не потребовали за своё молчание денег, которых у него явно больше, чем у меня?

— От него я бы получил не деньги, а кинжал в живот, не успев покинуть пределы Леонины. Вам же я необходим как свидетель. Живой свидетель.

— Вы чертовски умны, Игнатий. Впрочем, чего ещё можно было ожидать от столь учёного человека!

— Благодарю вас, мессер. Возможно, моя история вам неизвестна. Родился я в Антиохии, и всю свою юность я прилежно изучал многие древние науки, труды наших великих предков, за что милостью Господа получил должность мистика самого дуки[1]. Когда мне исполнилось двадцать лет, я испросил разрешения продолжить учёбу в Константинополе, но по воле Господа во время моего путешествия наш корабль был захвачен пунийскими пиратами, и вместо усердного чтения в библиотеке базилевса я целых пять лет стирал в кровь руки на пиратской галере. Но всему приходит конец; однажды этот злосчастный корабль потерпел крушение, и африканцы, чтобы расплатиться со своими долгами, продали меня на неаполитанском рынке римскому сенатору Грациану, а уже он уступил меня вашей матушке, которая, проведав мои знания, поручила быть учителем греческого и учителем истории для вас и ваших братьев.

— Я совсем забыл. Чтобы время вашего заточения не пропало для вас даром, я распоряжусь, чтобы вам принесли книги.

— О, благодарю вас, мой господин. Труды Кассиодора и Варнефрида[2] послужат мне дополнительной наградой и превратят мою тюрьму в рай, где поощряется любознательность и память.

— Если вы сказали мне правду, я подарю вам волю и дам в награду двадцать золотых солидов. Вы сможете вернуться на родину или остаться здесь и обучать нас наукам уже за вознаграждение.

— Сердечно благодарю вас, мой заботливый господин, но после вашего расследования я, пожалуй, предпочту покинуть Рим.

Альберих дважды хлопнул в ладоши, и на пороге возник начальник стражи.

— Возьмите этого человека и посадите его в мою тюрьму. Никто не должен общаться с ним, кроме человека, который будет доставлять ему еду и кодексы. Никто, под страхом смерти, не должен обидеть его.

Игнатий и стражник отвесили своему господину поклон и оставили Альбериха наедине со своими мыслями.

«Если раб говорит правду, то об этом никто не должен знать, кроме меня. Если он лжёт, тогда он сам определил для себя наказание. Даже не знаю, что лучше здесь — правда или клевета? Во имя нашей чести, всем сердцем желаю, чтобы это была клевета, но разум мой молит тебя, Господь всемогущий, пусть это будет правдой, это невероятно поможет мне».

Взгляд Альбериха упал на ключ, полученный им только что от Игнатия.

«А если это чья-то дьявольская хитрость, чтобы внести раздор в нашу семью? Ведь насколько надо быть глупцом, чтобы самому, втайне от матери, сделать дубликат ключа, и только ради того, чтобы его раб-учитель мог, минуя стражу, прийти в любое время прямиком в его спальню. Вот однажды и получилось так, что раб, забыв свои книги, вернулся за ними без спроса и стал внезапным свидетелем милейших проделок нашего Иоанна. Мог ли так поступить мой братец? Сказать по совести — вполне. Но надо быть начеку и самому убедиться в правдивости этой истории лично. Такое дело не поручишь никому. Боюсь, ближайшие апрельские вечера в этом году не принесут мне много удовольствия, но сия охота того стоит».

Тем временем вернулся начальник стражи и доложил, что брат Игнатий с удобством разместился в темнице, которая находилась здесь же, в подвале недавно восстановленного на древнем фундаменте дома Альбериха, рядом с базиликой Святых апостолов, где в настоящий момент стоит дворец его потомков[3].

— Этого человека более не должно быть. И чем скорее, тем лучше.

Стражник совершил очередной поклон и удалился. Ни один мускул не дрогнул на его лице, это был неординарный, но и не столь уж редкий приказ.

С этого вечера девятнадцатилетний юноша, младший сын хозяйки Рима, преисполнился столь трогательным рвением в служении Церкви, что не пропускал ни одной вечерни и комплетория в базилике Святого Петра, вызывая растроганные слёзы у их завсегдатаев. Но отныне часовых служб его юной мятущейся душе было мало, и по окончании комплетория он спускался в крипту базилики, где отдавал дань уважения останкам великих мучеников — первопроходцев Веры. Никто не видел, в какое время он возвращался обратно, поскольку молитвы Альбериха были длинны — видимо, каждого усопшего он удостаивал своим почтением.

Прошла одна неделя, другая, и голову Альбериха уже начали посещать мысли о напрасно потраченном времени. Но однажды, когда он в очередной раз, погасив свечу, разместился неподалёку от прохода, прорытого в прошлом году от Замка Ангела, его усилия были вознаграждены сторицей. Затаив дыхание, боясь стука собственного сердца, он вдруг увидел женскую фигуру, направившуюся в одиночестве к покоям папы и освещавшую себе путь дрожащим светом небольшой свечи.

Он с трудом подавил в себе желание броситься за ней немедля. Это, конечно же, было бы глупо и не привело бы ни к чему, кроме скандала. Он начал мысленно считать до тысячи, дав себе зарок, что ранее не сойдёт с этого места. Едва закончив счёт, Альберих, не зажигая свечи, на ощупь отправился к покоям папы, благо он уже не раз практиковался в этом в предыдущие, не столь удачные в плане охоты, дни.

Дверь в спальню была заперта, но — хвала Небесам — ключа с обратной стороны вставлено не было. Альберих начал медленно поворачивать свой ключ, к радости обнаруживая, что папа и его гостья, видимо, также позаботились о том, чтобы дверь не издавала лишнего шума. Ещё одно усилие, и Альберих шагнул в спальню.

От самой спальни его отделял небольшой коридор. В покоях горели факелы, и их свет был в первое время слишком ярок для проведшего несколько часов во мраке Альбериха. Он медленно подкрадывался к огромной кровати с поистине грандиозным балдахином, украшенным многочисленными крестами и гербами Рима. По всей видимости, Альберих прибыл вовремя, папа и его гостья уже находились в постели и с трудом сдерживали себя, опасаясь чуткого уха слуг и позволяя себе только тяжёлое сопение. Альберих в последний момент решил отказаться от эффектного появления на сцене и посему не стал срывать шторы с балдахина, а тихонько отодвинул их. Признаться, трудно подобрать слово к его реакции на увиденное, сказать, что он «обомлел», было бы слишком вяло и невыразительно.

Борясь с тошнотой, внезапно подступившей к горлу, на негнущихся ногах он начал отступать к двери, опасаясь внезапного обморока, настолько глубокое потрясение постигло его. Слуга его не только оказался прав, он, по всей видимости, был слишком деликатен, не рассказывая всей правды, а может быть, не настолько смел, чтобы разглядеть того, кто именно приходит развлечь Его Святейшество после трудного в ежедневном общении с Господом дня. Возможно, его состояние не позволило ему покинуть спальню столь же бесшумно, как он сюда вошёл, но любовники, подходя к кульминации, невольно теряли осторожность и уж точно не напрягали слух. Альберих закрыл дверь и вернулся к своему убежищу в крипте.

Трудно было привести свои мысли в порядок, но в ожидании возвращения ночного визитёра Альбериху это кое-как удалось. Он ничем не обнаружил себя, когда фигура со свечой прошмыгнула мимо него, возвращаясь в Замок Ангела, но едва стихли шаги, как он вновь поднялся в спальню папы.

Иоанн ещё не успел заснуть и, с удовольствием потягиваясь на своей кровати и прижмуривая глаза, все ещё пребывал во власти недавно достигнутого удовольствия. Внезапно откинулся балдахин, и Альберих едва успел зажать рот Его Святейшеству, помешав тому исторгнуть мощный вопль.

— Ты?! Откуда?! Что тебе надо?! Почему ты молчишь?! — задыхаясь от испуга и перехваченного дыхания, зашептал Иоанн, когда Альберих отнял свою руку от его рта.

— Мне сказали, что тебе не в диковинку принимать гостей в это время у себя в спальне.

— Что ты несёшь? Откуда ты здесь взялся?

— Я до конца не верил, что ты додумался дать ключ от спальни твоему рабу-учителю. Откуда было мне знать, что глупость твоя беспредельна?

— Это Игнатий дал тебе ключ? Что ещё сказал тебе этот негодяй?

— Что целибат ты охотно навязываешь всему своему клиру, всем священникам Рима и грозишь за его нарушение великими карами. Всем, но только не себе.

— Господь всемилостивый! О чём ты, брат?

— О том, что Его Святейшество, заботясь о душах наших и наставляя нас на путь истинный проповедями строгости и воздержания, по ночам в своей постели выслушивает исповеди новых Магдалин.

— Значит, ты видел, да? О Господи, я знал, что этим всё закончится. Но… — Иоанн на мгновение задумался, анализируя слова брата, и растёкся в жалкой, заискивающей улыбке. — Но если бы ты знал, мой добрый Альберих, как нелегко в двадцать один год обуздывать желания свои, как неимоверно трудно противостоять искушениям, когда всё естество твоё захватывают грешные мысли.

— Охотно верю, но почему ты ради ублажения этого, как ты выражаешься, естества, из всего сонма гетер выбрал… нашу мать?

Иоанн вскочил с постели. Глаза его сделались безумными, он схватил Альбериха за плечи, встряхнул его, а затем, разрыдавшись, сполз перед ним на колени.

— Ты видел, да? Ты видел всё? Ты знаешь и это? О, что же теперь делать?!

— Тише, услышат слуги, и нам придётся объясняться.

— Пощади меня, брат! О Господи, я пропал, кара Твоя настигла меня уже при жизни моей! Господи, какой позор!

И подняв к Альбериху телячьи глаза, Иоанн прошептал:

— Неужели ты расскажешь об этом? Ведь ты сын её и брат мне.

Альберих освободился от его потных объятий, вызывавших у него омерзение.

— Однако ты папа, хотя и кровосмеситель, она сенатрисса, хотя и прелюбодейка, на мне же нет подобных грехов, но кто я? Никто! Я червь по сравнению с вами!

— Я сделаю всё, что ты попросишь, брат! Всё, всё, всё!

— «Попросишь»? — Альберих поднял Иоанна за подбородок и беззвучно рассмеялся ему в лицо. — О нет, просить отныне будешь ты, а я буду приказывать. Отныне ты будешь выполнять только то, что я скажу, и если ты хоть раз ослушаешься, весь Рим узнает, кто сидит на его святом троне. Я спрятал свидетеля ваших утех, который при случае подтвердит мои слова. Тогда тебя и её забьют камнями быстрее, чем папессу Иоанну, и никто не защитит вас. Даже я, если бы захотел, не смог бы этому противостоять.

— Клянусь, я буду повиноваться тебе.

— Будешь, конечно будешь. И вот тебе мой первый приказ: о том, что я видел вас, о нашем рабе, равно как и об этом разговоре, она знать не должна.

— Клянусь. То есть ты ей тоже ничего не скажешь? Промолчишь? И правильно, ведь какая бы она ни была, она всё же мать наша.

Альберих ничего не ответил брату, только смерил его уничтожающим взглядом и повернулся к нему спиной. Перед тем как второй раз за этот вечер покинуть папскую спальню, он обернулся к поникшему и по-прежнему стоящему на коленях Иоанну.

— И всё же, почему ты не удовлетворил свои страстишки с кем-нибудь другим? Как получилось это? Неужели ты захотел этого сам?

— Она, видя мою слабость к женщинам, решила, что я непременно поддамся искушению, выдам и опозорю себя, если буду встречаться с кем-то посторонним. Она очень заботилась, чтобы моя репутация в Риме и за его пределами была чистой.

— Ха! Господи, ты слышишь это? Какая милая забота! Преемник твоего ученика боится своей паствы больше, чем тебя. А ведь многие твои предшественники, братец, не были столь щепетильны и принимали гетер открыто, не стыдясь. И ведь на поверку оказались теперь чище, чем ты, и ближе к спасению души. Какой, однако, парадокс!

* * * * *

Наступившая ночь не принесла сна и отдохновения Его Святейшеству, все эти долгие часы он провёл под тёплым одеялом, пытаясь справиться с охватившим его ознобом и с разбросанными по всей Вселенной мыслями. Не спал и Альберих, он даже не стал раздеваться в эту ночь, его увлечённое сознание не позволяло телу размениваться на сиюминутные бытовые хлопоты. Первые лучи нового дня вывели его из оцепенения, в этот момент он как раз пришёл к согласию с самим собой. Его нисколько не заботила и не печалила теперь честь семьи, печалиться о несуществующем было просто глупо. Скорее интуицией, чем разумом, он сразу почувствовал, что ему в доселе безнадёжно карточной игре вдруг выпал козырной туз, и надлежало теперь предельно бережно и разумно использовать карту против своих могущественных врагов, в числе которых оказалась его собственная мать. На мгновение он вспомнил об Игнатии, но только затем, чтобы снова одобрить своё решение относительно него. Полученный козырь не требовал немедленного вступления в игру, а бесконечно долго держать хитрого раба в застенках было опасно. Игнатий первым определил заоблачную цену раскрытого секрета и попытался обменять его на свою свободу. Не получив желаемого, он бы попытался продать секрет кому-то ещё. Нет, пусть он остаётся жив, но только в кошмарах Иоанна. Сам Иоанн тоже будет молчать, в этом Альберих не сомневался. Оставалось только понять, стоит ли полученный козырь использовать для расстройства предстоящего брака своей матери, или надлежит выждать более благоприятный и полезный для себя момент.

«Подумать только, Господь милостивый, а ведь, по сути, сегодняшний день сделал меня хозяином Рима. Об этом ещё пока не догадывается никто, но это так. В моих силах сейчас прийти к матери и заставить её, под угрозой оглашения её связи, отказаться от брака с этим бургундским индюком и сделать её своей послушной куклой, как это уже случилось с моим братцем. Но что я ещё могу получить, помимо Рима? Если брак Гуго с матерью расстроится, Тоскана и моё законное Сполето будут для меня навеки потеряны и вероятна война с королём. Не принесёт мне пользы и расстройство помолвки моей сестры с сыном базилевса. А если допустить брак моей матери? Тогда Гуго будет требовать от неё и от папы императорской коронации, даже не подозревая, что отныне он должен будет просить её у меня. А я ведь могу ему это позволить, не правда ли? Конечно, могу — в обмен на Сполето, на которое имею полное право. Причём весь этот торг будет проходить не в Павии, а здесь, в Риме, куда не допустят большинство его бургундской дружины, а стало быть, я получу дополнительные козыри. Так что, милая моя, удивительная в своей целомудренности матушка, и ты, напыщенный, самодовольный бургундец, пусть ваши планы покамест осуществляются, пусть ничто не мешает вам полагать, что только вы сейчас вершите судьбу мира, надувайте щёки сколько вам вздумается, всё равно вы сделаете теперь только то, что позволю вам я!»

[1] Правителя, герцога.

[2] Писатели-историки соответственно VI и IX веков. Варнефрид более известен под именем Павла Диакона.

[3] Дворец Колонна.