Эпизод 36.

Эпизод 36. 1686-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса Романа Лакапина

(21-22 июня 932 года от Рождества Христова)

Словно оживлённые звенящие ручьи, пригретые весенним солнцем, спускающиеся с многочисленных холмов к манящему могучему озеру, поглощающему всю их суетливую прыть без остатка и памяти, в начале июня 932 года к великому Риму из всех закоулков Южной Европы потянулись людские вереницы. Слухи о грядущем торжестве облетели мир, едва только подсохли дороги после зимней распутицы, и многие, заслышав эту весть, не устояли перед искушением отправиться в дальний путь — кто-то, будучи уверен в скорой улыбке фортуны и милости Небес, кто-то, движимый трезвым расчетом, а кто-то, надеясь таким путем ускользнуть от удушающей серости бытия. Молодецки вскакивал на коня юный отпрыск благородной фамилии, восхищая самого себя своей удалью и рассчитывая произвести впечатление на сильных мира сего и на знатных красавиц, томно мечтающих о встрече с новым Роландом. Отправлялся в путь, закинув на плечо копьё или секиру, бравый воин, рассчитывая подороже продать свою силу и мужество. Суетился негоциант, набивающий обозы товаром и лишающий себя сна от бесконечного подсчёта грядущих барышей. Спешили кузнецы, плотники и каменщики, понимая, что в скором времени Риму понадобятся их умелые руки. Спешили разбитные девицы, латая свои лица и платья и предвкушая высокий спрос на свои услуги. Торопились жонглёры, ибо без их песен и фокусов на вечерних холмах Рима не разольётся настоящего веселья. Спешили монахи, ибо добрые миряне, вкусив вина и разогрев кровь в танцах, как никогда будут заботливы и щедры к тем, кто даже в самом лихом угаре праздника не позабудет о спасении их душ. Спешили, наконец, карманники и лихие люди, поскольку видели разворачивающееся перед их глазами обширное поле деятельности, неудержимо увеличивающееся за счёт неослабевающего притока христиан, чьё ремесло и занятие было описано выше.

Под стать своим подданным, в лихорадочной суете приготовлений к предстоящим празднествам пребывали в эти дни королевский двор в Павии, канцелярия Его Святейшества и римский сенат. Траты предстояли великие, уж слишком высокая волна честолюбия накрыла властелинов, каждый из которых готовился к своему третьему и самому главному, как считали оба, браку. Негоциантов Амальфи, Пизы и Венеции, прибывших на традиционную весеннюю ярмарку в Павии, ожидал неприятный сюрприз: король Гуго распорядился вдвое, до пяти процентов, поднять налог с их продаж. Не по-северному остро возмутились впервые появившиеся в Павии британские негоцианты, причём особый их гнев вызвал не столько сам налог, сколько таможенный досмотр, учинённый их товарам. Гуго благоразумно не стал начинать торговлю с саксонской Британией со скандала, рыжебородые купцы из далёкого королевства были приняты весьма милостиво, и по результатам переговоров саксы от досмотра были освобождены, взамен чего обязались раз в три года уплачивать в королевскую казну пятьдесят фунтов серебра.

Аналогичным своему жениху образом поступила и Мароция, подняв плату с каждого гостя, вступающего в Рим. Исключение было сделано только для странствующих монахов и только при наличии рекомендательного письма от аббата. Все прочие платили по десять серебряных денариев с одного человека и с одной головы скота, а негоцианты, в зависимости от своего товара, вносили в городскую казну от одного до пяти золотых солидов.

И тем не менее людские ручейки не иссякали, наполняя собой пёстрое римское озеро. Здесь были люди со всех концов Апеннин, а также греки, бургунды, фризы, франки, германцы. Коммерция — дело не только расчётливое, но и циничное, а посему на римских улицах в эти дни можно было встретить даже купцов из пунийских и палестинских земель, не говоря уже об иудеях. Иноверцев, впрочем, обложили двойным налогом и повелели жить только в строго определённых кварталах, где им была обещана кое-какая защита от обычно к вечеру смелеющих и начинающих особо рьяно радеть за истинную веру христиан.

Хозяева римских домов радостно потирали руки и понемногу задирали цены вверх, сдавая гостям буквально каждый метр своих жилищ. Тем не менее на их долю приходилась только самая взыскательная и потому не очень большая часть чужеземцев, прибывающих в Рим. Большинство гостей охотно селились посреди древних развалин, внутри старинных подземелий, а то и вовсе на берегу Тибра или под густой завесой садов Саллюстия и Мецената. Столица мира оживала буквально на глазах, казалось, ещё немного, и Рим вновь вернётся к славным временам Исчезнувшей Империи, когда его население при императоре Траяне, говорят, достигало одного миллиона человек.

Одним из немногих, кому оживление Рима не доставляло ровным счётом никакого удовольствия, был его magister militum Альберих. С наплывом гостей у него и у его людей работы значительно увеличилось. Днём вся эта толпа истово молилась у многочисленных святынь, горласто торговала на рыночных площадях, а ближе к вечеру предавалась самым разнузданным порокам, последствиями которых становились десятки трупов, ежедневно извлекаемых из Тибра, городских клоак или из зарослей окраинных садов. Нет, что ни говори, а куда проще было управлять Римом в богобоязненные годы папы Григория Великого, когда там проживало не более десяти тысяч человек, которые, под впечатлением от ужасной эпидемии чумы, посланной им рассерженным Судией, вели свои дни в невиданном ни до, ни после благочестии и строгости.

Мароции же все эти хлопоты приятно волновали сердце, она была рада каждому гостю, переступающему пороги римских ворот, и сквозь пальцы смотрела на разбухающие день ото дня затраты. Эти дни должны были стать новой покорённой вершиной её жизненного пути, а стало быть, пусть максимальное число живущих ощутит свою сопричастность к грядущим великим событиям. И пусть сам Рим разделит с ней счастье, она вернёт его во времена славной Империи, на её свадьбе не будет заунывных пений монахов и бесконечных крестных ходов от Ватикана до Латерана и обратно. Нет! Город увидит шествие, достойное римских триумфаторов, и пусть на каждой улице города поют и пляшут жонглёры, пусть рекой льётся вино, пусть римляне и гости города на всех языках прославляют их с Гуго имена!

Это с её лёгкой руки был отправлен дромон к берегам Африки, чтобы привезти в Рим поражающих воображение факиров, диковинных зверей и невиданные яства. Это по её велению в порт Бари прибыл византийский корабль с дорогими шелками, серебряной утварью, лучшими певцами-евнухами и искусными музыкантами. Это она сама лично рассылала по итальянским городам своих эмиссаров, которые вручали приличные авансы местным жонглёрам с условием, чтобы те во второй половине июня прибыли в Рим для увеселения местной публики. Все лучшее, самое изысканное, самое диковинное, самое прекрасное, что только создал человек, должно было быть в эти дни в Риме!

Сама она в дни приготовлений обязательно выезжала в Рим, с удовлетворением наблюдая, как по давно пересохшим городским артериям вновь побежала, забурлила кровь ожившего каменного существа. Во время этих поездок она буквально подпитывалась энергией проснувшегося города, дарящего ей свою любовь и купающего её в волнах своего восторга, местами совершенно искреннего, от одного только вида красавицы-сенатриссы, местами меркантильного, в расчёте на звонкую монету, то и дело выпускаемую из её прелестных рук в сторону толпы.

Свадьба была назначена на Рождество Иоанна Крестителя (24 июня). За три дня до описываемой даты стражи Фламиниевых ворот рёвом сторожевых бюзин известили город о приближении королевского кортежа, окутанного лесом из жёлто-синих бургундских и с белым крестом на красном поле павийских знамён.

Магия великого города, представшего наконец перед взором Гуго, не могла не сказаться на настроении короля. Предоставив своему двору и дружине самостоятельно обустраивать свой лагерь в непосредственной близости от Фламиниевых ворот, король с небольшой свитой забрался на отстоящий от города менее чем на милю холм, чтобы в подобающей позе, с осанкой и взглядом покорителя мира ощутить всё величие происходящего момента. Перед его глазами предстал древний город, вбирающий в себя, словно страшное языческое божество, людские ручейки, стремящиеся к его воротам, будто к чёрной и беззубой пасти. Вот она, столица столиц, колыбель самой великой цивилизации, какую только создавало человечество! Сколько народов мира ты покорил, Рим, сколько ещё народов преклонят перед тобой свои головы! На твоё величие не смог покуситься сам Ганнибал, так и не решившийся штурмовать твои холмы, здесь полегли несметные полчища Витигеса, живыми, бурлящими волнами разбившиеся о твои твёрдые стены! Где-то здесь, влево от Фламиниевых ворот, между ними и воротами Пинчио, находится знаменитая полуразрушенная стена Murus ruptus, от восстановления которой римляне в своё время отговорили Велизария, так как в этом месте защищать Рим, по легенде, обязался сам Апостол Петр. Свое обещание основатель христианской Церкви добросовестно исполнил — готы Витигеса, устремлявшиеся к Murus ruptus с ликованием от такой беспечности римлян, были поражаемы странной слепотой[1].

Король удалялся в исторический лабиринт всё глубже и глубже, вспоминая тех редких счастливцев, которым удавалось принудить Рим к повиновению. Аларих, Велизарий, Тотила, после которого в Риме в течение сорока дней не было ни одной живой души, евнух Нарзес, а вот ещё совсем недавно Арнульф… Гуго даже бросило в дрожь при мысли, что в данный момент он становится вровень с этими великими исполинами прошлого, а если учесть тот факт, что Рим сегодня капитулирует не перед силой оружия, но перед хитростью интриг — простите! — искусством дипломатии, что прежде удалось только самому Карлу Великому, то неудивительно, что король сейчас ощущал ласковое прикосновение Божье к своей собственной, такой уникальной персоне. Ну а в то, что происходящее сегодня являлось самой настоящей капитуляцией, Гуго не сомневался ни секунды, он едва удерживал себя, чтобы не воскликнуть, подобно Иерониму, но с диаметрально противоположной интонацией: «Покорен тот город, который покорил всю землю»! Да, Рим сегодня безропотно сдаётся, и в качестве своего дара, способного умилостивить грозного завоевателя, приносит ему прекрасное тело своей сенатриссы.

До сего дня Гуго непрестанно терзался сомнениями относительно верности своего компромисса с Рудольфом. А ну как обстоятельства сложатся так, что Рим в последний момент вдруг откажется следовать достигнутым договорённостям? Поэтому с тревожным сердцем 1 апреля 932 года, в день Воскресения Господня, он, стоя перед алтарём городского собора Вьенна, ставил свою печать на кодексе о передаче Рудольфу, королю Верхней Бургундии, со следующей весны земель Арля и Прованса в обмен на признание себя единственным королём Италии и, стало быть, единственным претендентом на императорскую корону. Но сегодня все страхи улетели прочь, и уже ничто не могло теперь помешать Гуго овладеть короной Карла Великого, ибо до открытых Фламиниевых ворот, как мы уже говорили, было не больше мили, а навстречу королю уже спешили два римских рыцаря, готовые, очевидно, стать первыми, кто склонится перед своим новым владыкой.

Пафос в душе Гуго слегка поубавился, когда он увидел, что этими двумя рыцарями оказались Альберих и Кресченций, двое белокурых юношей совершенно разного телосложения, но с неуловимо схожими лицами. Впрочем, а кого мог ещё прислать Рим, как не сына своей хозяйки, главу городской милиции, и одного из своих сенаторов? Так рассудил Гуго и тем самым успокоил себя, хотя сейчас всё равно был бы более счастлив увидеть перед собой любых других римлян, но только не этих себе на уме молодцев.

Альберих и Кресченций спешились и, чуть ли не с вызовом демонстрируя присутствие у себя немалой гордости и чувства собственного достоинства, продефилировали сквозь королевскую свиту к Гуго. Только перед ним они степенно преклонили колена и выпрямились со скоростью каретной рессоры.

— Великий Рим в нашем лице приветствует тебя, могущественный и добродетельный король Лангобардии!

— Счастлив видеть, что Рим приветствует меня живым воплощением своих прославленных достоинств, каковым, без сомнения, являетесь вы, благородный мессер Альберих, и вы, благородный мессер Кресченций!

Стороны расшаркались во взаимных приветствиях, после чего зашли в только что установленный королевский шатёр. К королю присоединились граф Сансон, Бозон Тосканский, Теобальд Сполетский и епископ Манассия. Никто из ближайших соратников Гуго, разумеется, не мог остаться в своих патримониях и не отказался сопроводить своего сюзерена, отправившегося в главный поход всей своей жизни.

Молодые римляне, в отличие от бургундских сеньоров, были настроены на деловую волну, и с их подачи началось рутинное обсуждение условий проживания бургундско-павийской дружины в Риме в предстоящие несколько недель. Очень скоро выяснилось, что «капитулирующий» Рим в лице прибывших молодых господ наотрез отказывается нарушать историческую традицию, согласно которой иноземный владыка допускался в город только с ограниченной по численности дружиной, тогда как остальные из его войска располагались на Нероновом поле. На все аргументы короля, Сансона и Манассии Альберих отвечал односложным «нет» и очень скоро привёл короля в бешенство. Однако скандал в первый же день был вещью совершенно недопустимой, закипающий королевский гнев был вовремя замечен Манассией, и мудрый епископ, взяв короля под руку, под надуманным предлогом вывел Гуго за пределы шатра. Вот здесь, на свежем воздухе, король уже мог свободно дать волю чувствам, и в адрес испуганно притихшего вдали Рима понеслись отборные ругательства. В числе прочих досталось и Мароции, которая не смогла сообразить прислать ему более сговорчивых послов.

Наконец шквал королевской брани перерос в одиночные и всё более жалкие выстрелы, а затем и вовсе прекратился. Убедившись, что Гуго способен вновь здраво воспринимать действительность, Манассия вернул его высочество вглубь шатра. Едва только войдя к себе, Гуго по скучным лицам своих соратников понял, что позиции Альбериха остались непоколебимы. Magister militum по-прежнему разрешал войти в город королевской свите, числом не более пятидесяти человек с оружием в руках, и слугам, в количестве не более двух сотен, тогда как бургундцы рассчитывали на втрое большие цифры. Кроме того, городские власти готовы были пропускать в город не более пятидесяти человек по ежедневным пропускам и с условием, что все допущенные должны будут до захода солнца вернуться в лагерь, в противном случае невозвращенцам грозили арест и штраф.

— Таковы правила Рима, — невозмутимо гундосил зануда Альберих, а Кресченций пояснял раздосадованным Сансону и Бозону аргументы принимающей стороны.

— Рим сейчас наводнён приезжими, римская милиция с трудом справляется с обеспечением порядка, и прибытие столь большого количества людей с оружием грозит потерей контроля над ситуацией в городе.

— Но ведь перед вами не неприятельская армия, грозящая Риму войной. Вам же, надеюсь, известна цель нашего визита, — уставшим голосом в сотый раз повторял граф Сансон.

— Таковы правила Рима.

— Мы говорим с вами на разные темы, мессер Сансон. Неприятельской армии доступ к городу был бы и вовсе закрыт. Речь идёт об обеспечении порядка. Мы рады видеть могущественных друзей, пришедших в Рим с великим целями, но также понимаем все проблемы, которые будут сопутствовать появлению в городе иноземных воинов. Во время праздников, когда кровь будет не в меру горяча…

— Довольно, мессер Кресченций! — Король раздражённо махнул рукой. — Мы поняли вас, мессер Альберих. Пусть будет по-вашему. Мы благодарим вас за тёплый приём, но сожалеем, что из-за затянувшихся переговоров теперь будем вынуждены остаться до завтрашнего утра в лагере. Мы шлем приветствие великому Риму, Его Святейшеству, римскому Сенату и вашей матушке, мессер Альберих! Доброго дня!

Альберих и Кресченций отвесили королю поклон и удалились, по пути к своим лошадям обменявшись многозначительными ухмылками. Миссию, которую на них возложил Рим, а точнее, конечно же, Мароция, они исполнили так, как было нужно им самим. Им удалось испортить королю настроение, ну а тот поспешил немедленно отыграться на своей будущей невесте, отказавшись войти в Рим. Глядя вслед удалявшимся всадникам, король шипел, презрительно кривя губы:

— Ну-ну, щенок, дай только время, и мы с тобой сочтёмся!

Его расчёт строился на том, что показной обидой он всерьёз напугает и надавит на Мароцию, которая, во-первых, приструнит на будущее своего дерзкого отпрыска, а во-вторых, при личном разговоре с Гуго даст исключительное согласие на допуск в Рим всех, кого король пожелает рядом с собой видеть. В обход всех законов и правил. Ну а пока, чванливые и недоверчивые римляне, ваш вечерний стол сегодня обойдется без присутствия короля!

Остаётся только добавить, что в тот день Мароция, по ранее разработанному совместно с королём плану, должна была встретить Гуго в Замке Святого Ангела, а папа Иоанн дожидался увидеть своего нового защитника на вечерней мессе в базилике Святого Петра. Окончание дня будущие супруги, согласно сценарию, должны были провести за пиршественным столом папского триклиния, под звуки нежных флейт и высочайших нот, достигаемых глотками греческих евнухов.

Новость о внезапно возникшем конфликте Мароция истолковала в нужном ключе. Какие-либо обвинения своему сыну и Кресченцию высказать было сложно, как ни крути, а они действовали в полном соответствии с правилами и традициями Рима. Ей ничего не оставалось, как внести определённые коррективы в предстоящий план торжеств. Ранее она собиралась на следующий после прибытия короля день устроить шествие в духе римских триумфаторов, от Ватиканского собора до Латерана. Теперь это шествие было решено перенести на день свадьбы, ну а завтра… Завтра она постарается исправить свою собственную ошибку и залечить своему, как оказалось, весьма ранимому жениху горькую обиду, нанесённую его будущим пасынком. Завтра она сама лично встретит Гуго и, пропустив мимо ушей его неизбежные упрёки, взяв за белы ручки и нежно воркуя, введёт его в пределы Рима!

И следующий день не обманул ничьих ожиданий, каждый из главных участников событий полагал, что этот день прошёл в точности с его надеждами и целями. Ровно в полдень великая сенатрисса Рима, Мароция Теофилакт, вместе с восторженной многотысячной толпой римлян, собравшихся у Фламиниевых ворот, приветствовала короля Гуго, вложив в свою улыбку всё очарование, сдобренное пикантным соусом извинительной покорности и разыгравшейся страсти. Для достоверного описания той встречи и настроения обеих сторон лучше всего будет привлечь сейчас в свидетели язвительного хрониста Лиутпранда Кремонского, который посчитал необходимым для пущей выразительности прибегнуть на сей раз к гибкому стихотворному слову:

«Вот король Гуго идёт, твой желанный, как бык, ведомый на жертву,

Страстью к Риму скорее сюда привлечённый.

Но для чего ты, преступница, губишь столь славного мужа?

Стать королевой угодно тебе преступленьем…»

[1] Ф. Грегоровиус «История Рима в Средние века». Книга 2, глава 6.2.