Эпизод 29.

Эпизод 29. 1684-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Романа Лакапина (декабрь 930 года от Рождества Христова).

Папа Стефан медленно шёл, озираясь в обе стороны на тёмные, едва освещаемые факелами стены длинного коридора, изумляясь делу рук человеческих. За ним шла небольшая процессия, состоящая из папского вестарария, греческого инженера-архитектора, человек пяти папской охраны, великой сенатриссы Рима и её сыновей, Иоанна и Альбериха. Процессия шла молча, не решаясь говорить в столь тревожном месте, покуда папа не уперся в массивную железную дверь. Вестарарий жестами выпросил для себя разрешение выйти на первый план и, недолго погремев ключами, повернул механизм замка. Затем он толкнул дверь, и папа со своими провожатыми оказался в такой же низкой, но зато просторной зале, выглядевшей ещё более мрачной из-за множества надгробий, расположенных в ней. Тем не менее папа, осмотрев новые катакомбы, радостно и удивлённо вздохнул.

— Это же священные гроты базилики Апостола!

— Да, Ваше Святейшество. Наш путь от Замка Ангела окончен, — ответил папе его вестарарий.

— Как долго мы шли?

— Я досчитал лишь до девяти сотен, Ваше Святейшество.

— Хвала вам, сенатрисса, за столь искусное творение ваше!

— Благодарю вас, Ваше Святейшество, отныне епископы Рима, в случае опасности, всегда могут рассчитывать посредством этого подземного хода спасти свою жизнь, укрывшись под защитой высоких и крепких стен замка Ангела.

Папа снова вознёс ей здравицу, мысленно заметив, что отныне верно и обратное: теперь воины сенатриссы в случае чего могут быстро и незаметно проникать внутрь Города Льва и появляться в непосредственной близости от папских палат. Таким образом, этим тоннелем, словно ещё одной цепью, Мароция привязывала папскую резиденцию к себе самой и к своей главной цитадели.

— Однако давайте поспешим на воздух. Признаться, я сильно продрог в этом подземелье, — сказал Стефан, и вся процессия заторопилась наверх.

Декабрьское солнце светило тускло, и всё же его хилый свет и струи свежего воздуха с восторгом встретили все осуществившие это столь краткое, но зато весьма необычное путешествие.

— Дети мои, оставьте нас. — Мароция повернулась к Иоанну и Альбериху. — Нам необходимо остаться с Его Святейшеством наедине.

Сопровождающие с поклонами оставили Мароцию и Стефана одних. Папа ёжился, не то от не отпускающего по-прежнему могильного холода, не то от зубной боли, третий день донимавшей его, а скорее всего в предчувствии колючего разговора с властительницей Рима. Он очень не любил подобные беседы, в ходе которых постоянно выискивал в словах Мароции намёки на необходимость быть обязанным ей, а также смущался встретиться с ней глазами, ибо не раз её глаза смотрели на него как-то странно, и Стефан при виде их то и дело вспоминал пикантные слухи, связанные с судьбой нескольких своих предшественников.

— Тема нашего разговора, возможно, изумит вас, Ваше Святейшество. Вопрос чрезвычайно важен, и чтобы подойти к нему со всей серьёзностью и пониманием перспектив, которые он открывает, необходимо будет вернуться на полтора столетия назад. Прошу вас остановиться возле этой скамьи, где вам будет удобно, и спокойно выслушать покорную слугу вашу.

Стефан опустился на деревянную скамью подле молодой, но весьма развесистой пинии. Это было одно из любимых его мест в парке возле базилики Святого Петра, летом он частенько прятался в тени вот этой самой пинии от римского зноя. Сегодня же отбрасываемая деревом тень была явно излишней и только гасила и без того скупые лучи солнца. А вообще говоря, папа был даже не против, если бы сейчас пошёл дождь, да посильнее, хотя понимал, что навряд ли это остановит настырную сенатриссу.

Резкий приступ зубной боли заставил папу невольно проскулить и схватиться за щеку.

— Ваше Святейшество, я сегодня же пришлю вам сушёные травы, купленные мной у арабских негоциантов. Настой из этих трав излечит ваши зубы.

— Нет-нет, спасибо, ваша милость. Я сегодня утром молился Святой Аполлонии[1], и мне уже значительно лучше.

Мароция пожала плечами и начала неторопливо говорить. Голос её был тих и вкрадчив, её глаза искали глаза папы, но тот предпочитал рассматривать пожухлую листву на стоявших недалеко от их скамьи деревьях.

— Как вы знаете, Ваше Святейшество, после того как волею Господа прекратилась власть древних кесарей, великий Рим на протяжении нескольких веков не имел достойного защитника от многочисленных врагов, посягавших на его святыни.

— Его защищал сам Господь, разве есть в мире более надёжная защита?

— Конечно нет, но тем не менее на Капитолийский холм, к церквям Латерана и Ватикана периодически поднимались то готы, то греки, то лангобарды, и город подвергался разграблению и насилию, а сам епископ Рима только словом мог увещевать варваров пощадить город и его людей.

— Таково было наказание Господне за грехи наши.

— Несомненно, но однажды братья-епископы Стефан и Павел[2] в тяжёлый момент для города охотно приняли от франкского короля Пипина[3] клятву быть защитником Святого престола и возвели его в сан патриция и дефензора Рима.

— Да будет навеки прославлено имя великого короля Пипина!

— Правда, через полтора года, когда лангобарды осадили Рим, короля пришлось очень долго уговаривать. И только когда папа, кстати ваш тёзка Стефан, написал королю якобы от имени самого Апостола Петра, пригрозив Пипину лишением Царства Божия и вечной жизни, если тот не придёт на выручку его могиле, король франков вторично пересёк Альпы.

— Согласитесь, в своих действиях и папа, и король действовали на благо Риму, Вере, трону Апостола и не помышляли о личной выгоде.

— Безусловно, особенно если учесть, что, совершая помазание, Стефан деликатно закрыл глаза на то, что Пипин лишил короны законного потомка Хлодвига[4], а в обмен на это новый король пожаловал папе земли, ранее принадлежавшие Равеннскому экзархату.

— Эти земли принадлежали епископу Рима согласно дару Константина! Ещё за четыре века до этого!

— Конечно, Ваше Святейшество. — По лицу Мароции было видно, что она явно придерживалась другой исторической версии, но до крайности раздражённый папа не глядел на неё. — Тем не менее долгое время этими землями папа не владел, пока король Пипин, а затем и его сын, великий Карл, своими мечами не добыли их для него. Взаимные обеты папы и короля были закреплены Его Святейшеством Львом[5], водрузившим на голову Карла императорскую корону. С тех самых пор императоры всегда служили самой надёжной опорой викарию Христа.

— Воистину так!

— Но наследство Карла Великого очень скоро было разделено его внуками. Императором с тех пор считался король Срединного королевства, которое, по замыслу Лотаря, должно было оставаться осью Империи. Однако именно королевство Лотаря оказалось самым слабым из кусков наследства великого деда и продолжило свой распад. Династия Лотаря угасла очень быстро, тогда как их кузены стремительно укреплялись и всё более жадно посматривали на своего слабеющего соседа, справедливо считая главной жемчужиной его богатства древний Рим. В итоге это привело к тому, что власть в съёживающемся королевстве Лотаря вскоре перешла к побочным ветвям их рода, и этому немало поспособствовали тогдашние епископы Рима. Не видя для себя надёжного защитника, они начали метаться, раздавая императорские короны то сполетским князьям, то германским бастардам. Всё это привело к тому, что в стенах Рима вновь появились чужеземцы, и воины Арнульфа разбили свой гарнизон в старинных садах города. Такая политика пап привела и к обратному эффекту: их жизнь уже не выглядела священной и неприкосновенной в глазах паствы, и на Святом престоле начали появляться люди случайные и недостойные.

Случайные и недостойные! Мало кто помимо Мароции и её семьи так поспособствовал этому, однако сейчас сенатрисса рассказывала об этих недавних временах как о чём-то постороннем и к ней совершенно не относящемся.

— Почти то же самое можно было сказать и о людях, получавших в те годы венец Августа. Разве можно было бы считать достойным божественного венца варвара Арнульфа, разве можно было бы считать надёжным защитником Рима бездарного и ленивого Людовика Слепого или же старца Беренгария, на склоне лет своих вступившего в сговор с дьявольским племенем венгров и пустившего их орды на итальянские земли?

— Сейчас, — продолжала Мароция, — наш Господь дал нам всем надежду в виде строгого и смиренного наместника Апостола своего. Но власть его хрупка, а многочисленные враги усиливаются. На юге вновь возросло могущество греков, в Константинополе жёстко и властно правит кесарь Роман со своими сыновьями, а армия их доместика Куркуаса, как в былые времена, наводит ужас на сарацин. На севере ещё более грозной силой выглядит саксонец Генрих, который, разгромив своих внутренних врагов, теперь, как в своё время каринтийский Арнульф, пристально и жадно глядит на земли Италии. Увы, но сейчас мы не можем, как в старину, просить помощи франков, в их королевстве идёт жестокая распря между королями Раулем и Карлом, а также графом Вермандуа. В итоге есть только один могущественный и достойный монарх, способный стать надёжным защитником Святого престола, — Гуго, король Лангобардии и Бургундии.

Мароция завершила свой монолог и теперь ждала реакции Стефана. Тот молчал, устремив взор в землю и гадая, чем вызвана такая перемена настроений у этой прожжённой лисы, никогда не упускавшей ранее возможности вставить шпильку по адресу бургундца.

— Достоинства короля Гуго известны. Но, по слухам, он не слишком радеет об интересах лангобардских церквей и монастырей, его высказывания об отцах церкви порой неуместно ироничны и непочтительны.

— О его радении к Церкви лучше всего вам расскажут монахи Клюнийского аббатства, которым Гуго оказывает существенную помощь.

— Но может ли Святой престол рассчитывать на повелителя, не зарекомендовавшего себя ранее на поле брани, а также ведущего суетный и грешный образ жизни? Мне из разных источников сообщают, что король, словно мавританский правитель, окружён множеством наложниц, с которыми предаётся сладострастию едва ли не прилюдно.

— Король Гуго избегает подвигов в военных сражениях, предпочитая искусству владения мечом искусство переговоров. Для Рима это качество выглядит намного ценнее. В то же время напомню вам, что король Гуго не так давно остановил нашествие венгров на свои земли.

— В этом ему помог его сосед Рудольф, а точнее принадлежавшее тогда Рудольфу Священное копье. Именно копьё, освящённое кровью Спасителя, обратило варваров в великий страх и бегство.

— Да, простите, я совершенно забыла… Что до его образа жизни, то поведение короля изменилось после кончины его обожаемой супруги Хильды.

Стефану было бы небезынтересно в этот момент взглянуть на Мароцию, но взгляд его по-прежнему изучал песок и лежащую на нем листву.

— Всё поправится, и король вновь подаст нам всем пример супружеской верности, богобоязненности и смирения, если подле него будет находиться умная и властная супруга, которая сей же час прогонит весь его гарем и вернёт короля на путь молитвы и покаяния.

— Возможно, но мне неизвестно о намерениях короля вступить в новый брак.

— Извещаю вас о наличии такого намерения. Ваше Святейшество, Раб рабов Божьих, Князь князей земных, к вам обращается король Лангобардии и Бургундии с молитвенной просьбой дать своё благословение на брак с Мароцией, графиней Тусколо, сенатриссой Великого Рима, робко и покорно стоящей сейчас перед вами и молящей вас о том же.

С этими словами Мароция сползла со скамьи и встала на колени перед папой. Стефан вздрогнул и отвернулся от неё, одной рукой закрывая себя от взгляда её глаз.

— Вы шутите, сенатрисса? Скорее признайтесь, что вы шутите! Вы вдова графа Тосканского! Как вы смеете просить меня благословить кровосмешение?!

— Ваше Святейшество оповещены о свидетельстве графини Ирменгарды Иврейской о том, что она сама и её братья…

— Да. Разумеется, я знаю об этом! И я не верю, не верю ни единому слову, сказанному там! О, теперь я понимаю, для чего всё это было разыграно! Теперь мне понятны намерения короля и ваши, ваши, Мароция, намерения! Сначала я подумал, что Гуго обещал вернуть вам утраченные после смерти ваших мужей бенефиции, но нет! Вы оба воспылали дьявольской страстью друг к другу, разожжённой в вас Врагом Христа, вы оба составили это клеветническое признание Ирменгарды, чтобы получить возможность короноваться в Риме! И вы ещё смеете говорить мне, что ваш возможный брак вернёт короля на путь покаяния?!

Мароция не рассчитывала на скорое согласие от папы, но для неё стала неожиданностью такая резкая отповедь на её предложение и внезапно прорвавшаяся наружу неприязнь.

— Вы, само воплощение греха сладострастия и прелюбодеяния, к сонму грехов своих хотите ещё добавить инцест? Вы, которая в своём замке играет в дьявольский шатрандж, используя своих слуг вместо фигур, и заставляет их совокупляться, в случае если одна из фигур бьёт другую? Вы, которая закрывает глаза на содомию и устраивает в своём замке языческие сатурналии, а сама выступает в роли весталки? Это вы намерены стать добродетельной супругой, способной спасти душу короля?

— Да, и представьте себе, что именно этой вавилонской блуднице вы обязаны апостольской тиарой.

— Не приписывайте себе того, что не могло состояться без воли нашего Создателя и Верховного Судии.

— Может, тогда Верховному Судии и оставим возможность судить рабов своих, но только после того как пробьёт час их? Взяв по Константинову дару земли и власть, подобно светским правителям, может вы, как и многие ваши великие предшественники, посмотрите на всё здраво и устремите свою энергию на дело укрепления власти в Риме, на расширение вашей власти на все королевские дворы и земли Европы? Если по Константинову дару вы оказались светским судьёй и управителем тысяч подданных своих, может, вы озаботитесь тогда их нуждами и судьбами?

— О них позаботится Господь.

— Ну а пока ваши земли и земли ваших слуг разоряют венгры, сарацины, южные лангобарды, да и местные бароны, и некому защитить их. И люди приходят в Рим, поскольку чувствуют, что только здесь им будет предоставлена защита, а также хлеб и кров над головой. Разве не является долгом пастыря заботиться о вверенных ему?

— Вы заботитесь о сытости тленных тел их, а Церковь о спасении их бессмертных душ.

— Тогда откажитесь от Константинова дара, снимите с Церкви все эти нелепые подозрения в его подлинности и вернитесь к истокам христианской церкви первых времён. А если нет, то взгляните на моё предложение как мудрый светский правитель. Распространив свою власть в самых глухих её пределах, разве не польётся вслед за этим живительное Слово Господне для рабов отдаленных провинций ваших? Разве должно упускать добродетельному пастырю Вселенской церкви редкую возможность вновь вернуть единоначалие и единообразие церквям христианским?

— Как? Каким образом?

— Вы знаете, что к вашему двору не так давно явились послы кесаря Романа. В числе прочих тем наших переговоров было озвучено предложение — заметьте, не от нас, а предложение из самого Константинополя! — о возможной женитьбе Константина, сына Романа и его симбазилевса, на моей дочери Берте. Естественно, если последняя будет являть собой нечто большее, чем дочь римской сенатриссы. Только представьте себе: осуществив этот брак и наш брак с Гуго, можно будет впоследствии рассчитывать на возрождение древней Империи и сделать то, что оказалось не под силу Карлу Великому и императрице Ирине Исаврийской[6]! Только подумайте: это может состояться или, напротив, будет загублено благодаря вам!

Стефан заколебался, он поднял глаза вдаль, и воображение широкими штрихами рисовало ему захватывающие перспективы. С момента падения Великой Империи и до наших с вами дней недостижимой мечтой европейских владык было восстановление этого идеального, с их точки зрения, государства в его прежних границах и в сиянии прежней славы. Мароция не упустила из вида замерцавшие огнём тщеславия глаза понтифика и с воодушевлением подыграла ему.

— Да, но какие интересы преследует таким предложением Константинополь? — очнулся от сладких грёз папа.

Мароция сделала самые невинные глазки.

— Всего только признать патриархом Константинопольским Феофилакта, малолетнего сына кесаря Романа.

Стефан аж подскочил со своей скамьи.

— Кирие Элейсон! Да что же это такое?!

— По достижении им совершеннолетия, не ранее. То есть сделать почти то же самое, что вы совершили в отношении моего сына Иоанна, за что не устаю благодарить вас! — Мароция вновь опустилась на колени.

— Далеко не то же самое! Как можно сопоставить рукоположение в сан священника и утверждение в сане патриарха Восточной церкви?! Хотя, признаюсь, и рукоположение вашего сына я осуществил скрепя сердце, и с тех пор только надеюсь, что Иоанн станет достойным пастырем и тем самым хоть немного оправдает совершённый мной грех! И всё это, заметьте, только из уважения к вам.

— Уважения к блуднице? — Мароция иронически хмыкнула.

— Вы сами просили не судить вас, и наверное, в этом вы отчасти правы. Господь вам судья, как и мне. Как и всем прочим. Ох, горе, горе! Стало быть, мне теперь предстоит выслушивать просьбы греков, чтобы я уважил их кесаря и забыл о правах патриарха Трифона[7]?

— Не беспокойтесь о Трифоне, в Константинополе подобные вопросы решают быстро.

— Наслышан, и их совершенно не смущает ни слово Божие, ни суд потомков.

— Насчёт последнего нечего переживать и вам. История пишется победителями, Ваше Святейшество. Мы знаем историю предков только по летописям их панегиристов, благодаря их личному мнению, личным оценкам и личной заинтересованности услужить своему заказчику. Вспомните деяния упоминавшейся мною Ирины Исаврийской. В борьбе за власть в Константинополе она отправила на тот свет своего мужа, базилевса Льва[8], смочив ядом не что-нибудь, а императорскую корону. Затем она велела ослепить собственного сына Константина[9]. Всё это, однако, не помешало Восточной церкви признать её святой, поставив в заслугу возвращение Ириной почитания икон. Вспомните судьбу несчастного папы Формоза. Каждый последующий папа, в зависимости от симпатий или антипатий к нему, то с почестями хоронил его, то затевал суд над его трупом, то вновь устраивал пышные процессии в его честь, то уничтожал имя из летописей. С началом понтификата папы Сергия о правлении Формоза в итоге сложилось мнение как о большом бедствии для Италии, для которой он наплодил чрезмерное множество хозяев. А почему? Да потому что Сергий и его наследники вышли победителями из смуты интриг, захвативших Рим тридцать лет тому назад. Так что в случае сохранения и усиления вашей власти, ваш летописец не пожалеет лестных слов о папе Стефане, восстановившем империю и церковь на Западе и объединившем её с империей и церковью Востока. В свете содеянного вами, разве найдётся кто-то, кто упрекнёт вас в вашем согласии ради достижения этой исторической цели сделать патриархом юного Феофилакта и тем более согласиться на брак короля Гуго с графиней Тусколо?

Напрасно Мароция упомянула об этом, но с другой стороны, ей же необходимо было вернуться к первоначальной теме! Между тем папа погрузился в невесёлые размышления и сетования на то, что для достижения заманчивых целей отчего-то всё время приходится прибегать к действиям и мыслям, идущим вразрез с христианской моралью.

— Пусть ваш сын станет достойным священником, Мароция, я очень в это верю. Пусть отрок Феофилакт станет достойным пастырем Восточной церкви, я буду на это надеяться. Но ведь вы, Мароция, были женой брата короля, вы это отлично знаете — и всё-таки понуждаете меня совершить столь тяжкий грех?

— Безотносительно ко мне, не имеющей оснований не доверять словам Ирменгарды, я всё-таки замечу, что плодом такого греха был сам царь Давид[10]. И разве в Писании не было сказано, что «если братья живут вместе и один из них умрёт, не имея у себя сына, то жена умершего не должна выходить на сторону за человека чужого, но деверь её должен войти к ней и взять её себе в жёны, и жить с нею, — и первенец, которого она родит, останется с именем брата его умершего, чтоб имя его не изгладилось в Израиле»? [11]

Стефан чуть не задохнулся от нового приступа гнева.

— Прекратите! Слышите, Мароция, прекратите истолковывать Священное Писание так, как вам вздумается, ибо вашими устами говорит нечестивый! И на ваши слова подложные отвечу вам словами Господа нашего из Нагорной проповеди его: «Кто разводится с женою своею, кроме вины любодеяния, тот подаёт ей повод прелюбодействовать; и кто женится на разведённой, тот прелюбодействует»[12]. Закончим же разговор этот, сенатрисса, закончим ради вашего же блага и спасения вашей души, всё более соблазняющейся грехами смертными.

— Я приму этот грех на себя и, во искупление его, исполню вашу мечту превратить Рим в город Церкви. Сделать его таким, каким он был при папе Григории, для чего изгнать из города евреев и жонглёров, закрыть в городе все таверны, а негоциантам разрешить торговать только вне крепостных стен. И наконец, запретить продажным девкам покидать пределы Трастевере и обязать носить на себе отличительные знаки, выдающие их ремесло.

— А лучше всего изгнать их из города вовсе, ибо Трастевере находится непосредственно возле южных стен Леонины, что оскорбительно для святынь, находящихся здесь, — вздохнув, заговорил папа. Голос его был еле слышен, он весь как-то сник, как будто смирившись с неизбежным.

— Как скажете, Ваше Святейшество. — Мароция почти поверила в успех разговора и уже с трудом сохраняла на лице маску смиренности и почтения.

— Вот только почему вы согласны это сделать лишь в обмен на моё грехопадение? Почему вы не делали это ранее, не поступали так, как и надлежит поступать доброй христианке, облечённой всей полнотой власти?

— Все эти бедные грешные люди приносят немалый доход римской казне.

— Это грязные деньги, сенатрисса.

— Но доля этих грязных денег идёт на содержание бедняков, на пищу пилигримам, на содержание церквей, наконец!

— Нельзя грязными деньгами совершать добрые поступки, это обесценивает их. Нельзя грязными методами добиваться высоких целей, это опорочивает их. Лучше воздержаться от греха, чем решиться на него, надеясь на любовь и прощение Господа. Нельзя, нельзя заботиться о своём теле более, чем о душе. Я не дам согласия на ваш брак, Мароция, поскольку он преследует собой кровосмешение и основан на лжи, — сказал папа Стефан и, поднявшись со своей скамьи, побрёл в сторону, давая понять, что разговор закончен и мнения своего он никогда не изменит. По пути он ещё несколько раз энергично тряхнул своими седыми волосами, будто скидывал последних бесов искушения, нашёптывающих ему на ухо. Мароция не нашла в себе сил словом удержать понтифика, она кусала губы и лихорадочно искала выход из внезапно возникшего перед ней тупика.

[1] Святая Аполлония Александрийская приняла мученическую смерть после пыток язычников, которые выбили у неё все зубы. С тех пор считается заступницей при зубной боли.

[2] Стефан II (715-757) — римский папа (752-757) и его старший брат Павел I (700-767) — римский папа

(757-767).

[3] Пипин Короткий (714-768) — король франков (751-768), отец Карла Великого, основатель династии Каролингов.

[4] Имеется в виду Хильдерик III (714-755)— король франков (743-751), последний из династии Меровингов, к которым принадлежал легендарный король Хлодвиг (ок. 466-511).

[5] Папой Львом III.

[6] Ирина Исаврийская (752-803) — византийская императрица (797-802). Её самодержавное воцарение стало поводом для императорской коронации Карла Великого. Попытки организовать её брак с Карлом закончились неудачей.

[7] Трифон (? — 933) — патриарх Константинополя (928-931). Роман Лакапин дал согласие на утверждение его патриархом только при условии добровольной передачи патриаршества его сыну Теофилакту при достижении последним совершеннолетия.

[8] Лев IV Хазар (750-780) — византийский император (775-780).

[9] Константин VI (771-797) — византийский император (780-797).

[10] Израильский царь Давид был потомком Вооза и Руфи, для которой Вооз был деверем.

[11] Ветхий Завет. Второзаконие 25:510.

[12] Новый Завет. Евангелие от Матфея 5:31-32.