Эпизод 7.

Эпизод 7. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина (28 мая 928 года от Рождества Христова).

Иоанн сдержал свое слово и в следующие четыре дня отказывался выходить на прогулку. Мароция также сдержала свое слово и четыре дня легковерную толпу, мало-помалу рассеивающуюся возле башни, благословлял, слабо заботящийся о спасении своей души, безвестный слуга, находивший затею своей хозяйки весьма забавной. Агенты кардинала Льва и магистра Михаила работали добросовестно, так что и сам Рим, и Город Льва сохраняли спокойствие относительно судьбы папы Иоанна Десятого. Брат папы Петр в эти дни был торжественно увезен из Рима сполетскими баронами. Так распорядилась сама Мароция, объясняя это тем, что герцог должен быть непременно похоронен в усыпальнице правителей Сполето, возле базилики Сан-Сальваторе. Рим вновь умилился справедливостью и благочестием сенатриссы Маруччи, забывшей о своих распрях с Петром, и не задавал, в связи с этим, лишних вопросов об отказе папы от прощания с останками своего горячо любимого брата.

Сам Иоанн все эти дни не выходил из отведенных ему покоев, размышляя о своей дальнейшей судьбе и не находя в найденных вариантах ничего для себя мало-мальски позитивного. Исходя из этого понтифик даже не стал отказываться от еды, понимая, что если не яд, то голод его, обессиленного, быстро добьет, а его тюремщикам только поможет достичь задуманного без совершения нового греха. Кормили его едой достойной, но весьма скудной, а сама Мароция и граф Гвидо два дня не показывались ему на глаза. Вечером третьего дня, к удивлению понтифика и даже к его досаде, так как он уже готовился ко сну, в его покои осторожно вошли несколько слуг и, проявляя крайнюю почтительность к особе Иоанна, начали заставлять стол в его покоях яствами и вином. Они управились достаточно быстро, после чего в покои папы вошли Мароция и Гвидо и тщательно затворили за собой дверь.

Их появление папа встретил так же, как любой приговоренный к смерти заключенный встречает в своей камере палачей. Сердце Иоанна бешено забилось, и приступ астмы не заставил себя долго ждать. Но Гвидо был без оружия, слуги отсутствовали, и впору было успокоиться. Иоанн вернул себя самообладание и даже с едкой ухмылкой указал на подушку, которую Мароция вновь принесла с собой.

— Вы теперь каждый день будете приносить ее мне?

— Да, она мне очень дорога, так как вызывает воспоминания о моей юности.

— Я бы даже сказал «о вашей бурной юности».

— Оставим дела минувшие в покое до нужного момента. Надеюсь, вы не откажетесь разделить с нами вечернюю трапезу?

Папа оставил ее вопрос без ответа. В размышлениях о своей судьбе и действиях своих палачей он в эти дни пришел в итоге к тем же выводам, что и некогда Мароция. Для осуществления задуманного Гвидо мог прийти и без оружия, и папа взглядом полным тяжелого подозрения смотрел, как граф, добровольно взяв на себя обязанности пинкерния[1], разливает сейчас красное вино по трем серебряным кубкам с изображением единорогов. Гвидо заметил его взгляд и рассмеялся.

— Полно, Ваше Святейшество, вино взято из одной бутылки и вы вольны выбрать любой кубок из предложенных.

— Вы либо недооцениваете свою супругу, граф, либо лукавите вместе с ней. Месяц назад я уже пил подобное вино.

— О чем вы, Ваше Святейшество? — спросил Гвидо.

Атака-лучшая защита, и Мароция поспешила встрять в разговор.

— Его Святейшество пребывает в уверенности, что я отравила свою мать и его самого с помощью моей сестры Теодоры, которая вместе с ними пила вино за несколько часов до этого.

— Но ведь это вздор!

— Еще бы не вздор. Сестра пила вино вместе с ними и осталась жива и здорова. Да и сам Его Святейшество отчего-то уцелел.

— Уцелел, потому что ты дала мне противоядие! — папа не мог кричать и только хрип начал вырываться у него из горла.

— Дала противоядие вам, но не дала своей матери? Ты веришь в это, Гвидо?

— Все это нелогично, — ответил Гвидо. Папа внимательно взглянул на него, с минуту о чем-то подумал и кивнул головой.

— Я выпью ваше вино, мессер Гвидо.

Папа и его «гости» осушили кубки. Гвидо наполнил их вновь. Мароция неотрывно глядела на Иоанна, а сам папа предпочитал рассматривать Гвидо, чем вверг последнего в немалое смущение. После второго кубка хмель предательски ослабил сознание понтифика, дало себя знать пережитое, а также скудная еда последних дней. На щеках папы заиграл яркий румянец, глаза заблестели отчаянно и неосторожно.

— Моя непростительная ошибка, мессер Гвидо, заключается в том, что все это время я почему-то упускал вас из своего поля зрения. В своем противостоянии с вашей супругой я совершенно непостижимым образом забывал про ваше существование. А ведь, между тем, все, что я слышал о вас, исключительно хорошо вас характеризовало. Справедливый правитель, ревностный христианин, щедрый меценат Церкви, такой же щедрый, как и ваш батюшка, покойный граф Адальберт. Как могло случиться, что вы сейчас стали тюремщиком преемника Князя Апостолов и совершаете преступление, возможно, тягчайшее из существующих в мире?

Мароция с тревогой взглянула мужа.

— Интересам вашего феода ни сейчас, ни ранее с моей стороны ничто не угрожало. Да, император Беренгарий заточил вашу мать, графиню Берту, в тюрьму, …

— С вашей подачи, — вставила Мароция.

— И с вашей, моя милая. Но, тем не менее, вы остались графом Тосканским, а сейчас вам за ваши права ровным счетом нечего опасаться. Отчего же вы обнажили свой меч против короля, своего сводного брата, и викария Иисуса Христа?

— Я защищаю права и честь своей супруги, — ответил не слишком уверенно Гвидо.

Папа театрально округлил глаза.

— «Права и честь»? Права и честь, Кирие Элейсон!

— Права и честь, — повторил Гвидо. Если бы пламя свечей было ярче, он бы обязательно заметил, как напряглась и насупилась его жена.

— Ну что же, — протянул папа и с этими словами осушил третий кубок, — начну по очереди. С прав. Под попранными правами вы, конечно, подразумеваете лишение прав Мароции и ее сына на герцогство Сполето?

— Именно так, — ответил Гвидо.

— Говорю вам сейчас и в словах своих готов присягнуть на Святом Распятии, что ваша супруга и ее сын не имеют никаких прав на титул герцога и герцогини великого Сполето!

Лицо Мароции приняло страшное выражение. Папа успешно будил у нее прежние чувства к себе.

— Начну с того, что ваша супруга, будучи пятнадцати лет от роду, вошла в непозволительную связь с …… папой Сергием ...

— Что? — воскликнул Гвидо.

— Да-да, тем самым Сергием, судившим в свое время Формоза. Сей папа был очень падок до юных дев. Его понтификат стал серьезным ударом по авторитету Святой Церкви.

— И об этом судите вы? — крикнула Мароция.

— Не горячитесь, моя милая. До себя самого я еще доберусь. Так вот, ваша жена понесла от старого папы и, чтобы скрыть свой позор, она, вместе со своей матерью, да смилостивятся над ней Небеса, обманом заставила взять себя в жены герцога Альбериха. Тот уже несколько лет был проклят герцогиней Агельтрудой, и проклятье той заключалось в лишении герцога его мужской силы. Однако честолюбие все еще оставалось при нем и ваша жена предложила ему, в обмен на замужество, кратчайший путь к сердцу и разуму старого папы, который бы, конечно, не отказал своему сыну и его милым родителям в их претензиях на короны самого разного пошиба. И быть может все у сполетской семейки получилось бы, если бы Сергий не умер спустя всего три месяца после рождения сына. Альбериха по большому счету, конечно, никто не обманывал, но так уж в итоге получилось, так распорядилось Провидение, что он впустил в свой дом чужую жену с ребенком. Взбалмошный и вечно пребывавший под винными парами герцог вообразил, что вся эта эпопея была затеяна с одной лишь целью отобрать у него Сполето. Альберих, желая отомстить обманщице, подверг ее побоям и отдал на потеху своим друзьям, которые забавлялись с ней, как с уличной девкой. Так на свет появился Альберих-младший, и ваша жена, может быть, и окончила бы бесславно свои дни в Сполето, раздвигая ноги перед каждым собутыльником своего мужа, если бы не явился прекрасный, мужественный и наивный спаситель в вашем лице. Ручаюсь, что вам она была представлена несчастной жертвой сполетского чудовища.

Мароция, не говоря ни слова, уже сама налила всем вино в кубки. Все, не сговариваясь и не произнося заздравных тостов, с желчными минами опустошили сосуды.

— Теперь вы понимаете, что права вашей супруги на Сполето абсолютно безосновательны, что висконт Альберих не является сыном герцога, а ваша супруга не была его женой из-за неспособности Альбериха исполнять свой супружеский долг.

— Отчего же вы, Ваше Святейшество, умалчиваете о письме герцога, в котором он признает своим наследником моего Альбериха? — Мароция сверлила папу взглядом полным яростной ненависти.

— Это было письмо, вырванное у герцога шантажом.

Мароция зло и пьяно рассмеялась.

— Во всяком случае, это письмо ведь не делает юного Альбериха действительным сыном от семени герцога? В письме же герцог называет своим наследником сына, которого у него никогда не было, — прервал ее смех папа. Придвинувшись к Гвидо, он продолжил:

— Ну а что касается так называемой чести вашей супруги, то я, конечно, далек от мысли, что вы столь наивны, глухи и слепы, чтобы оставаться в данном вопросе в неведении. Не думаю, что вы не в курсе того, чем занимается ваша жена, когда вы отсутствуете в Риме. Пиры в ее доме подчас напоминают оргии римских язычников. Не думаю также, что вы считаете плодами Духа Святого еще двух, помимо Иоанна и Альбериха, детей, которых она прячет в одном из римских монастырей.

— Я все про это знаю, — нарочито четко и с металлом в голосе произнес Гвидо. Папа отстранился от графа и с сожалением взглянул на него.

— Да-да, мне жаль вас, мессер Гвидо. Вы искренне любите ее и принимаете ее такой, какая она есть. Мне известно подобное, я сам согрешил так же, и я прекрасно понимаю вас. Но! — папа вновь перешел в атаку, — вы несчастный человек, ибо любите существо, не способное ответить вам тем же. В отличие от вас, она никого никогда не любила, никогда и никого не полюбит, ей не дано это в наказание за грехи ее. Именно поэтому у вас, мессер Гвидо, никогда не будет от нее детей.

— Замолчи! — Мароция зашипела на него разъяренной кошкой. Папа наступил на больную мозоль ее мужа.

— Именно потому, что она не способна испытать настоящую любовь, именно поэтому она с такой яростью восприняла искреннее чувство своей матери ко мне. Ее мать, да смилостивится над ней Небо, любила меня всей душой, всем сердцем и ради любви готова была на все. Как и я для нее. Нам были безразличны все осуждающие слова, все препятствия и стены в этом мире, все приличия и обычаи, и ничто, ни митра, ни тиара не помешали мне любить ее так, как только может любить смертный. Осуждайте меня сколько сможете, благородный граф, ответьте мне или хотя бы самому себе честно на один только вопрос, многим ли ваша жена пожертвовала для вас, мессер Гвидо?

Не дождавшись ответа, папа продолжил.

— Ваше молчание лучше всякого ответа, мессер граф Тосканский. Вы, ослепленные своей любовью, однажды презрели мнение своей матери, но я вас в этом не виню. Отнюдь! Но ваша любовь есть большое несчастье для вашей души, ибо вы влюблены в холодную и расчетливую блудницу, которая никогда не ответит вам взаимностью, ибо душа ее давно продана дьяволу, а дьявол не знает любви, его оружие только похоть и золото.

— Но тогда, святой отец, может вы будете красноречивы и откровенны до конца и расскажете моему мужу, кто более прочих постарался сделать меня такой? — Мароция шипела и надвигалась на Иоанна с перекошенным от ненависти лицом, — Расскажите, что именно вы и ваш брат спровоцировали Альбериха на расправу надо мной с тем, чтобы я, оказавшись в руках своего первого мужа и его дружков, не помешала бы вам в Риме убрать со Святого престола папу Анастасия и самому стать епископом Рима?

Для Гвидо этот вечер обещал все новые и новые открытия. Перед его глазами наружу выворачивалось все грязное белье Рима последних двадцати лет. Он, сам на своем веку насмотревшись всякого, теперь с трудом переваривал услышанное, и чувствовал, как из-под ног уходит такая, казалось бы, твердая земля его прежних мировоззрений.

— Расскажите же моему мужу о том, как вы, в день моей свадьбы с Альберихом, прочли мне длинные монологи о нравственности, сидя возле ложа, на котором ваш брат в этот момент насиловал меня!

— Что я слышу? — настал черед Гвидо своим возгласом сотрясать стены покоев.

— Да, мой сострадательный и набожный супруг, епископ Рима подобным образом наказывал меня за то, что я хотела помешать его шашням с моей матерью, ой, простите, их зарождающейся великой любви! О, какая это была дивная и красноречивая проповедь, какими крепкими и неопровержимыми были его слова, сколь яростно его брат вбивал в меня их смысл! Вот эта самая подушка, которую я держу сейчас в своих руках, осталась мне на память от той, такой преисполненной благоговейной святостью, проповеди! С годами святой старец не утратил таланта в любой ситуации взывать к слову Божьему и использовать его для оправдания своим самых кощунственных и лицемерных дел. Я вижу, Гвидо, что даже на вас произвели впечатления его лживые и лицемерные слова. «Мессер Гвидо, мне жаль вас», умильно глядя вам в глаза, твердит тот, кто накануне проклял вас и пообещал вам скорую смерть!

— Верно! — Гвидо, порядком одурманенный хмелем, энергично встряхнул головой.

— Да я не ангел, да я блудница, но я никогда и не скрывала это и уж тем более не прикрывалась Святым Писанием и сутаной священника. Дьявол тоже знает Писание, но будучи лжив, лживо его толкует, используя для погибели, а не для спасения[2]. Господь будет судить меня и будет страшен суд Его, но я боюсь даже предположить, каким будет Высшее наказание для тех, кто в храме Божьем творил прелюбодейство, не снимая тиары, и величал себя при этом Его Святейшеством! И это ты называешь любовью? — Мароция вплотную приблизилась к Иоанну.

— Пошла прочь, грязная шлюха! — и с этим словами папа Иоанн наотмашь ударил Мароцию по лицу и вскочил на ноги.

Вино сыграло с папой злую шутку. Сладкий яд, затопив мягкой пеной сознание священника, на какой-то момент подсказал папе, как ему показалось, путь к спасению. Бессовестные слуги Бахуса вдруг шепнули Иоанну, что кроме Мароции и Гвидо в покоях папы никого нет, что стоит только справиться с безоружным Гвидо, как пленение его закончится, что маленькая и хрупкая Мароция не окажет ему серьезного сопротивления, а слуги за пределами покоев упадут на колени перед главой Церкви, как только он откроет дверь своей темницы и, грозно сверкнув очами, прикажет им повиноваться. Быть может, план и в самом деле имел бы определенные шансы на воплощение, если бы не подорванные болезнью силы этого некогда крепкого физически и духом человека.

Иоанн просчитался. Он понял этот в тот же самый момент, когда, ударив Мароцию, вскочил из-за стола. Вино обмануло его, на какой-то миг внушив, что к Иоанну вернулись былые силы. Пусть Мароция и отлетела в угол комнаты, гулко ударившись головой о ее каменные стены, но граф Гвидо, стряхнув с себя хмельной плен, был проворен и мощным ударом в челюсть поверг понтифика наземь. В следующее мгновение папа почувствовал, как колено Гвидо безжалостно смяло ему горло, а на лицо его Мароция бросила ту самую злосчастную подушку. Иоанн сопротивлялся отчаянно, пытаясь сбросить с себя Гвидо, и Мароции даже пришлось наступить ему всем своим весом на одну руку, чтобы помочь своему мужу. Свободной рукой папа обреченно пытался отодвинуть от своего лица эту ужасную подушку с ее назойливой, царапающей глаза ненавистной золотой бахромой. В какой-то миг бахрома исчезла, вместо нее перед глазами расплылась кровавая пелена, в пене которой Иоанн вдруг увидел печально-спокойный образ Теодоры и успокоился вслед за ней сам.

Шумно дыша, двое убийц поднялись на ноги.

— Господи! — воскликнул Гвидо, с ужасом глядя на свои пальцы, по-прежнему сведенные судорогой в этой короткой и ужасной схватке, — Господи, что мы наделали!

— Тише, умоляю!

— Господи! — не слыша ее, повторял Гвидо, — я убил папу римского…… я убил епископа…… я убил……

— Возьми себя в руки! Все свершилось!

— Господи! Я погубил себя, погубил свою душу! Навеки! Убил…. УБИЛ…… убил наместника Святого Петра…… Господи!

— Выпей вина, приди же, наконец, в себя !

Гвидо поднял на Мароцию тяжелый взгляд. Та была бледна, черные волосы ее были всклокочены, глаза горели, и она никак не могла унять крупную дрожь, так что была отчетливо слышна страшная дробь ее зубов.

— А ведь это ты! Это ты заставила меня сделать это! Ты заставила убить его! Потому что он …. ведь он говорил правду, что он сказал такого, что было неправдой?

— Он сказал правду про меня, но выгородил и солгал про себя.

— Он сказал правду! Даже ты подтверждаешь это! Господи, что мы наделали! Что теперь будет?

— Прежде всего, ты отнесешь Иоанна в постель, разденешь и накроешь его простыней. Затем мы уйдем. Хвала Небесам, камни башни не пропускают даже звук бюзин, так что никто ничего не мог услышать, да к тому же мы выпроводили всю челядь во двор. Пусть завтра слуги первыми обнаружат, что папа умер. Папа недавно перенес болезнь, и приступы астмы у него продолжались до сего дня, ни для кого эта смерть не явится внезапной. Лекари будут подкуплены мной, а затем я их отправлю следом за Иоанном, все равно от них небольшой прок. Я приглашу кардиналов Льва и Стефана, первому надлежит сразу взять инициативу в свои руки, а благочестие и, связанная с ней, дремучая и дикая нетерпимость Стефана к медицине вообще и омовениям в частности, завтра будут очень кстати, никто не посмеет смывать мир с тела папы и, стало быть, никто из посторонних не увидит следы на его шее. Ну а дальше появится кардинал-епископ Остии и все пойдет по порядку, установленному Церковью в подобных случаях. Мы у цели, друг мой.

— ТЫ у цели, — глухим голосом ответил Гвидо, пряча от нее глаза и дивясь тому, насколько хладнокровно и точно его жена выстроила план дальнейших действий. Так говорить мог только человек, который все продумал заранее, а значит, полагал граф, он только что стал послушным орудием убийства.

Мароция подошла к нему и хотела взять его за руки, но от отшатнулся от нее, как от прокаженной.

— Завтра я уезжаю в Тоскану, — заявил он.

Мароция несколько мгновений ошарашенно смотрела на него.

— Ах, вот так, мой милый? Согрешив, бежим в кусты? А что дальше?

— Я более не притронусь к тебе.

Мароция резким порывом подошла к нему и отвесила пощечину.

— Трус! Еще утром в моей постели ты шептал мне сладкие слова, а сейчас воротишь нос? Слизняк! Какой тогда был смысл во всем этом? Или ты думал, что Тоссиньяно добровольно уступит нам Рим и еще растечется в нижайшем поклоне? И будет послушно исполнять наши с тобой капризы? Все уже сделано, и верх глупости теперь остановиться на полпути.

— Он был прав. И мать моя была права относительно тебя, — Гвидо по-прежнему избегал встретиться с Мароцией взглядом.

— Берта разделалась бы с Тоссиньяно в первый же миг, как только бы он оказался в ее руках.

— Не упоминай имени моей матери, ты недостойна ее, — Гвидо вяло сопротивлялся и шаг за шагом приближался к двери.

— Ого! Тебе напомнить, что она в свое время фактически отправила на тот свет твоего отца и своего мужа лишь бы стать женой Беренгария?

— Я более не притронусь к тебе, — повторил Гвидо. С немалым трудом он, ломая ногти, открыл засов и вышел вон. Мароция смотрела ему вслед, чувствуя как все внутри нее, весь ее прежний мир рассыпается на мельчайшие части, и теперь все надо будет начинать сначала. Она до последнего надеялась, что ее муж совладает с собой и останется подле нее. Но этого не произошло.

Ей пришлось в одиночку возиться с Иоанном. Едва превозмогая в себе желание закричать от ужаса и трусливо броситься прочь, она перетащила труп папы в постель, с брезгливой миной сняла одежды и накинула на понтифика спальную простыню.

— Даже после смерти ты умудряешься мне вредить, — ворчливо прошипела Мароция, покидая папские покои, — Можешь радоваться, благодаря твоим стараниям я вновь осталась одна.

[1] Кравчего, стольника (визант.)

[2] Лиутпранд Кремонский «Антаподосис», книга 4, глава 7