Эпизод 20.

Эпизод 20. 1684-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Романа Лакапина (май 930 года от Рождества Христова).

Король Гуго был из той породы людей, которые крайне неохотно меняют свои привычки и образ жизни, даже если того требуют обстоятельства или диктуют традиции и нравы общества, в котором ты получил счастье вращаться. До конца своих дней Гуго Арльский так и не полюбил охоту, находя в помыкании людьми и управлении их судьбами гораздо больше удовольствия и азарта, чем в яростных скачках сквозь колючие заросли за ополоумевшим от страха зверем или, того хуже, в поединках один на один с каким-нибудь вконец разъярившимся медведем или кабаном. Человек, в его понимании, был существом куда более податливым и, даже при нестерпимых муках и издевательствах, куда более склонным к компромиссу с собой, со своей совестью и честью, нежели способным на отчаянный протест и борьбу. К тому же на стороне короля всегда кстати были защищающие и возвеличивающие его персону законы предков, совершённые в своё время над ним сакральные обряды миропомазания, а значит, благословение на его деяния свыше и, в довершение прочего, христианское учение, возведшее смирение человека в ранг наивысших добродетелей.

Стремление морализаторствовать меж тем несколько увело нас в сторону, хотя единственной целью вступления к настоящей главе являлось донести сведения о том, что король Гуго, вполне себе достойный монарх, не ангел и не демон в глазах своих современников, охоте предпочитал ранние конные прогулки вдоль реки Тичино в сопровождении сравнительно небольшой свиты доверенных лиц. При этом придворные старались держаться на почтительном расстоянии от сюзерена, деликатно давая тому остаться наедине с собственными мыслями или, на худой конец, прийти в себя после давешнего обильного пира. Только пара-тройка оруженосцев отправлялась впереди короля, осуществляя разведку и разгоняя на его пути оскорбительного вида бродяг, которые накануне решили заночевать у реки. У короля было несколько любимых мест, где он мог создать себе иллюзию столь редкого для него одиночества и упереться долгим, блаженствующим взором в быстрые воды Тичино или же и вовсе растянуться на траве, поначалу вглядываясь в узоры пенных облаков, а затем с наслаждением отдаваясь короткому, но столь приятному сну.

При этом король, конечно же, не был безграничен в своём доверии к свите. Он не мог, как однажды юный император Ламберт, оставить за своей спиной лишь одного, и как впоследствии оказалось, мнимого друга. Из всех своих придворных он более всего доверял племяннику Манассии, епископу Мантуанскому, и только в силу того, что последний строил свою карьеру исключительно с помощью короля и в сфере, на главенство в которой король не претендовал. В силу этого Манассия, неизменно присутствуя в числе королевского сопровождения, во время отдыха короля оставался ближе всех к его особе и успел бы предупредить своего коронованного дядю, если бы заметил среди свиты подозрительные намерения. Зато других родственников король на такие прогулки, как правило, с собой не брал, опасаясь, что даже родной брат Бозон, как человек смертный и суетный, мог в нелёгкий час подвергнуться тёмному искушению. Что же касается графа Сансона, управителя королевским дворцом, то относительно него король питал ещё меньше иллюзий, памятуя о том, что в своё время этот человек нажил себе состояние на торговле священными реликвиями и, в частности, успел удачно продать само Священное копье. Тем не менее в королевских прогулках граф дворца неизменно участвовал, ибо мог быть крайне полезен во всех непредвиденных дорожных приключениях.

Вот и сегодня, юным майским утром, король погнал своих громко зевающих придворных за собой вдоль Тичино. На сей раз он взял курс не на север, против течения реки, где местность была более лесиста, а помчался по правому берегу и на юго-восток, туда, где Тичино становится собственностью По. Раннее солнце дуплетом било в глаза, слепя как своими лучами, так и бликами, исходящими от воды. Король с наслаждением втягивал в ноздри лёгкий ветерок и зримо чувствовал, как всё то тёмное и ядовитое, что безгранично владело им вчерашним вечером, начинает медленно отпускать его тело и душу.

Иногда в таких поездках он заглядывал в захолустный замок мелкого рыцаря или какое-нибудь хозяйство ливелляриев, причём заглядывал не просто из праздного любопытства, а с уже имеющимися на руках жалобами на рыцаря от его соседей или подданных либо сведениями о просроченных налогах в казну. Он приходил почти в детский восторг, наблюдая изумлённую физиономию обвиняемого, когда тому, после его первых наивных уловок, предъявляли неоспоримые свидетельства его вины.

Но сегодня был просто день отдыха. Проехав ещё полторы мили после места, где Тичино впадает в По, он приказал своей свите расположиться на берегу, а сам направился вброд на небольшой остров, предварительно добросовестно осмотренный оруженосцами. Несколько небольших усилий, и наконец — здравствуй, глоток свободы, здравствуй, долгожданное одиночество: вокруг нет никого, особенно если не оглядываться на южный берег.

Король, словно сорванец, сбежавший с уроков, быстренько оставил себя без одежды и с наслаждением отдался бодрящей речной воде. Несмотря на суровость По, король пробарахтался в реке довольно долго, после чего около часа продремал, оставаясь единственным обитателем этого островка. Но всё на этом свете имеет предел; с южного берега боязливо протрубил рог, напоминая королю о полуденной мессе, и Гуго, глубоко сожалея об отсутствии у него власти над временем, неохотно вернулся к своим, кстати также успевшим немного выспаться, соратникам.

Если в начале прогулки король, выезжая из Павии, нисколько не заботился о свите, еле поспевавшей за ним, то на обратном пути Гуго был очень предупредителен к своему племяннику Манассии, чей мул для всех, включая короля, являлся ориентиром скорости возвращения домой. К тому же после отдыха короля часто тянуло на философские темы, и с кем, скажите, можно было бы толково поговорить о превратностях мира, как не с учёным священником!

На противоположном берегу, как статуя, безо всяких знаков почтения, застыл пастух, с любопытством рассматривающий кавалькаду богатых всадников. Возле него бестолково разбрелись по лугу несколько десятков овец, которые, в отличие от пастуха, не поленились поприветствовать повелителя здешних мест дружелюбным блеянием.

— Месса, послы, суд, месса, негоцианты, дьявол их забери, ливеллярии и прочие мытари и опять месса, месса, месса, — ворчал король, покачиваясь в седле, рядом с Манассией. — И так каждый день, за годом год! А ведь кто-то свободен от всего этого, кто-то, да хотя бы вон тот пастух, и понятия не имеет о подобных хлопотах, его день протекает легко и беззаботно, весь день он поёт песни и гоняет своих овец с рассвета и до самой ночи.

— Ваше высочество не ведает, о чём говорит. Вы так говорите о пастухе, потому что едете по противоположному берегу и не знаете его горестей. Его и ваша жизнь так и пройдут на разных берегах, и вы никогда не услышите друг друга. Но уверяю вас, всех перечисленных вами монахов, судей, негоциантов и прочих он также знает, только несколько с другой стороны. Не жалобно просящих себе бенефиций, а жестоко требующих от него даров, податей и прочих жертв, которые он порой не может совершить. Право слово, ему нечего завидовать.

— И всё же было бы невероятно интересно и даже полезно поменяться с ним местами на один день. Только представь себе.

— Ничего полезного не вижу, ваше высочество. Какую пользу вверенному вам Богом государству и его подданным может принести этот глупец? Ровным счётом никакую, вред один. Какую пользу извлечёте вы, кроме проблем с животом после его отвратительного ужина, состоящего из миски каши и кислого пива? Нет, ваше высочество, кесарю — кесарево, и Господь знает, кому носить венец и корону, а кому всю жизнь махать кнутом и стараться угодить своему господину.

— Разве не равными предстанем мы с ним пред Господом?

— Равными, но Господь спросит отчёт по делам нашим и сообразно той роли, которая была возложена Им на нас. Обоих вас Он спросит одинаково, спросит, надлежаще ли ты, раб Мой, смотрел за овцами своими и заботился о душе своей. Только для вас, ваше высочество, сими овцами являемся мы, рабы ваши смиренные.

— Хорошо, но если бы ты знал, как угнетает меня каждодневная рутина! Дни текут как горная река, оглядываешься назад, а сзади только мутная пелена прожитого времени.

— Каждый может жаловаться на рутину своего бытия, государь. Ваша рутина — каждодневные государственные дела, моя — служение Господу и угождение пастве Его, и уверяю вас, тот пастух, спроси его, также будет жаловаться, что все дни его грешной жизни проходят в бессловесном обществе беспокойных животных, которых он даже пнуть лишний раз не осмеливается, ибо эти овцы служат пропитанием для его господина.

— С тобой невозможно спорить, Манассия, — сдался король, — что тебя ни спроси, ты во всём прав.

— Отрадно слышать вашу похвалу, ваше высочество, но ещё более отрадно мне видеть любознательность и мудрость своего государя!

Начавшийся монолог Манассии, грозивший перерасти в сплошной поток душистого мёда, внезапно прервал звук боевого рога. Впереди королевского кортежа и перегородив собой дорогу на Павию, расположилась дюжина вооружённых всадников, при виде которых король немедленно забыл о пастухе.

— Поднять штандарты! — не дожидаясь решения оторопевшего короля, приказал граф Сансон. Тотчас оруженосцы подняли вверх копья со штандартами Бургундии и Лангобардии. В ответ встречный воинский отряд поднял бордовые стяги с вышитой на них и известной каждому аббревиатурой.

«SPQR».

— Черт побери, римляне! — воскликнул Сансон. — Вот уж не ожидал! Откуда они здесь? Что им здесь нужно?

— Полагаю, ничего доброго это нам не сулит. — Голос отца Манассии как-то быстро растерял все нравоучительные нотки. — И их столько же, сколько и нас, — совсем уже упавшим тоном добавил он.

— Только среди них я что-то не вижу епископа. — Граф Сансон даже в эти минуты сохранял хладнокровие. За это его и ценил Гуго.

Римские всадники, выстроившись клином, по чьей-то команде опустили свои копья. Отец Манассия громко и с облегчением выдохнул, намерения незнакомцев оказались вполне мирными. Сансон приказал своим людям также направить к земле их копья.

— Боя не будет, будут переговоры, — резюмировал граф дворца.

В подтверждение его слов строй римских всадников расступился, и вперёд, на белом скакуне, выступил низкорослый наездник в красном одеянии. Он повернул прочь, в сторону от дороги, и несколько раз оглянулся на королевскую свиту, очевидно предлагая королю покинуть своих людей и побеседовать с глазу на глаз.

— Ваше высочество, кажется, вас зовут, — произнёс Сансон. Затем внимательно присмотрелся ко всаднику, который теперь стоял для него в профиль, и насмешливо ахнул.

— Так это ведь женщина!

— Женщина?! — воскликнул Гуго и подался вместе со своим конём вперёд.

— Ну да, сидит по-женски.

— Оставайтесь здесь! — крикнул король и пустил лошадь рысью. Хаос мыслей, порождённый внезапной догадкой, ворвался в его вновь возбуждённое сознание.

«Господи! Неужели? Неужели это она? Здесь? Невероятно, она не могла так безрассудно рисковать! Этого просто не может быть. Но если не она, то кто? О Господи, лишь бы это была она! Но нет! Это, конечно же, Теодора, её сестра Теодора! Ну да, как я сразу не догадался? Теодора от писем решила перейти к делу и рискнула встретиться со мной! Забавно. И все же жаль, чертовски жаль, что не она!»

До всадницы оставалось уже метров тридцать, когда та опустила со своей головы капюшон. Гуго от неожиданности даже натянул поводья, и его конь встал на дыбы.

«Она! Господи святый, она!»

Мароция насмешливо наблюдала за манёврами короля.

— Привет тебе, могущественный король Лангобардии и Бургундии! Не слишком ли холодная вода в По?

— Приветствую и тебя, сенатрисса Рима! Неужели ты совершила столь дальнюю поездку, чтобы подсматривать за мной в кустах?

— Клянусь, это стоило того. Увиденное так поразило меня, что я решила засвидетельствовать тебе своё восхищение лично!

Гуго от души расхохотался.

— Ты всё также остра на язычок, милая чертовка!

— А ты растерял всю прежнюю галантность, общаясь со своим гаремом. Может ты всё-таки поможешь мне сойти с коня?

Прежде чем исполнить просьбу Мароции, Гуго, как бы невзначай, якобы для успокоения своей лошади, описал вокруг неё дугу, быстро и внимательно осмотрев ради предосторожности полы её одежды. Затем король спешился и, обхватив Мароцию чуть выше талии, помог ей сойти на землю. Они оказались друг против друга, но король по-прежнему крепко держал её, ощущая под своими пальцами тонкие ребра, и млел от одного прикосновения к ней, а также от диковинного аромата, исходящего от её волос.

— Ваше высочество, ваше настроение меняется, как погода осенью, — хихикнула Мароция, — мгновение назад вы боялись обнаружить у меня кинжал, а теперь дышите мне в лицо, как лошадь с запалом, и к тому же пытаетесь беззастенчиво меня тискать.

Король гордо вскинул голову и отступил на шаг.

— Какой живописный луг! Ты не откажешь мне в просьбе прогуляться по нему вместе? Давай оставим наших людей, Гуго, пусть они немного отдохнут.

Король ничего не ответил, но покорно пошёл за ней. Мароция по случаю конной поездки подобрала свои волосы в пучок, и теперь король, пробираясь за ней, не спускал глаз с её шеи с освободившимися во время скачки непокорными колечками чёрных волос и отвлекался лишь на маленькую родинку, обосновавшуюся на её хрупком позвонке. Пройдя молча пару минут, Мароция обернулась к нему.

— Мой враг, если бы я повернулась к нему спиной, непременно попытался бы на меня напасть. Ты этого не сделал. Почему?

Гуго нашёлся только после очень долгой паузы. Ответ был в его стиле.

— Короли не нападают на своих врагов сзади!

Мароция задержала взгляд на лице Гуго. «Короли предпочитают подсылать к врагам своих слуг с ядом», — в другой ситуации ответила бы она, но обстоятельства предписывали ей деликатность.

— Я думала, ты ответишь, что я тебе не враг, — вздохнула она.

«Дьявол меня забери, ну почему я не догадался ответить ей именно так!» — подумал король.

— До сего дня все наши действия были направлены, чтобы помешать друг другу.

— Да, так было, но разве это свидетельство того, что мы враги? Если бы мы были настоящими врагами, ты бы сейчас послал гонца в Павию, чтобы город прислал тебе воинов, и мне некуда было бы бежать. Если бы мы были врагами, я сейчас не шутила бы с тобой, а развязала бы уже свой пояс и воткнула бы тебе в грудь кинжал.

С этими словами она и в самом деле развязала пояс, и маленький кинжал бессильно упал в траву. Король проводил его короткий полёт взглядом. Мароция печально улыбнулась.

— Подними его, дарю тебе на память обо мне.

Они продолжали медленно брести по полю, ведя под уздцы своих послушных коней.

— Сколько кинжалов у тебя в коллекции, Гуго? Десятки, сотни? Сколько лошадей в твоей конюшне? Десятки, сотни? Сколько конкубин может оказаться в твоей постели? Десятки, сотни? А может, тысячи? Подумать только, Гуго, у тебя есть всё, чего можно желать. Кроме одного. И — странное дело! — это могу дать тебе только я.

— Я знаю это, Мароция. И знаю, что ты никогда этого не сделаешь!

— И потому пытаешься соблазнить мою сестру?

— Если только соблазнить. Она смешна.

— Она несчастное существо. Но разговор не о ней. Отчего ты решил, что я никогда не пущу тебя в Рим?

— Разве это не так?

— Не так. Ты очень скоро войдёшь в Рим и выйдешь с тем, чего желал всю жизнь.

— Мароция!

— Ты получишь всё, что хочешь. Получишь из моих рук. Но при одном условии…

Мароция замолчала. Гуго принял привычную для себя насмешливую и горделивую позу самоуверенного победителя.

— Ты хочешь Сполето? Или Тоскану? Господи, неужели ты хочешь обе марки?

— Ни то, ни другое, ни даже третье. Мне нужно большее. Я хочу тебя.

Гуго переменился в лице.

— Я сдаюсь! Представь себе, я сдаюсь тебе, мой король. Сдаюсь не твоему войску, не твоим мастерским интригам, ни даже твоим посланцам с ядами. Я сдамся только тебе, друг мой. И только после того, как ты возьмёшь меня в жёны, я водружу тебе на голову венец Августа.

Гуго как зачарованный слушал её, на губах его заплясала неосторожная торжествующая и, извините за порчу трепетного момента, слегка придурковатая улыбка, улыбка человека, нежданно-негаданно сорвавшего джек-пот. Как долго он ждал этого момента! Неужели он настал? Отчего же сегодняшний день, буднично занимаясь над Павией, не подал ему ни одного знака о своей исключительности?

Мароция не торопила короля с процессом построения его мыслей в нечто стройное и единое. Прошло достаточно времени, прежде чем король опомнился и спустился на землю.

— Любовь всей моей жизни! Ты исполняешь все мои мечты! Но как возможно осуществить это? Ведь ты была женой моего брата! Пусть и сводного, но брата! Ни один священник, даже пьяный провансальский дьякон, не решится покрыть грех кровосмесительства и не посмеет обвенчать нас, а ведь нам нужно будет просить самого папу Стефана!

— Папа не твоя забота, Гуго. Ты лучше других знаешь, кто на самом деле вершит все дела в Риме.

— Да, конечно, знаю, ангел мой!

— Папа Стефан весьма строг и нравом непреклонен. Поэтому тебе придётся постараться, Гуго. Необходимо будет получить свидетельство о том, что вы с Гвидо не являетесь братьями, что твоя мать, Берта Лотарингская, никогда не рожала детей от графа Адальберта, но покупала младенцев у своих вассалов, которые к настоящему моменту, увы, скончались.

— Что за вздор, Мароция? Кто поверит в подобную чушь?

— Все, если подобное признание будет получено из уст так называемых детей графини Берты.

— Ха! Ты имеешь в виду — от Ирменгарды?

— От неё, конечно. От твоей любимой сестры. Насколько я помню, очень любимой.

Гуго, целиком поглощённый главной идеей, даже не обратил внимания на шпильку Мароции.

— С какой стати Ирменгарда даст такое признание? Или ты предлагаешь это признание вырвать у неё силой?

— Нет, что ты! Я тоже слишком люблю твою сестру. Просто предложи ей то, что на самом деле предложишь мне. Руку и сердце! Ведь она же мечтает об этом, не так ли? Ведь ты же наверняка обещал ей подобное?

Гуго и на это не отреагировал.

— Да, она может. Она может дать такое признание, ведь нашему вероятному браку с ней также мешает только наше родство.

— Смотри же, не обмани меня, друг мой. А то плюнешь на императорскую корону и женишься на Ирменгарде, поддавшись очарованию её голубых глаз, как твой славный сосед Рудольф.

Гуго даже расхохотался от такой гипотезы.

— С сегодняшнего дня мне нравятся только чёрные глаза!

— А мне нравится твоя реакция, Гуго. Смотрю на тебя и даже удивляюсь, сколь много времени и сил мы уделили нелепой борьбе друг с другом, тогда как мы, очевидно, одного поля ягоды.

— Да, тысячу раз да, любимая. Но… — вдруг осёкся король, — ведь вся эта история коснётся имени моей матери. Её память будет очернена, причём лично мной, и разве не коснётся этот позор меня самого? О Господи!

Мароция приблизилась к королю. Он взглянул в её совершенно чёрные глаза и почувствовал, что падает в их бездонную пропасть. Ни проблеска света, никакой надежды на спасение вокруг!

— Каждый ради своей цели жертвует чем-то, Гуго, — откуда-то донёсся до него чей-то голос, который ему показался страшным и незнакомым, — кто-то жертвует именем своей матери, а кто-то именем своего отравленного мужа.

Ему показалось, что эту фразу голос повторил неоднократно, но всякий раз ослеплённый и оглушённый король на него ответствовал «да!».

Их поцелуй длился целую вечность и закрепил лучше всякой печати совершённую между ними сделку. Гуго требовал продолжения, но Мароция чрезвычайно мягко отстранилась от него.

— Умоляю тебя, ангел мой!

— Не торопись, мой повелитель. Ты всё получишь, в том числе и это. Имей терпение и… будь осторожен и осмотрителен!

— О чём ты?

— Гуго, будущий владыка мой, против тебя готовится заговор, и враги твои умны и коварны. Они будут искать случая расправиться с тобой и наверняка выберут одну из твоих подобных прогулок. Если я смогла сегодня застать тебя с небольшой твоей охраной, так же в своё время может получиться и у них.

— Кто это? Ты знаешь их имена?

— К сожалению, далеко не все. Ты обидел много людей, Гуго, своими обидами ты разбрасываешь сухой хворост вокруг себя, и достаточно небольшого огня, чтобы вспыхнул пожар. Знаю только, что главой заговора является твой римский апокрисиарий, смелый и сильный в своей ненависти граф Эверард.

— Я прикажу казнить его!

— Во-первых, он сейчас в Риме, а во-вторых, даже если тебе удастся схватить его, твои прочие враги затаятся и останутся тебе неизвестны. Граф Эверард мечтает отомстить тебе, но приедет в Павию, только когда заговор против тебя будет готов. Будь внимателен, его приезд в Павию станет тебе сигналом. Он мечтает отомстить тебе лично, без услужливых посредников, без тайных ядов, а глядя тебе в лицо.

— Благодарю тебя, любовь моя.

— Здесь, в Павии, находится отец Гвидолин, он участвует в заговоре.

— Его я уничтожу, как навозную муху.

— Нет, опять ты торопишься, мой друг. Именно он собирает всех недовольных вокруг Эверарда. Не трогай его, но приставь за ним верных людей, пусть следят за нашим пастором и днём и ночью, пусть один из них, самый сообразительный, войдёт в число заговорщиков. Далее, скажи, получал ли ты от Кресченция письмо моей сестры?

— Нет, — немного смутившись, удивлённо ответил король.

— Я так и думала. Тогда, вероятно, твои враги постараются переманить на свою сторону Кресченция, хотя, по совести, он ничего против тебя не имеет.

— Ты первый раз за сегодня ошиблась, Мароция, — ответил король и поведал ей о недавнем споре с комитом Захарием.

— Вот видишь, милый, — сказала Мароция, когда король закончил свой рассказ, — горячность хороша только в постели. Помни это. Ты знаешь, перед нашей встречей я заказала у римских волхвов твой гороскоп. Звезды благоприятствуют тебе, и так будет до конца дней твоих, но только если ты научишься обуздывать свои страсти.

— Я внемлю их совету, Мароция, но оставлю подле себя только одну страсть — страсть обладать тобой, — пылко ответил Гуго и опять постарался заключить сенатриссу в свои объятия.

— У меня есть ещё одно условие к тебе, мой друг.

Гуго остановился, с досадой разведя руки в стороны.

— Ты ведь ни разу не спросил меня, отчего граф Эверард вдруг воспылал к тебе злобой? Если ты, будучи в своих делах и поступках выше всех нас, смертных, ещё не догадался, то я напомню, что подле тебя находится некая девица Роза, которая когда-то была невестой графа Эверарда. Ты заполучил эту девицу себе и, надеюсь, уже достаточно насладился ею?

Гуго смущённо хмыкнул. Он ожидал теперь продолжения упрёков, вспомнив обо всех своих издевательствах над несчастной Розой.

— Мне лестно, что даже в самые отчаянные минуты пира ты не забывал обо мне, мой страстный друг. Но теперь, когда в твоей власти, если ты, конечно, приложишь необходимые усилия, скоро окажусь я, эта девица должна быть изгнана навсегда.

— Великая сенатрисса ревнует?

— Великой сенатриссе не нравится твой юмор, который посещает тебя после пятого кубка вина. Великой сенатриссе не нравится, когда её лицедейку…

— Ни слова более, ангел мой. Считай, что это уже случилось, и этой девицы более нет.

— Отчего же ты так тороплив, государь?

— Отныне я вижу только тебя! Ты помрачила мой разум, моя черноглазая дьяволица!

— Надеюсь, что не до конца, мой друг. Дай же мне и моим людям сейчас уйти, в Павии, наверное, уже хватились вас. Начнутся, упаси Господь, поиски, натолкнутся на меня и моих добрых людей, и свершится беда, ведь не все из ваших слуг знают, что мы теперь друзья-подруги. Ну а своей любопытной свите, не спускавшей с нас глаз, скажи, что беседовал с Теодорой, это вполне будет укладываться в существующую канву.

«И эти слухи, несомненно, долетят до ушей Кресченция», — мысленно добавила она к своим речам.

Мароция при помощи короля вскочила на свою лошадь. Гуго всё никак не отпускал поводья и в порыве страсти прижался губами к колену своей возлюбленной.

— Как трогательно и красиво, Гуго! Пожалуй, я попрошу тебя повторить этот поцелуй при нашей следующей встрече. А теперь прощайте, прощайте, мой друг! До встречи в Риме! И знаете что? Поскорее езжайте в Павию и утолите свой разыгравшийся за время прогулки аппетит на бедной Розе! Утешьте её напоследок, бедняжка того заслужила!