Эпизод 33.

 Эпизод 33. 1685-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Романа Лакапина (май-ноябрь 931 года от Рождества Христова).

И снова Вечный город, и снова базилика Святого Петра, и благодатные ручьи слёз струятся из прекрасных чёрных глаз сенатриссы Рима, а вместе с ней от умиления рыдает добрая половина счастливцев, воочию лицезревших, как несколько минут тому назад древняя тиара, веками венчавшая глав Вселенской церкви, торжественно опустилась на русоволосую голову юного Иоанна Теофилакта, и по всем улицам города несётся тысячегласый смерч народного ликования:

— Да здравствует наш государь папа!

Ощущение подлинного счастья и гордости царило в душе Мароции, поистине сегодняшний день стал счастливейшим в её жизни. Итак, это произошло, она сокрушила все преграды, она сломила, обманула, совратила всех своих врагов и теперь сполна наслаждалась разворачивающимися перед глазами сценами её собственного триумфа. Иоанн то и дело бросал взгляды на мать, и та по неслышно шевелящимся губам сына могла только догадываться, какие признательные слова в её адрес он сейчас произносит. Заметив слёзы на глазах матери, Иоанн также громко шмыгнул носом и едва сдержался, чтобы не разрыдаться от счастья. В эти минуты даже Альберих, стоявший подле Мароции, поддался ощущению грандиозного успеха, достигнутого его семьёй, и, заглушив на время ревность, горячо приветствовал своего брата и одним из первых прикоснулся губами к его туфлям. Только вслед за ним к Иоанну подошла Мароция, но тот категорически не позволил ей опускаться к его ногам, а, напротив, сам опустился перед матерью на колени и поцеловал подол её платья. Сентиментальная публика, особенно в части женской её половины, сей жест нового папы оценила по достоинству.

Ровно два месяца прошло со дня смерти предшественника Иоанна до сегодняшнего дня. Ровно два месяца Мароция терзалась между яростным желанием как можно скорее короновать своего сына и холодным расчётом придать выбору Рима максимальную легитимность. Последними из тех, кого она ждала, в город прибыли клюнийские монахи во главе с отцом Леоном. Отсутствие Одона, конечно, несколько огорчило Мароцию, но она решила не менять свои планы и на встрече с отцом Леоном рассказала о своём предложении монастырю, отчего монах пришёл в невероятный восторг и пообещал сенатриссе, что будет защищать её кандидатуру до седьмой пены изо рта.

Уже на следующий день, храня традиции, на площади перед Апостольским собором, собрался весь Рим. Оглашение имени Иоанна, последовавшее от почтенного епископа Остийского, город поначалу встретил с недоумением. Однако Мароция не растерялась и мгновенно бросила в бой священников, которых она обрабатывала всё это время и которые теперь должны были предотвратить волну недовольных голосов, способную смутить город и церковь. Один за другим поднимались на трибуну пресвитеры Стефан, Лев и Марин и, вопреки ожиданиям римлян, предлагали не кандидатуры друг друга, но превозносили исключительно добродетели сына сенатриссы. За ними последовал с подобными же речами отец Альдуин, апокрисиарий миланского епископа Фламберта, далее Доминик, представитель епископа Петра Четвертого Равеннского, следом на трибуне возник, потрясая аргировулом, посол базилевса, протоспафарий[1] Фома, прибывший на днях из Бари. Все они призвали на помощь всё своё красноречие, дабы окончательно убедить собравшийся плебс, что лучшей кандидатуры на трон Апостола и быть не может.

Были ли поданы голоса против? Да, были. Конечно же, многих смутила молодость кандидата в папы, и отцу Марину, между прочим, ненамного старшему, чем Иоанн, пришлось вступить в долгую полемику с одним священником провинциальной веронской церкви и привести немало ярких исторических примеров добродетельных юнцов и погубивших душу старцев. В запале спора Марин даже нелицеприятно прошёлся по покойному папе Сергию Третьему, и Мароция при этих словах беспокойно заёрзала в своём кресле. Как-никак, а Марин, сам того не ведая, изобличил в смертных грехах не кого-то, а настоящего отца своего протеже! Фигура Сергия в эти дни и так слишком часто всплывала в памяти Мароции, настолько часто, что накануне коронации Сергий приснился ей: пол-ночи он жадно хватал её за руки, шептал на ухо скабрёзные шутки и приглашал уединиться в клуатре Латерана.

На подмогу Марину в нужный момент устремились другие авторитеты римских церквей, и привередливый веронец вынужден был сдаться. Однако вскоре свершилось то, чего более прочего опасалась сенатрисса. На трибуну взгромоздился высоченный и широкоплечий отец Агапит, потомок древнего римского рода Анициев, а стало быть, возможный потомок самого папы Григория Великого. Теребя свою окладистую рыжую бороду, он воззвал римлян к самоуважению и исторической памяти, согласно которой просвещённый город в лице внуков Горация и Лукреция должен выбрать папу не только добродетельного, но и просвещённого, и публично выразил сомнение в том, что юнец Иоанн досконально знает Священное Писание.

Вот в этот момент и пригодился Мароции клюнийский монах Леон, впоследствии весьма заслуженно получивший прозвище Простак. Оседлав трибуну следом за Агапитом, он, голосом полным негодования от речей предыдущего оратора, перво-наперво обратился к пастве базилики Святой Марии в Трастевере, которая в ответ на его призыв развеяла сомнения римлян в знании Иоанном святых текстов. Что касается обязательной просвещённости пап, то здесь Леон в конце своего монолога перешёл скорее на яростный визг, чем вызвал у некоторых присутствующих заметное удивление, ибо те несколько иначе представляли себе смиренных монахов из Клюни.

— Наместники и ученики Петра не желают иметь своими наставниками ни Платона, ни Вергилия, ни Теренция и никого другого из всей скотской породы философов, которые то, как птицы в воздухе, подымаются в горном полёте мысли, то, как рыбы в море, погружаются вглубь вещей, то движутся шаг за шагом, как овцы, опустошающие пастбища. И потому, говорите вы, тот, кто не напичкан подобными фантазиями, не может занять место привратника? А я вам говорю, что ваше утверждение — ложь. Пётр ничего этого не знал и всё-таки был поставлен при вратах, ведущих в небо, так как сам Господь сказал ему: «Я дам тебе ключи от Царства Небесного». Наместники и ученики Петра знают апостольское и евангельское учение, и красота их слова не в напыщенности речи, а в смысле и разуме того, что говорят они. В Священном Писании сказано: чтобы поразить сильного, Бог избирает слабого. И от начала мира Бог делает своими провозвестниками не философов и ораторов, а людей неучёных и простых[2]!

Рим рукоплескал Леону Простаку, а обескураженный Агапит сел на свой клиофедр, в изумлении забыв закрыть рот. Слова монаха на долгие годы были взяты на вооружение теми, кто вслед за Мароцией, — а нередко это, кстати, были её потомки, — продвигали на папский престол фигуры прежде всего лояльные их политике и лишь в сотую очередь отвечавшие критериям элементарной или хотя бы церковной грамотности, о нравственных же критериях мы здесь вообще не говорим. Это был настоящий гимн невежеству, увы, царящему в то время повсеместно, это послужило, если хотите, своеобразной индульгенцией средневековой Церкви при выборе своих последующих владык, прежде чем престол её основателя не начали наконец занимать люди по крайней мере просвещённые.

Новый папа недолго оставался в должниках у Клюнийского монастыря. В завершение коронации, когда глашатай по обычаю зачитывал привилегии, дарованные новым понтификом, а подавляющая часть собравшихся уже фантазировала относительно предстоящих пиршеств, внимание отцов Церкви, безусловно, было привлечено решением Иоанна изъять монастырь Клюни из подчинения местному епископу, а также светскому правителю, каковым, кстати, являлся король Рудольф Бургундский, и передать его в непосредственное управление папе. Эта идея начала витать в воздухе ещё при жизни папы Иоанна Тоссиньяно, но лишь теперь была официально озвучена следующим Иоанном. Юный епископ, чей понтификат многим представлялся совершенно бесцветным из-за полного повиновения Иоанна своей матери, начинал с мер поистине революционных и на долгое время предопределивших историю Европы, в частности фактически положивших начало борьбе за инвеституру[3].

Аббат Одон, до которого в скором времени дошла весть о таком решении папы, моментально засобирался в Рим, понимая, что ему теперь жизненно необходимо засвидетельствовать свою благодарность и папе Иоанну, и, конечно же, самой Мароции. Одон прибыл в Рим через неделю после коронации, когда пышные празднества уже остались в памяти отменно накормленных и напоенных в эти дни римлян. Отец Одон был в те годы уже личностью знаменитой, и хотя золота и пищи от него римлянам ждать не приходилось, город устроил святому отцу приём торжественный по форме и чистый по сути, ибо горожане стремились к монаху в надежде услышать спасительные для себя истины и воочию увидеть настоятеля монастыря, который по строгости устава своего и смиренности в исполнении своей земной юдоли в те годы уже превзошёл все прочие монастыри бенедиктинцев.

Отца Одона провели к собору Святого Петра, где перед входом, стоя на коленях и опустив голову, его покорно ждала сенатрисса Рима. Быть может, в этот день Мароция в своих мольбах не лукавила, когда просила у отца Одона заступничества перед Господом для себя, но, более прочего, помощи для своего сына. Сам Иоанн поджидал монаха, стоя на соборной кафедре в абсиде базилики. Так же, как своей матери во время коронации, он не позволил смиренному аббату преклонить перед ним колени, и два самых могущественных лица Церкви, один по сану, второй по духу, возложили руки на плечи друг другу подобно рыцарям, вступающим в союз. Папа Иоанн повторил привилегии монастырю, озвученные им на коронации, к которым присовокупил предложение основать на Авентинском холме в Риме монастырь с уставом, подобным Клюнийскому, на что отец Одон ответил хвалебным словом в адрес Рима, совершившего столь мудрый выбор преемника Святого Петра. На этом подарки святым братьям из Клюни не закончились, Мароция преподнесла в дар монастырю почти всю обширную библиотеку герцогини Агельтруды Сполетской, предусмотрительно изъяв из неё те манускрипты, которые касались чёрной магии и приготовления ядов. Эту библиотеку она задёшево купила у графа Теобальда во время своей зимней поездки в Сполето, королевский наместник тогда посчитал с её стороны чудачеством такой интерес к ветхим свиткам с непонятными письменами.

Отец Одон пробыл в Риме ещё два дня, после чего вернулся в Павию, увозя с собой, помимо библиотеки, и приветственные письма от папы к королю, и послание для Гуго от самой Мароции, в котором та пылко подтверждала свои намерения как можно скорее обручиться с ним, что станет, по её словам, только первой вехой на пути их далеко идущего плана. Письма из Рима веером летели в эти дни во все графские и королевские дворы Европы, но самая примечательная пара писем последовала в Константинополь. Базилевс Роман Лакапин со своими сыновьями, разворачивая свитки спустя три недели после папской коронации, с превеликим удовлетворением прочёл о готовности Рима признать патриархом Константинопольским юного евнуха Феофилакта Лакапина, и это открывало дорогу для будущего бракосочетания Константина Лакапина с трёхлетней Бертой, дочерью хозяйки Рима и покойного Гвидо Тосканского. Перед глазами базилевса Романа в этот момент, возможно, пронеслись миражи не менее завораживающие и греющие честолюбие, чем несколько ранее перед глазами Гуго. Имея предельно деловой и нетерпеливый склад натуры, когда-то позволивший ему лично оскопить своего младшего сына, он не медля ни минуты начал претворять свои собственные планы в жизнь и известил патриарха Трифона о своём намерении отправить того в монастырь, а патриарший престол объявить пустующим, покамест Феофилакт не достигнет шестнадцатилетия.

Подобная носорожья бесхитростность Романа объяснялась предельно просто: в своё время Трифон получил от него патриарший жезл только в обмен на согласие покорно расстаться с этим священным атрибутом, когда Феофилакт войдёт в возраст. Но ведь такового на тот момент ещё не произошло, младший Лакапин до конца ещё не отучился от привычки гонять голубей, а потому Трифон на все поползновения нетерпеливого властелина ответил категоричным отказом, и ушлой семье армянских базилевсов пришлось немало постараться, чтобы найти управу на дерзкого пастыря обычно всегда послушного православия. Трифон сопротивлялся достойно: попытки обвинить его в смертных грехах провалились, а от возможных насильственных действий патриарх обезопасил себя тем, что практически не покидал пределы Софийского собора и всегда был окружён преданной ему толпой. Строптивца сломило коварство архиерея Василия Кесарийского, его завистливого собрата по призванию и цеху. По замыслу последнего, Трифону было предъявлено обвинение в полной неграмотности и в неумении даже поставить подпись под церковными документами. Естественно, что патриарх, преисполнившись негодованием, поспешил опровергнуть этот нелепый выпад и тут же прилюдно размашисто расписался на услужливо подсунутом ему пергаментном свитке. Патриарх со своими приближёнными остался в соборе ликовать над очередной неудачей императора, между тем как Василий к подписи патриарха быстренько подрисовал текст об отречении. В итоге всё получилось так, как было угодно Лакапинам: Трифон в монашеском наглавии отправился в монастырь на один из заброшенных островов Эгейского моря, а отрок Феофилакт, на пару с немногим старше его папой Иоанном, начал готовиться принять управление над всем христианским миром. Забавно, но в истории обеих церквей ни до, ни после не было случаев почти синхронного восшествия на престол столь юных и так мало соответствующих высочайшему предназначению особ.

Никто и ничто не могло помешать Гуго и Мароции летом 931 года начать приготовления к свадьбе. Небеса столь долго и так милостиво глядели на них, что уже, казалось, стало невозможным заподозрить их в капризном коварстве, как вдруг неожиданная новость пришла от северных границ страны: 16 июня от кишечной инфекции внезапно скончался Фламберт, архиепископ Миланский.

Ни Рим, ни Павия не могли пустить на самотёк выборы нового епископа. За годы службы Фламберта Миланская епархия по своему авторитету и влиянию в Италии потихоньку начала затмевать Равенну, уступая только Вечному городу. Остроты предстоящим выборам добавлял тот факт, что отец Фламберт в течение всего правления осуществлял подчёркнуто независимую политику, а его единственным настоящим соратником являлся покойный папа Иоанн Тоссиньяно. В результате на момент кончины его высокопреподобия Фламберта среди миланского клира преобладали местные священники, не обязанные по большому счёту ничем ни Риму, ни королю. По всей видимости, выборы главы миланской церкви грозили стать более непредсказуемыми и остросюжетными, чем выборы папы.

Гуго не мог допустить своевольства в самом сердце своих владений, а посему отчаянно запросил протекции Рима. Едва освоившись на Святом престоле, папа Иоанн был вынужден отправиться в достаточно дальний путь на север в компании своего младшего брата Альбериха. Гуго, встретив римскую делегацию, был заметно разочарован отсутствием Мароции. По официальной версии, озвученной понтификом, Мароция осталась в Риме дожидаться письма от базилевса по поводу брака своей дочери. Однако был ещё один фактор, заставивший сенатриссу Рима отказаться от поездки в Милан: до неё дошли слухи о новых амурных похождениях короля во время его визита в Бургундию, в результате чего его гарем пополнился некой простушкой Пеццолой, обласканной им в одном из замков Прованса. Мароция была не столь наивна, чтобы надеяться на целомудренность Гуго в свете предстоящей свадьбы, и не столь глупа, чтобы из-за мелкого адюльтера ставить под удар свои наполеоновские планы, но как женщина, разумеется, имела полное право обидеться и уведомить о своей обиде короля.

В Милане король Гуго впервые встретил младшего сына Мароции. По сию пору остаётся недоказанным, существует ли любовь с первого взгляда, но определённо точно существует аналогичная скоропостижная ненависть, от которой до любви, как говорят, всего один посредственный шаг. Король радушно принял в свои объятия юного папу Иоанна, оказав мало почтения стоявшему поодаль худощавому восемнадцатилетнему юнцу с угрюмым выражением лица. В свою очередь, перцу добавил и сам Альберих, взяв с собой в Милан своего неразлучного друга Кресченция, при виде которого уже король сделал недовольную гримасу. Таким образом, обе стороны сделали всё возможное, чтобы их отношения не заладились с самого начала, а их обоюдное и природное высокомерие и нетерпимость только усугубили неприязнь.

Гуго до изнеможения напрягал самого себя, чтобы вызвать симпатии Иоанна, соблазняя папу искушениями земного мира. Его наблюдательный глаз ещё в Сполето приметил слабость Иоанна к чревоугодию, а также неравнодушие к прекрасному полу. Сальные намёки в уши Его Святейшества шли одним большим мутным потоком, но Иоанн держался стойко, помня грозные наставления матери, а также поминутно натыкаясь на хмурый взгляд младшего брата. Впрочем, Гуго старался смутить Иоанна, руководствуясь скорее ехидным азартом насмешника, чем преследуя цель действительно столкнуть того в бездну греха для последующего шантажа.

В процессе выборов миланского архиепископа не обошлось без водевиля. В отсутствие других предложений, папа Иоанн прибыл в Милан с проектом кандидатуры Ратхерия, епископа Вероны, благо переход с одной епископской кафедры на другую, в силу участившихся за последнее время случаев, уже более никого не возмущал. Тем самым Рим и Мароция стремились сделать приятное королю, ибо Ратхерий был давним соратником короля и его протеже. Однако всё меняется в подлунном мире. К тому моменту Гуго успел охладеть к веронскому епископу в силу того, что тот с головой ушёл в литературное творчество и в своих эпистолярных скитаниях, по мнению короля, зашёл слишком далеко. Критике со стороны епископа в какой-то момент подвергся сам Гуго, и теперь он и слышать ничего не хотел о Ратхерии. Папа и добрая половина королевского двора целыми днями гонялись за королём в попытках уговорить, но тот отмахивался от них, как от назойливых мух. Наконец, сам Ратхерий и его сторонники из числа придворных Гуго пустили слух о якобы смертельной болезни веронского епископа, в связи с чем пребывание на миланской кафедре Ратхерия для Гуго начало представляться кратким и не слишком обременительным. Король уже почти дал своё согласие, но благодаря нелепой случайности хитрость открылась, в гневном запале Гуго потребовал от Ратхерия немедленного пострижения, а от подвернувшегося под руку папы Иоанна — передачи веронской кафедры под управление своего племянника Манассии, который к тому времени уже несколько лет окормлял паству епархий Мантуи и Тренто. На этом вдохновение не оставило короля, и в сан архиепископа Милана он предложил рукоположить Альдуина, своего апокрисиария при покойном Фламберте. Иоанну ничего не оставалось, как только под презрительным взглядом Альбериха пролепетать о необходимости срочно связаться с матушкой и согласовать с ней эту кандидатуру. Король, громко хмыкнув, разрешил, и спустя несколько дней пришёл ответ из Рима. Матушка не возражала.

Голос папы, поданный им за Альдуина, в итоге и решил судьбу выборов. Сопротивление местных священников было достаточно яростным, но большинство предпочло не идти против воли всесокрушающего триумвирата в лице папы, короля и отца Одона, который, направляясь к себе домой, конечно, не мог остаться в стороне от таких событий и по просьбе короля задержался в Милане.

Сыновья Мароции пробыли в Милане ещё пару дней, после чего вернулись в Рим. Напоследок победоносный триумвират собрался вновь, и Гуго нехотя пришлось взять на себя обязательства подкрепить папское бреве к королю Рудольфу своим собственным письмом, извещающим того о переходе Клюни под прямое управление Рима. Гуго предвидел негативную реакцию своего кузена на это письмо, так как Клюнийский монастырь находился в пределах границ Верхнебургундского королевства, и это грозило сорвать все весенние договорённости с Рудольфом.

Весьма часто Провидение посылает нам сигнал за сигналом, предупреждая о нежелательности наступления событий, которые мы, напротив, торопим. Едва Гуго разрешил проблемы в Милане, едва только перед любовниками вновь расчистилось небо над их дорогой, ведущей к алтарю, как новая напасть возникла на пути брака Гуго и Мароции. В конце августа король получил сведения о появлении в пределах Фриульской марки венгерских конных разъездов.

В такой ситуации было уже не до матримониальных дел. Всего семь лет прошло со дня последнего набега этого страшного народа, и обожжённые стены Павии отчётливо хранили на себе зловещую память о нём. Король огласил военный сбор своим вассалам, благоразумно решив встретить венгерские племена на пороге своего королевства и, в отличие от Беренгария и Рудольфа, не дать языческим ордам огненной лавой растечься по Паданской равнине.

В итоге всю осень король провёл в Вероне, под опекой местного графа Мило и в тревожном ожидании вторжения. Однако помимо нескольких разведотрядов, спустившихся с гор по пути, подсказанному венграм ещё слугами императора Беренгария, поводов для беспокойства не было. Это дало основание королю сделать вывод, что воинственное настроение итальянцев спугнуло диких кочевников, которые до сего дня были невысокого мнения о воинских доблестях ленивого народа, живущего к югу от Альп. На самом деле, планы венгров изменил германский король Генрих Птицелов. Венгры действительно планировали не в этом, так в следующем году пощекотать нервы богатым жителям Лангобардии и Тосканы и навести на тех ужас не меньший, чем несколькими годами ранее они навели в королевстве франков. Однако Птицелов, значительно увеличивший своё войско за счёт набора простолюдинов и сформировав из их числа гарнизоны небольших замков — бургов, посчитал для себя позорным продолжать платить венграм дань и разорвал с ними договор о девятилетнем перемирии. Оскорблённые наследники Арпада, естественно, пришли к решению как следует проучить дерзкого строптивца, и итальянские земли были ими оставлены на потом.

Нет худа без добра, и король Гуго, просидев безвылазно в Вероне почти три месяца, за это время успел уладить несколько конфликтов. Прежде всего, проверке и испытанию со стороны короля подверглась верность графа Мило. Веронский граф принёс все возможные и разрешаемые клятвы, заверяя короля, что у него и в мыслях не было отступать от его руки. Затем здесь же, в Вероне, Гуго пришлось стать одним из участников дипломатической переписки, затеянной королём Рудольфом, к которой вскоре подключилась Мароция. Многочисленные гонцы следовали один за другим, расчерчивая на карте Европы эпистолярный треугольник с вершинами в Вероне, Риме и Безонтионе. Не одна лошадь пала во время исполнения гонцами своего долга, не один гонец на этих опасных дорогах расстался с жизнью, прежде чем король Рудольф смирил свою гордыню и согласился-таки включить в сделку с Гуго передачу Клюнийского монастыря под опеку папы.

Взамен этого Рудольф потребовал, чтобы Гуго, прежде чем войти триумфатором в Рим, в первую очередь окончательно решил бы их вопрос. Стороны договорились о том, что Гуго и Рудольф, как и оговаривалось во время их встречи при посредничестве отца Одона, в следующую Пасху прибудут во Вьенн, где будут улажены последние формальности в судьбе королевств Италии и обеих Бургундий. Гуго и Мароции после этого ничего не оставалось, как перенести свою свадьбу на лето будущего 932 года.

[1] Протоспафарий — высокий титул в Византии, уступающий только патрикию.

[2] Ф. Грегоровиус «История Рима в Средние века. Книга 6, глава 7.1.

[3] Борьба за право назначения епископов и аббатов между римскими папами и императорами Священной Римской империи в XI-XII веках.