Аквариум. Мила Сович

Внеконкурс, проза

Груда разогретых солнцем апельсинов плыла в душном мареве между белыми камнями улицы и синим навесом кофейни.

Движением руки сержант указал хозяину на эти апельсины и уселся на привычном месте. Через несколько минут перед ним очутился полный стакан рыже-золотого сока с плавающими поверху кубиками льда…

Сержант поблагодарил хозяина кивком — в жаркие дневные часы здесь было не принято тратить силы на разговоры.

В тени навеса три старика в белых одеждах посасывали свои наргиле. Завсегдатаи, такие же, как сержант, и он приветствовал их вежливым поклоном. Они-то приходили сюда каждый день, а он бывал лишь изредка, когда выдавалась свободная минута.

В этот раз он долго не появлялся, и хозяин все-таки не утерпел:

— Я достал то, что ты посоветовал.

Сержант встрепенулся, почуяв азарт даже сквозь расслабленную дрему увольнения и середины летнего дня. Оглянулся — точно, в нише над стойкой, за которой хозяин варил кофе на песке, гордо торчала граммофонная труба.

Идея принадлежала ему, это верно…

Впервые укрывшись от изнурительной дневной жары в первой попавшейся кофейне, он почувствовал, что попал в волшебную пещеру Али-бабы. Стены здесь украшала плитка с синими изразцами, с потолка свешивалась лампа, наводившая на мысли о джиннах. В нишах и на полках стояли бронзовые кувшины и блюда, украшенные чеканкой, россыпью лежали старые монеты, а на стойке хозяина гордо возвышался древний радиоприемник. Сержант был уверен, что если хорошо поискать, то в этом хранилище антиквариата найдутся и ручка, чтобы заводить автомобиль, и тот самый автомобиль, который заводят ручкой. А вот граммофона не нашлось…

На пришельца в первый раз поглядели косо, но хозяин, почуяв в восхищении разинувшего рот сержанта родственную душу, смягчился. Выделил ему столик в уголке, чтобы не раздражать других посетителей видом чужой военной формы, и сам сварил кофе по-турецки, что было высокой честью — и одновременно проверкой, потому что к кофе заботливо прилагалась сахарница. Проверку сержант выдержал: кофе оказался прекрасен настолько, что забивать его горьковатый вкус сахаром даже и не захотелось.

С тех пор они и подружились, и после каждой утомительной операции, после каждой проверки и каждого дежурства сержант всей душой рвался в эту синюю изразцовую кофейню с горкой горячих рыжих апельсинов у входа…

Хозяин никогда его ни о чем не спрашивал, зато приносил трубку и листы бумаги с карандашом и садился рядом.

Позади был долгий рейд по пескам за уходящими террористами, скоротечный бой в полупустой деревне, взрывы гранат и душная тяжесть шлема на голове. Теперь сержанту понадобились два стакана сока, чашка кофе и почти целая выкуренная трубка, чтобы сощуриться на переливы нагретого воздуха под синим навесом и увидеть знакомую стену мутного стекла, за которой проглядывался такой же знакомый сюжет…

Сегодня там была осень. По серой от непогоды площади, вымощенной брусчаткой, цокали мокрые лошади, катили повозки, тщетно ожидая туристов. Прошуршал яркий силуэт такси, прошли какие-то люди в пальто и толстых вязаных шарфах.

Сержант прищурился сильнее, чтобы разглядеть за пеленой дождя силуэт могучей средневековой башни, царившей над маленьким городком. Над всеми его узкими улочками, рыжими черепичными крышами, над каналами, в которых летом плавали лебеди и белые лодки, которые теперь не то улетели, не то попрятались под чехлами у крошечных деревянных причалов. Он никогда не бывал в этом городке, но представлял его себе совершенно отчетливо.

Разглядев башню, он уже без труда увидел кафе напротив. Европейское, теплое, с горящей прямо в зале жаровней, с тяжелой деревянной мебелью и огромными двойными стеклами в окнах.

Карандаш зашуршал по бумаге, вычерчивая карниз, мокрый от осеннего промозглого дождя, четкий квадрат окна и отраженные в стекле тени людей, лошадей и башни в бликах играющего внутри огня.

Карниз летней веранды прикрывал от дождя стекла, и за ними сержант наконец-то увидел девушку, сидевшую сегодня у самой двери...

Дверь, кстати, была подперта изнутри стулом, что изрядно позабавило сержанта: наверное, у них сломался доводчик, и веселому официанту-итальянцу приходилось непрерывно подскакивать к двери, чтобы впустить или выпустить гостей.

Девушка каждый раз поднимала голову от разложенных листов бумаги и тихонько аплодировала новым остротам итальянца по поводу его новой должности швейцара.

В один из таких моментов девушка бросила косой взгляд в окно — и посмотрела сержанту прямо в глаза. Он молча приподнял стакан сока. В ответ она неуверенно улыбнулась и взялась за кружку, украшенную шапкой белой пены от нефильтрованного пива.

Сержант быстро набрасывал очертания ее лица, скуластого, не совсем правильного, со вздернутым носиком и огромными светлыми глазами за полупрозрачной оправой очков… Черно-белый рисунок не позволял передать цвета, но сержант-то знал, что глаза у нее бледно-голубые, как пачка сигарет, которая лежала на столе возле пепельницы, полной окурков со следами неяркой помады.

Хозяин смотрел на рисунок и курил.

— Она постриглась, — вдруг заметил он вполголоса, и сержант увидел, что — точно, наконец-то постриглась.

Под мальчишку. Ему всегда казалось, что ей пойдет такая стрижка вместо вечного «конского хвоста», небрежно стянутого резинкой на затылке. Он даже рисовал ее пару раз в таком виде. Не здесь, в кофейне — с натуры — а в казарменной столовой или на привалах, на салфетке или на обороте распечатанной легенды.

Теперь он убедился, что все-таки был прав: стрижка ей очень шла. На висках — совсем коротко, на макушке — встопорщенный ежик густых светлых волос. В ушах длинные серьги из янтаря и какого-то темно-коричневого дерева, качающиеся над самыми плечами. Раньше их тоже не было, как не было и крупных деревянных и янтарных бус, едва заметных под широким воротником белого свитера грубой вязки…

Сержант очертил взмахом карандаша складки воротника и улыбнулся девушке, давая понять, что ему нравятся изменения в ее внешности.

Девушка вдруг едва заметно нахмурилась и склонилась над своими бумагами, крепко сжимая ручку длинными пальцами.

— Как думаешь, что она делает? — лениво спросил у сержанта хозяин.

Тот отмахнулся, досадуя, что она отвернулась, и он не успел схватить в карандаше мелькнувшее на ее лице выражение — то ли вины, то ли испуга…

Странно, обычно она была гораздо спокойнее. Правда, раз или два сержант видел ее взволнованной, когда с ней рядом находился какой-то черный человек, образ которого вечно ускользал от карандаша. Черный тогда втолковывал ей что-то, а она с досадой качала головой и бросала нервные взгляды в окно.

Тогда в больших светлых глазах сержанту чудилась какая-то упрямая надежда, которой он заражался настолько, что готов был упорно выживать во всех стычках с террористами, во всех опасностях и передрягах, поджидающих солдата на чужой земле, где под каждым кустом может ждать засада…

Но сегодня она смотрела иначе.

Он уже давно привык связывать поведение героини своих рисунков с тем, что случалось с ним в дни и недели от прихода до прихода в тихую кофейню с рыжими апельсинами.

Упрямое, немножко злое выражение лица означало очередной тяжелый, но удачный рейд. Лукавая, насмешливая улыбка и выдохнутый уголком рта синий дымок сигареты — какую-нибудь гарнизонную медсестру, благосклонную к солдатам и скучающую в чужой стране. Сочувственный взгляд и закушенная губа — скверные вести из дома, гибель товарищей или еще что-нибудь нехорошее…

— Как ты думаешь, что она делает? — повторил хозяин, наклоняясь поближе и переходя на заговорщицкий шепот. — Она ведь что-то пишет.

— Не иначе, историю про меня, — буркнул сержант, чтобы отвязаться.

Он ждал, пока она вновь поднимет голову, а пока заполнял мелкими штрихами тени на стеклах и внутри кафе и прорисовывал струйку дождевой воды, хлещущую с карниза.

Хозяин тихо фыркнул и выдохнул колечко дыма прямо в лицо сержанту:

— И как тебе?

Сержант с ответом не промедлил:

— Хорошо.

— Хорошо?

— Что плохого в том, что кто-то где-то в мирном городе пишет историю о тех, кто сражается за их мирную жизнь? Хуже было бы, если бы они нас совсем забывали.

— А если она решит тебя убить? Кажется, ей кто-то уже советовал поступить именно так, но она тебя, похоже, жалеет.

Сержант невольно усомнился в здравости рассудка их обоих.

С него-то что взять? Он рисует воображаемую девушку в воображаемом городе и даже дает ей советы, какой он хотел бы ее видеть. Вот только хозяин никогда раньше не показывал, что не просто наблюдает за рисованием, а тоже видит стену мутного стекла, за которой притаился тихий европейский городок…

Впрочем, жара, Восток с его странной философией, граммофон этот и бронзовая лампа с джинном внутри над столиками кофейни… Может быть, именно здесь и нужно вести такие разговоры, не опасаясь за собственный рассудок?

И ведь хозяин действительно видит девушку, раз заметил, что она постриглась!

При мысли, что черный человек действительно хотел убить его, а она жалела, почему-то стало очень тепло на сердце, и захотелось быть поближе к ней — к собственной фантазии за мутным стеклом, отсекающим реальность…

Теперь он рисовал иначе: четкими, резкими росчерками карандаша, беспощадными, как палящий солнечный свет.

Хозяин долго смотрел на рисунок, на него, потом — на выход из кофейни, где колыхалась мутная стена марева от нагретых камней.

— Так что, если ты — лишь создание ее воображения?

Сержант поднял голову и весело подмигнул девушке: мол, не бойся, все будет как надо.

Собеседник не отставал:

— И что, если она все-таки решится убить тебя?

Девушка смотрела сквозь мутное стекло прямо на сержанта. В широко раскрытых глазах ему причудились слезы…

Он коротко черкнул карандашом по бумаге еще несколько штрихов и хозяину ответил весело:

— Если создание моего воображения захочет рассказать людям, как мы здесь умираем за них, то я готов — ведь это мое воображение.

— Хорошо, что ты так думаешь, — хозяин вдруг встал. — Меня не будет мучить совесть.

И махнул рукой.

Из двери за стойкой выскочили двое в черных масках, с автоматами в руках.

Провокация!

Первая очередь вышибла крошку из плиток. Сержант успел рвануться в сторону, выхватил пистолет, в перекате взвел курок привычной рукой. Выпалил с колена, промазал и рыбкой нырнул вперед.

Ему не выжить, но за него товарищи камня на камне не оставят от тихого городишки! Ну что за придурки эти террористы!

Ударило в ногу и в грудь, показалось, что кожу ошпарили кипятком…

Он выстрелил снова.

Автоматчик завалился, выпустив очередь в потолок.

Хозяин наблюдал от стойки, курил. Рикошет и осколки плитки разлетались вокруг него.

Сержант дернулся к выходу, но движения почти не получилось.

Второй террорист полоснул от бедра очередью, и сержанта швырнуло к выходу, прямо на стену из мутного стекла.

Последней вспышкой сознания он увидел, как три пули рядом пробили стену, и медленно сполз, мысленно представляя себе длинные красные полосы, остающиеся за его телом…

* * *

Веселый итальянец с подносом в руках сделал изящный пируэт возле двери и случайно уронил вилку прямо на разложенные белые листы бумаги. Остатки томатного соуса разбрызгались поверх рукописных строчек.

Девушка тут же смахнула их — и долго смотрела на красные смазанные следы на листе и на белой шерсти свитера возле ладони. Нервно сунула в рот сигарету и вздрогнула от сухого щелчка кремня в зажигалке. Руки у нее дрожали.

Итальянец приблизился, робко потоптался рядом:

— Вот… Вам просили передать.

Поверх исписанных листов лег еще один. С карандашным наброском. Ее портрет, неясный, будто смутное видение за залитым дождем стеклом, а рядом, четкими короткими штрихами — лицо мужчины. Яркие, веселые глаза, дружеская улыбка, армейская стрижка над высоким лбом и расстегнутый воротник летней формы на крепкой шее…

Поперек рисунка — торопливая строчка: «Даже если воображаемого не существует — оно того стоит».

Сбоку дохнуло холодом, и она не сразу отважилась повернуться к окну, догадываясь, что там увидит.

Ветер на улице переменился. Теперь дождевые струи полосовали по окнам кафе, скрывая вид на башню и площадь. Вода тихими каплями сочилась через три ровных круглых отверстия в стене из мутного стекла...