Зеркало Богини. Мила Сович

Остроносый невысокий человек остановился перед крайним столом у выхода из трактира.

— Свободно?

Сидевший в тени бродяга, бородатый и широкоплечий, ненадолго прекратил двигать тяжелой челюстью и внимательно оглядел пришельца.

— Садись.

Остроносый вздохнул, скинул к ногам тощий мешок, перевитый двумя ремнями, и уселся на скамью.

— Не гонят, выходит, из этой шамовни нашего брата, передохнуть дают? Еще бы пожрать давали и жевки! — сострил он и аж взвизгнул от смеха. Потом снова вздохнул. — А у тебя, смотрю, жевка-то есть...

Бородач сунул руку в поясной карман и протянул на ладони горсть крупной трухи. Остроносый старательно выгреб все до последней крошки, закинул в рот и блаженно зажмурился.

— Благодарствую, брат, спас просто! Третий день без жевки, покажи, Богиня, правду!

— Я и сам на шкурках сижу, — заметил бородач.

— А как тут с ночевкой?

— Лучше сеновала ничего не жди.

— Скряги, — остроносый горько вздохнул. — Поди, в сарае золото хранят.

Какое-то время оба молча жевали.

— Я в Тукаллу иду, — вновь заговорил остроносый. — Не знаешь, есть там какое дело?

Бородач хмыкнул.

— Дело найдется, но охотников уж больно много. Кто хотел на сборы лисовалы — уж там, поди, с неделю ее околачивают.

— Плохо мне, брат, придется, — печально заключил остроносый. — Коли не везет, так по-крупному. Захворал я, брат, не вовремя. И вот уж сколько иду без крошки еды и без корешочка жевки...

Бородач полез под стол, вытащил свой мешок. Раскрыл тряпицу с зачерствелым караваем и куском овечьего сыра, с краев тронутого зеленью. Оторвал половину тряпки, разломил и завернул припасы. Подтолкнул к остроносому.

— Держи. До Тукаллы тебе хватит. Там на сборе лисовалы наших много, поделятся, если не наймешься. Да держись подальше от тамошнего храмовника. Не любит он нашего брата, если просто так болтаешься, а у тебя ремней, гляжу, всего два.

Остроносый вновь захихикал с привизгом.

— У меня еще два ремня про запас! Перекрещу мешок — и конец делу! Что ж он, храмовник, не пожалеет того, кому Богиня в своей милости послала хворь, когда надо было на лисовалу явиться?

Бородач промолчал. Остроносый, спрятав сверток, озабоченно глянул сквозь мутный пузырь в окошке.

— Ишь, серо! Как бы дождь не прихватил по дороге. А здешний храмовник что же?

— Коммодор Рейнике? — бородач усмехнулся и ткнул пальцем через плечо. — А вон сидит, не приметил?

Остроносый извернулся угрем, охнул при виде белых плащей за столом у стойки.

— Нет уж, лучше дождь, чем с храмовником в одном трактире бражничать, — он зябко поежился и принялся завязывать мешок. — Так далеко ли до Тукаллы?

— К утру доплетешься. А то и к заходу луны, если задом пошевелишь хорошенько.

— Еще жевки дашь?

— Будет с тебя. В Тукалле у меняльной лавки наберешь трухи вдоволь.

— А что, меняла там жует? — остроносый опять оживился. — И шкурки выкидывает?

— Раньше жевал. Теперь — сам поглядишь.

— Правда твоя, — остроносый встал и вновь опасливо покосился на белые плащи. — Ну, пойду я. Бывай, брат!

— Бывай, — кивнул бородач.

Когда остроносый, вздыхая и сгибаясь, выбрался за дверь, пузатый трактирщик налил в миску густейший суп, плюхнул сверху ложку сметаны — по горячей рыжей поверхности разбежались радужные кольца. Откромсал несколько скибок от свежего каравая и сам отнес бородачу нехитрую снедь.

Коммодор Рейнике, старший из двух храмовников, с усмешкой наблюдал за этим. Спутник его, молодой парень с самым простым храмовым знаком на белом плаще, робко наклонился через стол.

— Учитель, я не вижу в этом бородаче ничего темного. Но почему он прогнал того беднягу? Не хотел делиться едой?

— Он поделился, — коротко ответил коммодор.

— Так ведь он поделился лежалыми припасами, а сам будет есть горячий суп, — возразил юный храмовник. — Разве Богиня не велит нам разделить трапезу с нуждающимся?

— Бродяги не слушают Богиню, Ингомар. У них ведь нет зеркал.

— По чьим же законам они живут, учитель? Неужто — Темного?

— Когда как, — Рейнике невольно погладил шрам в углу рта. Тряхнул головой и улыбнулся захлопотанной подавальщице со шкворчащей сковородой в руках. — А вот и наша курятина. Если не ошибаюсь, хозяин отменно постарался угодить тебе для первого раза.

Ингомар смутился.

— Скорее тебе, учитель, по славе прежних твоих сражений с Темными и дел нынешних...

Они подняли руки раскрытыми ладонями друг к другу, но славу Богине произнесли про себя, чтобы не отрывать других гостей от ужина. Потом Рейнике вынул нож из деревянной подставки, отделил половину сочной грудки. Ингомар благодарно склонил голову.

— Из рук твоих приму...

— Не надо. Здесь не храм, и курицу жарил не я. Просто поешь, ты ведь голоден.

Рейнике не спеша бросал в рот обжаренные шарики мясистых семян. Ингомар, несмотря на голод, старался есть чинно. Бережно, чтобы не испачкать пальцы подливой, окунал мясо в чашечку из зеленого листа, ножом отрезал кусочки у самого рта со всей привычкой к пристойности. Глянул на Рейнике и остановил руку.

— Ты ничего не ешь, учитель.

— Я соскучился по рыбе. Надеюсь, для грядущего свадебного пира герцог расстарается привезти угощения с побережья.

Ингомар недоверчиво улыбнулся:

— Не могу поверить, что ты, коммодор, можешь мечтать о каком-то угощении.

Рейнике засмеялся, оторвал куриное крылышко, помахал им в воздухе.

— Дешево обойдется воздержание, ученик, если мы ничего не будем хотеть!

— Но на побережьях синеглазые служат Темному!

— Я бывал там, — спокойно заметил Рейнике, вновь гладя разорванные губы. — Тамошняя рыба ему не служит. А из морского криля на побережье делают шарики, которые жарят в масле — язык проглотишь!

Ингомар округлил глаза.

— Я думал...

— Петух тоже думал, пока к нам не попал. Пища нужна, чтобы сохранять силы. Поэтому ешь досыта — но так, чтобы не отяжелеть. Еда и вино вполне хороши, чтобы умеренность была немногим проще воздержания, а Богиня запрещает наносить вред во славу ее не только другим, но и себе.

Ингомар подумал немного и неуверенно спросил:

— Выходит, учитель, я не недостойный служитель Храма, если… Если я люблю зажаренную курицу с белым вином? Или, например, испытываю гнев или зависть...

— Ты испытываешь чувства, потому что ты человек, — последовал мягкий ответ. — Чего ты достоин, определяют поступки. А пока тебя угощают твоей любимой курятиной, доставь удовольствие и доброму Иртвану, и себе — поешь.

— Доброму Иртвану? Хозяину трактира?

— Конечно. Ты сомневаешься, что он добр?

Ингомар помолчал.

— Он подал еду бородачу, только когда другой ушел. Если бы он скрывал лицо, я бы подумал, что он из синеглазых...

— Хочешь проверить? — вкрадчиво спросил Рейнике.

Ингомар уткнулся в курицу.

— Нет, учитель. Лучше я поверю, что Иртван добр, раз так мне сказал ты.

— Этот бородатый починил Иртвану повозку. За обед, — Рейнике рассмеялся и отрезал себе мяса. — Ничего, ученик. Ты научишься понимать этих людей и узнаешь их правила. Про ремни вот понял?

— Нет.

— Два ремня — у того, кто просит, а четыре — у того, кто ищет работу.

В зале вдруг поднялась суматоха. Пузатый Иртван вывалился из-за стойки и торопливо зашагал к двери, вытирая руки и восклицая на весь трактир:

— Птаха! Ты прилетела! Наша Птаха вернулась!

Мешок бродяжки, перкрещенный четырьмя ремнями, круглился так, что едва не лопался. Ингомар взглянул на Рейнике — тот чего-то ждал, заметно напрягшись и поигрывая ножом. Вновь обернувшись к бродяжке, юный храмовник углядел привязанную к мешку мандолину и спадающие из-под низко надвинутого капюшона тонкие черные косы с вплетенными монетками. Обтрепанные кожаные рукава открывали загорелые руки, перевитые низками цветных бус.

— Она из цеха душепевцев?

— Да. Йошка Птица.

— Я их никогда не видел, только в Храме рассказывали… А почему Птица?

Рейнике пожал плечами.

— От молвы не отделаешься. Иртван ее Птахой звать начал, так и повелось.

Ингомар принялся за поджаренные зерна. Но нет-нет, да прислушивался к разговору за спиной, жалея, что он не лошадь и не может повернуть одни уши.

Бродячая певунья душ тем временем кинулась в объятия Иртвана. Толстяк почти силой потащил ее к лучшим местам, толкнул за стол недалеко от храмовников.

— Ну, Птаха, напугала! Ты когда вернуться обещала, а?

Певунья умоляюще сложила тонкие пальцы.

— Иртван, не серчай, дорогой! Мне подвернулась работа по дороге, почти у побережья. Как было отказаться?

Иртван наклонился к ней через стол. Прищурился.

— Хорошо, что вернулась, Птаха. Дело есть.

Йошка рассмеялась.

— Дело, говоришь? Слушай, Иртван, знаешь, сколько на свете песен?

— Ну? — не понял трактирщик.

— Вот скажи мне, Иртван, отчего, если герой песни — храмовник, задание он получает в храме, а если не храмовник — так непременно в кабаке? Да такое, что лучше бы за работу и не браться.

Ингомар поперхнулся разбавленным вином. Коммодор Рейнике прикрыл рот ладонью.

Трактирщик чуть поразмыслил и ткнул вдруг пальцем в сторону двери.

— А скажи мне, Птаха, что раньше появилось — эти твои песни, или вон та моя дощечка, на которой мелом пишет всякий, кому что надо?

Певунья душ не задумалась ни на миг.

— Песни. Многие сложены еще до Отражения.

— Так скажи тогда, если бы задания, что в кабаке получены, всегда заканчивались так, что не приведи Богиня, какой дурак стал бы вешать эту дощечку именно в кабаке?

Йошка вскинула обвитые бусами руки.

— Сдаюсь! Сдаюсь, хватит! Только почему-то мне кажется, что дело твое на дощечке не написано.

Иртван хмыкнул.

— Иди, читай, раз такая глазастая. Наш герцог, да преумножится его благополучие милостью Богини, приглашает компаньонку для своей дочери по случаю ее грядущей свадьбы. Непременное условие: компаньонка должна быть из цеха душепевцев, рангом не ниже младшего мастера.

— Ого! И сколько наш герцог надеется встретить таких компаньонок?

— Одну, — осклабился Иртван. — Йошку Птицу, что живет в трактире старого Иртвана, которому известно, что эта птаха сроду дома на дощечку не глядит — надеется, что ей все скажут.

Йошка снова засмеялась и ласково пожала его ручищу.

— Без тебя, Иртван, я вообще осталась бы без работы, — потом развязала мешок и начала выкладывать на стол узелки: — Вот тебе. Приправы с юга, какие просил. Корешков для жевки купила получше, у тебя никогда не хватает. А вот это, — она взвесила на ладони самый большой сверток, в котором что-то шуршало, — самое главное!

Иртван уставился на нее, точно малый ребенок — на продавца молочного сахара.

— Это криль, — пояснила Йошка. — Тот самый приморский криль!

— Сушеный?

Йошка мотнула головой, разметав по плечам звенящие косы.

— Живой! Размочи в подсоленной воде — и он будет плодиться.

Иртван всплеснул руками.

— Птаха! Ты не представляешь, чем я тебе обязан! Я-то не знал, чем гостей на свадьбе удивить! Как же ты меня выручила! Из этого криля вы готовите свои йолгурсаки?

Она кивнула.

— Проси чего хочешь, за такое ничего не пожалею!

— Это подарок, Иртван. Но если ты предлагаешь… Я ужасно хочу есть, а еще хочу выкупаться и переодеться в чистое. На улице льет, как сквозь сито.

— Я уже распорядился, Птаха. А пока поешь супа.

— Умираю — хочу супа! И хлеба побольше.

Иртван сгреб мешочки и вдруг замер.

— Птаха… Ты чего-то не договариваешь, а? Все это стоит целую гору серебра.

Она засмеялась.

— Криль мне не стоил ни монетки. А остальное перевесь и прими в счет моих долгов.

Иртван закивал.

— Ладно. Суп сейчас принесут. А пока расскажи, что за работу ты нашла.

— О, просто интересный случай, не сложный… Герцог тамошний, знаешь, до того удачно нашел себе подругу жизни, что про них даже песни слагали. А вот с рождением наследника что-то у них разладилось. Светлая герцогиня стала тосковать и плакать, и даже ребенку не радовалась, хоть и дрожала за него, как горлица над птенчиком… — Йошка грустно покачала головой. — Придворный лекарь предписал ей укрепляющие снадобья, казалось, она обрела силы, но… Однажды герцог едва успел вырвать у нее нож — она хотела заколоть и себя, и ребенка.

— Тебя позвали вылечить ее? — тихо спросил Иртван.

— Я сама вызвалась, — она покрутила бусы на пальцах. — Герцог был в отчаянии, а герцогиня не хотела жить. Ее врачевали песнями о счастье жены, о счастье матери. Легендами о Богине, стихами о любви. Ничего не помогало.

— Что же ты сделала, моя Птаха?

— Я просто подумала, что ее светлость тоскует не оттого, что она плохая мать, а оттого, что хочет чего-то, что не упомянуто в этих песнях. Три дня я баюкала ее сына песнями о дальних странствиях, о подвигах и сражениях, о бескрайних морях, в которых живут невиданные чудовища. Всеми песнями, которые поют по возвращении...

— И что же?

— На третий день она взяла сына на руки и сказала ему: «Когда ты попадешь во все эти чудесные места, мой мальчик, не забудь, что твоя мать дома ждет твоих рассказов».

Иртван погладил пальцы Йошки.

— Ты чудодейка, Птаха. Истинная чу...

На стол вдруг легла крепкая рука.

— Прости меня, добрый хозяин, и ты, уважаемая Йошка Птица, — вежливо сказал Ингомар. — Я здесь новый человек, из душепевцев никого еще не встречал. Позволь взглянуть на твое лицо, певунья душ, прошу тебя.

Она замялась и, кажется, бросила взгляд из-под капюшона за его спину — туда, где сидел коммодор Рейнике.

— Я прошу тебя, — с нажимом повторил храмовник.

— Ну, смотри, добрый рыцарь, — Йошка пожала плечами и откинула капюшон.

Ингомар увидел сложное очелье двойного плетения с длинными подвесками за ушами, тонкие черные косы, унизанные монетками и бусинами, непривычно широкие скулы, темную кожу и узкий разрез глаз… По виску и щеке Йошки бежала синяя вязь, сплетаясь у подведенных ресниц в многолучевые звезды.

Рейнике молчал. Иртван крепко держал Йошку за руку, а Ингомар все смотрел и смотрел в подкрашенные глаза в обрамлении синих звезд.

Потом Йошка засмеялась, кусая дрожащие губы.

— Это и есть подвох твоего дела, Иртван? Для работы у герцога мне нужно одобрение Храма?

— Коммодор Рейнике… — беспомощно начал трактирщик, но Ингомар перебил его:

— Благодарю тебя, певунья.

Он вернулся за свой стол и, подперев голову руками, наблюдал, как Йошка с жадностью изголодавшегося человека ест принесенный Иртваном суп.

Рейнике сверлил ученика взглядом, но молчал. Ингомар закрыл лицо рукавом.

— В Храме, перед Зеркалом Богини, меня спросят, кто допустил синеглазую с побережья, где служат Темному, петь песни души для дочери герцога...

— И что ты ответишь?

Ингомар вздохнул.

— Что это сделал я.

Рейнике наклонил голову, пряча улыбку, и молча указал ему на недоеденную курятину.