Глава 18

Глава 18

Боже, мы мудро царствовать будем,

Строить над морем большие церкви

И маяки высокие строить,

Будем беречь мы воду и землю,

Мы никого обижать не станем.

(А. А. Ахматова)

Программу изучения русского языка для принцессы Дагмар Цесаревич составил сам. Ему хотелось, чтобы Мари, как он её называл, прочувствовала всю красоту и поэтичность русской речи и чтобы он, в то же время, не отпугнул её своей сложностью. На занятиях Закона Божия, преподаваемого отцом Иоанном Янышевым, Никс тоже присутствовал — просто чтобы послушать. Минни училась прилежно и рьяно, так что и учителя, и сам Цесаревич не могли на неё нарадоваться.

В тот же день в разные концы Европы полетели письма. Одно — от Цесаревича отцу в Петербург:

«Ближе знакомясь друг с другом, я с каждым днём более и более её люблю, сильнее к ней привязываюсь. Конечно, найду в ней своё счастье; прошу Бога, чтобы она привязалась к новому своему Отечеству и полюбила его так же горячо, как мы любим нашу милую Родину. Когда она узнает Россию, то увидит, что её нельзя не любить. Всякий любит своё отечество, но мы, русские, любим его по-своему, теплее и глубже, потому что с этим связано высокое религиозное чувство, которого нет у иностранцев и которым мы справедливо гордимся. Пока будет в России это чувство к Родине, мы будем сильны. Я буду счастлив, если передам моей будущей жене эту любовь к России, которая так укоренилась в нашем семействе и которая составляет залог нашего счастья, силы и могущества. Надеюсь, что Dagmar душою предастся нашей вере и нашей церкви; это теперь главный вопрос, и, сколько могу судить, дело пойдёт хорошо».

Другое — от Дагмар в Афины, к Вилли:

«О, как благодарна я Господу за Его милость ко мне; я молюсь теперь только о том, чтобы Он ниспослал мне силы и дал возможность сделать его, возлюбленного Никса, таким счастливым, каким я желаю ему быть от всего сердца, и стать достойной его. Ах, если бы ты только видел и знал его, то мог бы понять, какое блаженство переполняет меня при мысли, что я могу назвать себя его невестой».

Свадьба была назначена на июнь будущего года. Обоим этот срок, естественно, казался ужасно долгим, но до бракосочетания ещё много нужно было сделать, поэтому оставалось только терпеливо ждать. А пока — с прогулками пешком, верхом и на лодке по заливу, с бесчисленными разговорами — Никс о России, а Минни о Дании, о её героической древности; с идущей из самой глубины сердца взаимной нежностью — уходили тёплые сентябрьские дни. В кругу Датского королевского семейства Наследник отпраздновал свой двадцать первый день рождения, и вскоре после этого пора было отправляться дальше: через Италию в Ниццу, к матери.

Простились тепло, почти без грусти: нужно только переждать долгую осень и зиму, и ещё немножко весны, и тогда — подумать только! — уже на всю жизнь вместе.

Венеция с её водой, весёлыми гондольерами, копошащимися на площади Сан-Марко голубями, великолепными музеями и театрами, ошеломила Цесаревича. Нужно непременно свозить сюда Минни когда-нибудь! А пока как можно детальнее описать ей всё в письме. У неё великолепное воображение, она обязательно себе всё представит очень правдоподобно.

Единственное, что неприятно в дороге — сама дорога. Но в поезде, едущем из Венеции во Флоренцию, пожалуй, даже интересно смотреть в окно: итальянские пейзажи действительно красивы, даже в это время года. Нет, с родными видами, конечно, ничто на земле не сравнится, но и Италия по-своему впечатляет. Так что в целом настроение у Никса лучше некуда, и мысли то и дело возвращаются к невесте, к предстоящей женитьбе. Если бы не… Господи, как же больно! Поясница проклятая! Да-да, восемь лет назад, урок фехтования с кузеном, Николя Лейхтенбергским — ловкий выпад Николя, неудачно подвернувшийся под поясницу угол стола… Боль тогда была такой же пронзительной, но через три часа уже всё прошло и ощущалось только верхом на лошади, да и то не каждый раз. А так старая травма давно уже о себе не напоминала, только за эту поездку два раза: первый — ещё на корабле, второй — всего пару месяцев назад, когда они с Дагмар катались верхом наперегонки. Но тогда он, естественно, никому ничего не сказал, потому что во-первых, он мужчина, да к тому же Наследник Престола, и нужно терпеть, а во-вторых, это такие пустяки, что и говорить не стоит.

Но сейчас почему-то не отпускает. Господи! Господи, помилуй! Матушка-Пресвятая Богородица!.. От погоды, наверное: всё-таки конец октября противен даже в Италии. Что? Приехали во Флоренцию, говорите? Какая там Флоренция — сейчас бы до гостиницы добраться и забыться!

Следующее утро принесло облегчение. В пояснице немного ныло, но настолько слабо, что Николай Александрович окончательно уверился в мысли, что это ерунда. Во всяком случае, сейчас не время об этом думать и придавать этому значение: впереди Уфицци и Питти[1], да и весь красивый и старинный город, где жили и бранились Медичи, Сфорца и Борджиа: учитель рассказывал.

Собор Санта-Мария дель Фьоре подымал свою массивную рыжую голову в пасмурное осеннее небо и казался сложенным из маленьких деревяшечек, чёрных и белых. Никс вспомнил, как они с Сашей в детстве клеили из картона или дерева макеты разных зданий. А отец рассказывал им, что это было любимое времяпрепровождение их прадеда, Императора Павла Петровича. И оттого это занятие казалось братьям ещё дороже.

Да, с Сашей они в эту поездку не увидятся, да и с Володей тоже: младших братьев и сестру Папа отправил до самой Пасхи в Ниццу, к Мама, а Саша и Володя остались в Петербурге: кто-то же должен помогать отцу в его делах, пока Никс путешествует по Европе. Но ничего: он скоро уже вернётся, и будет всё наоборот: он будет отчаянно скучать долгую зиму без Мама. И — теперь появилась ещё одна золотая душа, без которой тоже будет грустно — Минни. Но будут письма, а это утешение.

До чего же богаты произведениями настоящего искусства Уфицци и Питти! Вот Мама бы обрадовалась: она изо всех сил старалась привить своим детям художественный вкус. В случае со старшим сыном и наследником удалось в полной мере. С Сашей тоже: это вообще не душа, а чистейшей воды кристалл, и в смысле веры, и в смысле искренности, и в смысле восприятия прекрасного тоже. Во Флоренции, любуясь шедеврами изобразительного искусства музея Уфицци, Никс понял, что скучает по Саше. По другим братьям и по сестрёнке, конечно, тоже, но с Сашей у них отношения совсем особенные: преданнее брата, вернее друга и не сыскать! Конечно, он иногда чересчур наивен или несдержан в проявлении эмоций, но это всё от кристальной души, а за такую душу надо любить человека, а не ругать.

Уфф, ну и насыщенный на впечатления сегодня получился день! Шесть листов, бедная Минни, как она будет всё это читать! Да и Маме почти столько же. А сейчас — молиться и спать.

Ещё одно утро… Господи, опять! Проклятый lumbago[2]! Врачи подтверждают, говорят «ревматизм», прописали какие-то мази… Помогает, но ненадолго.

Это «ненадолго» тянулось долгие месяцы, и вскоре Никс с отчаянием понял, что Рождество ему придётся встретить во Флоренции. Это ужасно обидно: с Рождеством в их маленькой церкви в Зимнем дворце не может сравниться ничто на свете, разве что Пасха там же. Но теперь Рождественскую службу Цесаревич вынужден слушать в гостинице, сидя в кресле. Нарочно вызван священник из православного храма. Господи, какая же досада, что не получается приобщиться Святых Таин! Тогда стало бы легче, это точно.

Новый год. Тысяча восемьсот шестьдесят пятый от Рождества Христова. Год его предстоящей свадьбы! Подумаешь об этом — и жить, несмотря на недуг, становится легче и радостнее. В Новый год хочется поближе к родным, ужасно неприятно проводить праздники в одиночестве!

Вечером первого января поезд остановился в Ницце. И вот, спустя час тряски в экипаже (опять спина проклятущая!) Цесаревич падает в объятия матери.

— Мама! Мама, как я счастлив! Ты бы знала, какая она замечательная!

— Узнаю, родной, буду счастлива узнать. Уверена, что из неё выйдет замечательная невестка: ты так прекрасно написал мне о ней, что я и сама успела уже её полюбить, пусть и заочно… Сынок, как твой lumbago?

— Сейчас гораздо лучше. В кругу семьи совсем вылечусь! — его спокойный, жизнерадостный тон Марию Александровну успокаивает, убеждает в том, что это действительно ерунда, скоро пройдёт.

Алёша растёт шалопаем, как ни бейся над ним Мама и воспитатели. В присутствии старшего брата старается вести себя приличнее и спокойнее, но получается, по правде сказать, не очень. А ведь пятнадцать лет через две недели! Пора бы уже остепениться! Ну да ничего, подрастёт — успокоится.

— Nixe, quand est la forme troisieme pluriel de “aller”[3]? — доносится голос сестры из смежной комнаты. Занимается, значит.

— “Ils vont”. Avec une “t” sur le fin[4], — легко и сразу отвечает Цесаревич. — Спроси что потруднее!

— Что потруднее пока не надо! — надувается сестра. Мари вообще не любит воображал, хотя сама ещё та! Никс заходит в комнату и примиряюще обнимает сестру. Та ластится, но сидит с ручкой в руках над кипой листов и раскрытой книжкой и ответных объятий не раскрывает. Ну и ладно! Он всё равно знает, что сестра его любит.

Мимо со смехом и гиканьем проносятся Серёжа и Поль с игрушечным поездом. Никс уносится с ними и играет с младшими два с половиной часа кряду, и задорно смеётся. И этот смех окончательно усыпляет проснувшуюся было материнскую тревогу Императрицы Марии Александровны.

Вечером, когда вся присутствующая семья собирается у матери, чтобы почитать Евангелие и помолиться вместе, Никс спокоен и жизнерадостен. После молитвы он рассказывает младшим, что с июня у них будет новая замечательная сестра, тоже Мари. Показывает фотографии. Братья рады, но завистливо шмыгают носом: какая-то незнакомая принцесса собирается отнять у них брата! Цесаревич целует и крестит всех на прощание, и все расходятся спать. За окнами далеко внизу приветливо и величественно шумит море, и под этот шум легче спится.