Глава 12

Глава 12

О мой пресветлый отчий край,

О голоса его и звоны!

(Ю. И. Визбор)

Любовь и тайная Свобода

Внушали сердцу гимн простой,

И неподкупный голос мой

Был эхо русского народа.

(А. С. Пушкин)

Праздничная всенощная подходила к концу, но, то ли от усталости, а то ли от избытка впечатлений, Никс никак не мог сосредоточиться на том, что поют и читают, и, глядя в печальные и серьёзные очи Богоматери, выхваченные из темноты огромного собора обилием свечей, думал о своём. Позади было много городов и весей, много ещё предстояло, но Таганрог, где Николай Александрович сейчас находился и где ему предстояло посетить ещё много достопамятных мест, интересовал Цесаревича особо. Здесь окончил свои дни его двоюродный дед, Император Александр Первый. Никс родился через восемнадцать лет после его смерти, но и любимый дедушка — Император Николай, и отец, и учитель истории много ему рассказывали, и Его Высочество заочно очень уважал двоюродного деда. Как там у Пушкина — «он взял Париж, он основал Лицей»… А ещё, судя по рассказам отца, он был человеком редких душевных качеств.

Из раздумий Цесаревича вывел начавшийся вынос Плащаницы Божией Матери. В сияющих золотом одеждах, украшенная белыми цветами, Богородица на иконе, с сомкнутыми очами и, как у всех усопших, плотно сложенными на груди руками, медленно плыла над многотысячной толпой на плечах выносивших Плащаницу священников, и это было совсем не грустно, а празднично и молитвенно.

Наконец долгая торжественная служба закончилась, и Никс, сопровождаемый воспитателем, двинулся к выходу. Толпу сдерживали, чтобы не было давки и чтобы никто не мешал Цесаревичу спокойно покинуть храм. «Зачем так?» — подумал Наследник. Нет-нет, он прекрасно понимал, зачем так, и кажется, даже не имел ничего против, но за поездку по родной стране он понял, что совершенно не знает своего народа. Конечно, он наслышан и от отца, и от учителей, и много читал в газетах, но до недавнего времени не представлял себе, как вся картина выглядит на самом деле. Разномастная толпа невежественных, галдящих на все голоса крестьян, падающих ниц даже в грязь, едва он покажется вдалеке, его и изумляла, и пугала. Ну он же не Господь Бог, в самом деле! А простые люди реагируют на него едва ли не так же, как на Плащаницу Божией Матери. Это не дело… Но с другой стороны, что плохого, если народ как может выражает свою любовь к Государю и его сыну? От утомления мысли мешались в голове, и Никс никак не мог спокойно в них разобраться. Это его раздражало, так не к месту накануне великого праздника.

Вечером, оставшись ночевать во дворце Александра I, Наследник долго писал родителям. Отцу — чётко и по делу: где был, что видел, какие выводы сделал для себя лично и для государства. Матери — подробнее и сентиментальнее, с детальным описанием собора и службы: Её Величество внимательно следила за религиозным воспитанием своих детей и любила, когда они выражали свои христианские чувства.

Запечатав письма и отложив их в сторону: гонец в Петербург отправится только утром, — Никс долго осматривался. Конечно, ему ещё перед всенощной показали этот дворец, но живые вещи, оставшиеся в нём — походная кровать, на которой скончался Император Александр, потёртый коврик, лежавший под коленями Императрицы Елизаветы Алексеевны, когда она молилась у тела мужа, образок с лампадкой, висевший там и тогда — всё это будило воображение. При желтоватом свете свечей Цесаревич долго вглядывался в два портрета на противоположной стене. На одном — очень представительный лысеющий мужчина лет пятидесяти, с пронзительными глазами. Самоуверенной линией рта и общим обманчиво мягким выражением напоминает свою великую бабушку Екатерину, какой Никс знал её по парадным портретам. Какая же жалость, что Цесаревич разминулся с двоюродным дедом в жизни! Но, несмотря на родственные чувства и заочное глубокое уважение, Его Высочество почувствовал, что с этого портрета чуть усталыми голубыми глазами на него смотрела совсем другая эпоха — та, что и окончилась вместе с ним в этом городе, где в ту пору дул шквальный ветер с Азовского моря и сыпал мелкий снег. Как странно: всего тридцать восемь лет назад, а кажется, что прошло не меньше века.

— Что ж, возрадуйтесь, grand-papa[1], — мысленно шепнул Никс портрету, — многое в Империи свершилось как Вы хотели. Крестьяне наконец свободны, суды и армия реформируются. Я уверен, Вы гордились бы своим племянником, крестником и тёзкой.

Изнеженный моложавый Император, баловень бабушки, любитель и любимец женщин, может, слишком ранимый и нерешительный для правителя, но по-настоящему добрый, отвечал застывшей под кистью художника улыбкой отжившей эпохи — века балов, кружев, завораживающе красивых любовных историй, измен и дуэлей, бесконечного празднования победы над Наполеоном, века прекрасных стремлений и почти полного отсутствия свершений — и ничего не говорил в ответ.

С другого портрета миндалевидными серыми глазами смотрела та, которую современники считали одной из самых прекрасных женщин Европы. Её Никс тоже не застал, но это имя он, казалось, впитал с молоком матери. Императрица Елизавета Алексеевна. Она же — принцесса Луиза Баденская, родная тётя нынешней Государыни. Та и сама не знала её: тётя умерла в Белёве, когда принцессе Максимилиане было всего два года и жила она в Дармштадте. Но мать принцессы Максимилианы много рассказывала ей о любимой сестре, и та тоже прониклась к незнакомой тётушке глубокой симпатией. В семье нынешней Императрицы ещё с детства царило что-то вроде культа Елизаветы Алексеевны. Не в прямом смысле, конечно, но это имя в окружении герцогини Гессен-Дармштадтской всегда произносилось с придыханием и не иначе как с глубоким уважением. Императрица Мария Александровна перенесла этот пиетет и в Россию и всё ждала, когда у кого-нибудь из многочисленного семейства проснётся тяга к исторической науке: этому кому-то она доверила бы мечту всей жизни — поручила бы сбор материалов об Императрице Елизавете, сохранение и увековечение её памяти.

Что Никс знал о ней? Прекраснейшая женщина Европы по мнению всех, кроме её собственного мужа. Образованная, предпочитавшая балам и пустым разговорам хорошую книгу. Оставленная жена, беззаветно любившая своего супруга. Несчастная мать, схоронившая двух малюток-дочерей. Было что-то ещё: Государыня рассказывала сыну, что император Николай и вдовствующая Императрица после кончины Елизаветы Алексеевны сожгли её письма и дневники, потому что была какая-то тайна. Цесаревич не знал, что именно это за тайна и знает ли мать. Во всяком случае, об этом она ему никогда не рассказывала, а сам Никс, несмотря на своё богатое воображение, боялся предположить, потому что подозревал нечто компрометирующее светлую память покойной Императрицы. Женщина в белом платье, с элегантно забранными и перехваченными диадемой светлыми волосами, действительно очень красивая (если на портрете она такая — какая же была в жизни!), смотрела с портрета, обворожительно улыбалась глазами и уголками губ и ответа, так же, как и её супруг, не давала. Всматриваясь в её черты в свете догоравших свечей, Его Высочество прошептал с середины пришедшие на память пушкинские строки, посвящённые Елизавете Алексеевне:

Небесного земной свидетель,

Воспламененною душой

Я пел на троне добродетель

С её приветною красой.

Любовь и тайная Свобода

Внушали сердцу гимн простой,

И неподкупный голос мой

Был эхо русского народа.

Две завершающие строки Никс повторил дважды, вдумчиво, сделав особенное ударение на трёх последних словах. «И неподкупный голос мой был эхо русского народа». Произнеся эту строку, Никс дунул на свечи и отправился спать. Ему снилось, что во дворец проникает тусклый свет утра в конце ноября, сыпет мелкий снег, а в небольшой спальне хрупкая женщина в тёмном платье коленопреклоненно шепчет слова молитвы, поминутно мелко крестясь, плача и поднося к губам белый батистовый платок, на котором расплываются пятна крови — верный признак чахотки. На кровати в углу той же комнаты лежит прикрытое простынёй тело почившего Государя. Такой, как на портрете — с зачёсанными светлыми волосами, с большой проплешиной. Пусть Провидение отпустило этой женщине ещё полгода жизни, во сне Никс видел тот день так, как будто сам присутствовал при кончине двоюродного деда, и остро ощутил, что, по существу, несчастная жизнь этой прекрасной женщины кончилась там же.