Глава 25

Глава 25

Я целовал пыланья лета,

Тень трав на розовых щеках,

Благоуханный праздник света

На бронзовых твоих кудрях,

И ты казалась мне желанной,

Как небывалая страна,

Какой-то край обетованный

Восторгов, песен и вина.

(Н. С. Гумилёв)

Странно! Был я и хилый и дикий,

Всех боялся и плакал всегда,

А над сильными буду владыкой,

И невеста моя, как звезда.

(он же)

Лето вступило в полную силу. В высокой траве можно было надёжно укрыться от посторонних глаз. Земляника оставляла липкие следы не только на руках, но и на губах княжны Мещерской, и тем вкуснее было их целовать. И смеяться. Со смерти брата прошёл год и полтора месяца, не забылось и не забудется, но снова легко дышалось и снова жилось.

— Marie, je vous aime[1]! — шептал Цесаревич Александр, задыхаясь от радости. Мария Элимовна, обнимая его, томно отвечала:

— Je vous aime aussi, Alexandre! Je vous aime trop, trop...[2] Если бы из этого что-то могло выйти, я была бы самой счастливой из смертных!

— И выйдет! Вот сегодня же скажу отцу, что никакой другой жены, кроме Вас, себе не хочу! И плевать мне на престол!

— Не говорите так, Alexandre! А как же священный долг?

— Священный долг… Если бы я был единственным, то, конечно, с моей стороны это было бы безрассудно. Но у меня четыре младших брата, Мари. Так что не о чем волноваться!.. А если отец не позволит, мы сбежим и обвенчаемся тайком!

Мария Элимовна понимала всю невозможность этой мысли, но идея была так хороша, что о её неосуществимости не хотелось и думать. Она снова и снова подставляла лицо поцелуям Цесаревича, щурилась от счастья и июньского солнца, и больше всего на свете хотелось вот так и просидеть всю жизнь в этой траве и ни о чём не думать, кроме него.

В тот раз им не суждено было перейти черты целомудрия, потому что в самый неподходящий момент издалека донёсся свист, и замаячил белый носовой платок. Верная Жуковская, как и всегда, давала сигнал. Александр вскочил на ноги, отряхнул одежду от налипших травинок и невозмутимо, насвистывая какую-то бравурную песенку, побрёл в сторону дворца. Мария Элимовна, выждав время, направилась в другую сторону и через минуту, поправляя причёску, о чём-то весело смеялась с Сашей Жуковской.

Едва Цесаревич успел войти во дворец, как слуга доложил ему, что его желает видеть отец. Теперь самое главное — сохранить хорошую мину при плохой игре. Мысленно перекрестившись, Александр толкнул дверь отцовского кабинета.

Император сидел в кресле, по-домашнему — в серой шинели, небрежно накинутой на сюртук, в потёртых брюках. Но в его близоруком взгляде, выражении лица и даже на концах как-то чересчур заострившихся бакенов виднелась строгость и даже раздражение.

— Александр, — строго сказал Государь. — Сядь. Предстоит серьёзный разговор.

Цесаревич покорно опустился на пустой стул, стоявший подле отцовского стола. Его Величество помолчал немного, как будто подбирая слова, и продолжал в том же тоне:

— Александр, какие отношения связывают тебя с мадемуазель Мещерской?

— Я люблю её, — честно отозвался Цесаревич.

— То есть, ты полагаешь, что наследник Российского престола имеет право жениться по любви, но на неравнородной?

Саша опустил голову, но отвечал твёрдо:

— Я полагаю, что да. Если бы законы Империи полагали то же самое...

Наверное, наклонился Наследник очень вовремя, потому что в следующую секунду на сантиметр выше его головы просвистела, впечатавшись в стену, перламутровая табакерка. Государь Император перешёл на крик:

— И тебе совершенно наплевать, что Христиан IX в предыдущем письме спросил меня, имеет ли наш правящий дом какие-либо виды на его дочь? А если твоё упрямое «нет» проникнет в газеты? Ты хочешь, чтобы славный род Романовых стал посмешищем международного масштаба? Чтобы о моём сыне шла дурная молва и все королевские дома Европы, вместо того, чтобы строиться в очередь и ждать, что мы их осчастливим, наоборот, запирали своих дочек, едва заслышав твоё имя?! — спустив пары и переведя дыхание, закончил уже мягче. — Саша, я всё понимаю, но есть на свете понятие долга. Или ты думаешь, мне хочется занимать то место, которое я занимаю? Господь забрал Николая не за тем, чтобы ты так разбрасывался венцом! Раз забрал, значит, на престоле должен быть ты. — И, совсем понизив голос, что-то долго шептал сыну, в ещё не остывшем запале подёргивая роскошными усами.

— Я еду в Данию, — пробормотал себе под нос Цесаревич, выйдя из кабинета отца. Эту фразу он повторил себе несколько раз, чтобы не забыть. — Я еду в Данию.

Мария Элимовна, как обычно, ждала его в оранжерее. Комом к горлу подкатили те слова, которые он должен был ей сейчас сказать. Господи, дай мужества!

— Marie… C'est tout[3]. Мы не можем больше оставаться в прежних отношениях. Через две недели назначена моя поездка в Данию, и...

Он не договорил. Они оба знали, что это должно было рано или поздно случиться, поэтому оставалось только принять обстоятельства.

Её лицо оказалось как-то слишком близко от его. Дыхание обдавало теплом, становилось почти горячо. Привычные поцелуи давно перестали утолять и сотую долю жажды. Тот, кто придумал как будто невзначай забыть в дальнем коридоре кушетку, был гением. В окна стучались клёны, надёжно закрывая узкий коридор от посторонних взглядов. Вместо мыслей пошли какие-то обрывки: молиться, чтобы мадемуазель Жуковская не забыла запереть двери. Какая, оказывается, неудобная штука — эти крючки на нынешних платьях. А корсет — вообще орудие пытки! Но, вот, наконец, и из него удалось выпутать Мари. Дальше — туман, шум в голове от сладости запретного плода и крик души, чтобы время остановилось. Её гладкая кожа под пальцами, под губами, всё то же обжигающее дыхание, её растрепавшиеся тёмные волосы… А потом, когда всё закончилось — последний раз обняться — и пусть слёзы затопят этот дурацкий мир, в котором престолонаследники не имеют права жениться по любви.

На корабле, идущем в Копенгаген, Александр с удивлением почувствовал, что отпустило. Нет, он по-прежнему трепетал при мысли о княжне Мещерской, но в сознание поневоле то и дело врывался ветреный день в Ницце чуть больше года тому назад, шум и запах моря, острые скалы — и заплаканная девочка в чёрном платье, тоненькая и очень красивая, несмотря на курносый нос. И сердце переполнял не душащий приступ страсти, как в случае с Марией Элимовной, а весёлая нежность, как будто по лицу скользил солнечный зайчик.

Король Христиан Девятый и королева Луиза были чрезвычайно гостеприимны. После нескольких положенных по этикету фраз они позвали Минни.

Изящное бежевое платье с приколотой к нему белой розой красиво оттеняло лицо принцессы Дагмар. Большие озорные глаза, почти никогда не унывающие, смотрели приветливо и ласково.

— Как хорошо, что можно встретиться при более приятных обстоятельствах, чем в прошлый раз.

Всё-таки, у неё очаровательная улыбка. Сразу хочется подружиться. И слова она нашла самые верные.

— Вы не хотите посмотреть альбомы? — приглашающий жест в сторону дворца.

Фотографий было много, и через десять минут просмотра альбомов Александр уже наизусть знал всю родню принцессы Дагмар и мог бы узнать их всех с первой же встречи. Рассказывала Минни охотно, у неё было очень подвижное лицо, звонкий смех и милые ямочки на щеках, когда она улыбалась. Александр смотрел не столько на фотографии, сколько на свою собеседницу, и спрашивал себя, где были его глаза и сердце раньше. Но прошлая встреча была очень тяжёлой, там все мысли и чувства Его Высочества были захвачены ужасом происходящего… И тут, сразу, в одночасье, простое, как дважды два, осознание: всё это время он просто боялся предположить, что эта чудесная девушка может достаться ему — нелепому, нескладному и некрасивому. Разве сможет она быть счастлива с ним, когда в памяти свеж образ красивого, обаятельного Никса? Есть же русская пословица «на чужой каравай рта не разевай».

В это время рука Минни перевернула страницу, и луч солнца из окна упал на фотографию: она об руку с Никсом стоит на лестнице этого самого дворца Фреденсборг. Оба светятся счастьем и юностью. Всего два года прошло! Саша поднял глаза от альбома — и наткнулся на выжидающий, внимательный взгляд Дагмар. Прочь сомнения! Никс, милый брат, дай мне мужества! Дай мне сил сделать её счастливой!

— Ваше Высочество, я прошу Вашей руки… и сердца.

— Я согласна! — Уверенно. Как будто она давно уже всё обдумала. Долг в этом её согласии или любовь?

— Вы смогли бы полюбить ещё… после него?

— Никого в целом свете, кроме его любимого брата! — и на спине Цесаревича Александра крепко смыкаются её руки, а его лицо покрывается частыми, восторженными поцелуями.

Сколько же в ней этой радости, этой летней, солнечной и непобедимой силы! Он давно, ещё после первых писем брата из Копенгагена, безумно ему завидовал. А вот теперь… неужели он действительно станет её мужем? Всю жизнь бок-о-бок, вместе. И присниться не могло ещё вчера! Господи, неужели он станет когда-нибудь Императором огромной и прекрасной страны, да ещё вместе с ней? Спасибо, брат! Вот это настоящий подарок, безо всякой иронии!

И среди всего этого так внезапно обрушившегося счастья только где-то в подсознании скребнула нечаянная мысль: хорошо, что её тоже по первому имени зовут Мария — если он во сне нечаянно прошепчет имя, никто не догадается, что он ошибся.