Глава 19

Глава 19

Ласковая ты, Россия, матерь!

Ах, ужели у тебя не хватит

На него — любовной благодати?

(М. И. Цветаева)

Как весело сиял снежинками

Ваш — серый, мой — соболий мех!

(она же)

Наверное, чем сильнее и горячее молитва, тем скорее Господь слышит её. Во всяком случае, так считал Серж Шереметев, потому что к Масленой неделе Като стремительно пошла на поправку. Значит, тревожиться было не из-за чего и можно было уехать в Москву на праздники. Нигде не гуляют Широкую Масленицу как в России, нигде в России не гуляют Широкую Масленицу как в Москве, это знает любой желторотый юнец, что уж говорить о бывалых, тем более, коренных москвичах. Нет, родился Сергей Дмитриевич в Петербурге, но рядом с Москвой лежали родовые имения — Кусково и Останкино, куда он часто наезжал, особенно на зимние и летние празднества. Да к тому же ничто не сравнится с тишью московских храмов в смысле полёта и молитвенного настроя, так подходящего для Масленицы и предстоящей первой недели Поста.

— Свежие новости! Свежие новости! Болезнь Его Императорского Высочества не вызывает опасений! Свежие новости! — задорный крик мальчишки-почтальона разбудил Шереметева. Первое, что Серж увидел, открыв глаза, были белые яркие косоугольники, которые бросило солнце на противоположную от окна стену. Он с детства больше всего на свете любил просыпаться так — от входящего в дом солнца и чего-нибудь звонкого. По большей части это бывали колокола, особенно в по-провинциальному («по-шереметевски», как шутил Серж) набожной Москве, но сегодня вот разносчик газет… От делать нечего, наскоро одевшись и открыв окно, по-мальчишески свистнул почтальона и, протянув ему звонкую монетку, взял газету.

«Московские ведомости» печатали, в-основном, то же, что «Петербургские». Информация о состоянии здоровья Цесаревича, естественно, шла первой полосой. Сергей пробежал её глазами. Ничего нового. «Состояние Его Императорского Высочества Государя Наследника не вызывает опасений». Уже третий или четвёртый номер одно и то же, а заветной формулировки «находится в вожделенном здравии» всё нет. Досадно? Немного: если вдруг, не дай Бог, грянет беда, следующим наследником станет Великий князь Александр Александрович. Шереметев знает его лично и находится с ним в прекрасных отношениях (что скрывать, в гораздо лучших, чем с нынешним Цесаревичем, и вовсе не только из-за одного досадного обстоятельства), но ей-Богу, в смысле готовности к управлению государством их даже сравнивать не стоит! Тревожно? Пожалуй, ни капли: если ты Наследник Престола, твоё здоровье находится в руках лучших врачей, и они сделают всё возможное. А невозможное в руках Божьих, и об этом митрополит Филарет ежедневно возносит молебны при огромном стечении народа. Сергей не пропустил ни одного. Потому что престолонаследник болеть не должен и уж точно сын, тем более, юный, и тем более, такой, на которого возложены все чаяния, не должен уходить раньше отца. А Его Величество бодр и крепок и дай ему Бог ещё как минимум лет тридцать! За скобками, не напоказ, глубоко-глубоко в душе Шереметева жила ещё одна причина, по которой он ходил на все молебны о здравии Цесаревича. По правде сказать, он осознал её не сразу, но когда понял, стало не по себе. На этой жизни держалась жизнь Катарины Ольденбургской. Да-да, он знал это по себе, на практике. Она металась в жару скарлатины, он чувствовал острой болью под ложечкой, что если эта жизнь оборвётся, его — кончится, может быть, не в буквальном смысле (ибо Господь запретил самоубийства даже в этом случае, а встретиться в раю с Като и мамой очень хочется), но в фигуральном точно. Поэтому он понимал, что почувствует Катарина, если вдруг Его Императорское Высочество не оправится от своей болезни. Но всё это вздор! — Серж энергично тряхнул головой, чтобы отогнать невесёлые мысли в праздничный день. — От lumbago не умирают.

Оделся как следует. Сам, без помощи слуг. Крикнул извозчика.

— Афанасий!

— Что изволите, барин?

— Гони на балаганы!

Балаганы! Смешные и, в сущности, глупые, но милые представления. Блины, крепкая водка, кулачные бои и взятие снежных крепостей. Ну в какой другой стране мира такое увидишь!

— Любезнейший! — обратился Серж к торговцу, — Лей полную! И блинов!

Тот послушно влил в стакан прозрачную духовитую жидкость и поставил перед барином миску с ароматными блинами.

Водку положено залпом. Заесть, чтобы в голове не шумело. Гулять так гулять! Праздновать каждой клеточкой души и тела — весну, выздоровление Като и Цесаревича («даже болеют они вместе!» Но это — про себя, той самой болью под ложечкой, сейчас едва ощутимой), Москву, Масленицу, балаганы и всю прекрасную жизнь.

— Поберегись! — звонкий девичий крик или, точнее, визг. Сергей еле успел посторониться, как мимо него вниз со снежной горы скатилась раскрасневшаяся девушка в сером полушубке, по меховой опушке которого растрепались её выбившиеся из-под шапки светло-русые волосы. Она смерила его любопытным, немного надменным взглядом.

— Нет, ну вы посмотрите на него! Совершенно не узнаёт! Не поздоровался даже! — это насмешливо, с едва слышным высокомерием в голосе.

Они знакомы? Где же он мог её видеть?

— Mademoiselle, должно быть, меня с кем-то спутали?

— Вас спутаешь, как же! Вы граф Сергей Дмитриевич Шереметев! Отпрыск славного и знатного рода.

— Mademoiselle, я совершенно не понимаю иронии в Вашем тоне.

— Вы со всеми так по-канцелярски разговариваете?

Нет, где-то он определённо её видел, только вот где?.. Чуть ли не в Зимнем дворце даже! Точно! Дочь одной из фрейлин Её Величества. Как же звать-то её?

И вдруг, как озарение:

— А-а, это Вы вевейская[1] рябина?

«Вевейская рябина» было стихотворение старика Вяземского любимой внучке. Да, кажется, и правда она. Княжна Вяземская. Екатерина Павловна.

«Опять это имя! Наваждение, что ли? Хорошо, не Петровна!».

При упоминании вевейской рябины девушка заметно смягчилась:

— Да, я. Весело нынче, правда?

— Ещё бы, Масленая ведь! Гуляй — не хочу!

— Да. Последние денёчки гуляем. Потом на целых семь недель — ни балов, ни увеселений.

— Ну ничего, переживём! — отозвался Шереметев весело. — Главное, чтобы всё хорошо было.

Княжна Вяземская поняла, о чём он. Или, во всяком случае, решила, что поняла.

— Да выздоровеет Его Высочество, никуда не денется! О нём весь Петербург и вся Москва молятся. И постом, я слышала, Синод благословил возносить во всех церквах специальную молитву о здравии Его Императорского Высочества.

«Эх, вевейская рябина, вевейская рябина! Любила ли ты когда-нибудь? Что Цесаревич, когда есть кто подороже! Но она тоже выздоровеет, за ней тоже ухаживают лучше врачи, уж об этом Терезия Васильевна позаботилась».

При мысли о Терезии Васильевне почему-то снова защемило не то сердце, не то под ложечкой. Като рассказывала Сержу о разговоре своей матери с Императрицей (отцу и Като принцесса Терезия рассказала сама), и Шереметев вдруг подумал, что, не будь Её Высочество столь фанатичной в своей вере, всё могло бы получиться. Раз Её Императорское Величество не только это придумала, но и решилась напрямую поговорить об этом с неприятным ей человеком, значит, у них с Императором этот вопрос был почти решён и оставались только мелочи вроде согласия со стороны невесты. И вот тут-то и получился камень преткновения. Нет-нет, сама невеста, вроде бы, согласна (Като, конечно, никто и не подумал спросить, но разве можно не хотеть выйти замуж за очаровательного и умного юношу, который к тому же является Наследником Российского престола?), отец тоже не против, но в своей семье он давно свыкся с ролью подкаблучника, прекрасно зная, что его дражайшая Терезия острее умом, чем он — простоватый солдафон, чьего ума хватило только на Императорское училище правоведения. А она всё решила так. Сочла, что истинная, по её представлениям, вера важнее чувств. Хотя кто что говорил о чувствах… Но даже политический расчёт, гениальный в данном случае, не сработал. И прекрасный, политически выгодный, но запасной вариант — Датская принцесса Дагмар — вышел на первый план, и вот уже совершена помолвка и решён будущий брак… Почему-то от этого было больно, а вот радости почти не было. Да, теперь этот вариант для Като закрыт, а стало быть, у Шереметева значительно больше шансов, но он же не деспот какой-нибудь… Когда любишь, меньше всего на свете хочешь мучить. Тем более, Катарина такая упрямая! Вбила себе в голову эту скарлатину — и вот уже почти полгода из неё выкарабкивается! Ну, когда выкарабкается, зато не будет больше и пытаться, ибо натерпелась.

— Ну, что-то Вы приуныли, Monsieur! Айда кататься! — и, прежде, чем Сергей Дмитриевич успел опомниться, княжна Вяземская, крепко взяв его за обе руки (где Ваша благовоспитанность, сударыня?), утащила Шереметева на самый верх ледяной горы, а затем почти силой столкнула оттуда, запустила ему вслед снежком и долго смеялась откуда-то сверху. Следом съехала сама, встала прямо перед ним и долго с вызовом смотрела в его тёмно-карие глаза своими светло-карими, непростыми и непокорными. Кинула в него снежком, ожидая ответной реакции. Серж остался спокоен, купил ей леденец в виде большого алого петуха и, сославшись на какие-то неотложные дела, смешался с пёстрой толпой.

Настроение почему-то резко испортилось. Княжна Вяземская одним своим именем снова вернула Шереметева к невесёлым мыслям. В кои-то веки хотелось забыться, порадоваться впервые за очень долгое время...

— Любезнейший! Лей полную! А в блины навали икры побольше!

И снова водка, блины с икрой, квашеная капуста и снова водка и душистые грешники[2]. И снова горка, наивное, но милое представление от бродячих артистов, песни, разудалые пляски, девичий визг и смех. И радость, радость без конца, но с тончайшей ноткой грусти, которую не вытравить из сердца ни водкой, ни Масленицей. Но будет весна — и Като выздоровеет, и Цесаревич тоже, и всё будет так, как угодно Провидению. А значит, так, как надо.