Глава 4

Глава 4

Позволь же мне уйти, не поднимая глаз

На чистый образ твой, стоящий предо мною, —

Мне стыдно заплатить за царственный алмаз

Стеклом, оправленным дешёвой мишурою!..

(С. Я. Надсон)

Пробившийся сквозь плотно сдвинутые шторы луч осеннего солнца разбудил Като раньше, чем служанка, вошедшая к ней с тазом, полным воды рукомойником и полотенцем — обычными атрибутами утреннего умывания. Открыв глаза и сев на кровати, Её Высочество никак не могла понять, отчего ей сегодня с самого утра так радостно. От того, что день рождения? Но сколько их было — весело, но не так, как сегодня. От этой цифры — шестнадцать лет? Глупости: такая же цифра, как все остальные. Чем хуже прошедшие пятнадцать или будущие семнадцать? А может, от того, что вечером бал? Танцевать Като любила, но терпеть не могла приготовлений: опять горячие щипцы, миллион шпилек, тесные туфли… Раздумывая над этим, Катарина покорно подставляла руки, служанка лила на них воду из рукомойника, и Като опускала лицо в горсть приятно прохладной воды. Умылась раз и два, думала, уже хватит. «Бог Троицу любит» — проговорила русская служанка, наливая в третий раз. Вода, освежив лицо, стекла по рукам в таз. Лицо обволокла мягкая ткань полотенца. Она вобрала последние капли воды. На этом умывание было окончено, пришёл черёд одевания. До вечера ещё далеко, поэтому пока можно одеться по-домашнему — в простое платье, белое по случаю праздника. И причёску не делать — просто расчесать волосы и забрать их атласной лентой. Когда весь обычный утренний ритуал был закончен и служанка наконец ушла, забрав с собой все умывальные принадлежности, её место быстро заняла делегация из четырёх мальчиков. В руках они держали кто корзины с цветами, а кто просто букеты. Увидев их, Като просияла: как же здорово, когда у тебя четыре брата!

Старший, Николай, уже совсем большой: ему двадцать два. Похож на отца и внешностью, и душой. Это значит, некрасивый, но прекрасный. В глазах не так давно появилась незнакомая доселе лукавинка, и вместе с ней настороженность. Как будто у него есть какая-то тайна, может быть, не совсем хорошая, но безобидная, и он очень рад этой тайне и никому-никому, кроме брата Александра, её не откроет. Мог бы ещё старшей сестре, но той рядом не было. А этой, средней, ни за что не расскажет, потому что хоть и любит её, как вообще брату полагается любить сестру, но отношения у них далеко не такие доверительные, как со старшей сестрой. Наверное, сказывается разница в возрасте. Шесть лет, почти даже с половиной.

Поздравляет, целует, украшает комнату розами, отходит. Наступает черёд следующего.

Следующий — Александр. Это другое дело. Ему восемнадцать, у него совсем другой характер, чем у старшей сестры и тёзки Саши и чем у брата, и нет для Като во всей семье лучше друга, чем он. Александр дарит букет; остальные подарки от всех братьев будут вечером, за общим столом, равно как и поздравления с пожеланиями, но сейчас братьям просто очень хочется порадовать именинницу, вот они и расстарались. Целуя сестру, немного щекочет её пробивающимися над верхней губой усами (а у Николая уже колючие) и шепчет:

— Очень нужно поговорить.

Катарина понимает: это значит посекретничать. Дружелюбно кивает. Александр, улыбаясь, отходит на своё место.

Георг и Костя, четырнадцати и двенадцати лет соответственно, просто целуют сестру и увешивают стены её комнаты и балдахин над кроватью гирляндами белых и розовых цветов. Като целует братьев в ответ, обнимает младших, и настроение уже совершенно именинное, радостное, но уже не такое загадочное, как было с утра. Её Высочество так и не успела догадаться, что же заставило её так радоваться сразу по пробуждении, как это что-то отошло на задний план, сменившись в её душе совершенно другой, но тоже полной и прекрасной радостью от предвкушения будущего праздника, счастьем от того, что у неё есть четыре любящих брата и две сестры. Была ещё и третья, но она прожила меньше года, и Като её не знала, потому что родилась позже. Конечно, грустно осознавать, что у тебя когда-то был близкий член семьи, которого ты так и не узнаешь до самой встречи на том свете, но четырёх братьев и двух сестёр Катарине Ольденбургской вполне хватает, особенно если учесть, что есть ещё Серж, который, можно сказать, пятый брат. Не говоря уже, конечно, о родителях. Но это совсем другое. И отец, и мать одновременно очень близки и невероятно далеки от неё. С одной стороны, лучших родителей и представить себе нельзя. С другой, целые их дни поглощают действительно важные и серьёзные дела, попечение о бедных, о больных, многочисленные визиты; так что детям удаётся всерьёз пообщаться с ними только в редких случаях. Но у матери обязательно найдётся несколько минут вечером, когда её тонкие пальцы потреплют волосы кого-нибудь из её детей, а гортанный от чахотки голос будет читать им по-немецки Библию или что-нибудь из немецкой классики — Шиллера или Гёте. И это будут минуты настоящего счастья для всех детей Терезы Вильгельмины Ольденбургской, известной в России под довольно нелепым сочетанием имени-отчества — Терезия Васильевна.

За визитами ближних и дальних родственников и друзей с поздравлениями вечер наступил быстро. Като в новом платье — подарок нежданно расщедрившегося отца, решившего побаловать свою Марлиночку (домашнее прозвище принцессы Катарины) — спорхнула по лестнице в гостиную и сходу налетела на Сержа Шереметева. Увидела эти улыбающиеся глаза, поздоровалась радостно — и вдруг, так же необъяснимо, как с утра посетило её чувство радости, сейчас стало невыразимо грустно. Като так удивилась этому чувству: друг детства поздравляет её с шестнадцатилетием, он принёс великолепный букет и том Гоголя — лучше подарка и не придумать! — что же здесь грустного? И всё же при взгляде на старого друга Катарине впервые в жизни стало не по себе. И если утреннюю радость она объяснила себе предвкушением незабываемого праздника, то вот этого внезапного прилива грусти объяснить никак не могла. Вчера же виделись, и всё как раньше было! Что с тех пор могло произойти? Глупость какая! Но дальше началось ещё более необъяснимое: несмотря на то, что все домашние, к которым Катарина Ольденбургская, естественно, причисляла и Сержа, были уже в сборе (даже Саша с мужем приехали), какая-то непреодолимая сила потянула Като к окну. Она прислонилась лбом к перекладине оконной рамы, выглянула на залитую дождём улицу, сама не понимая, кого ещё она ждёт. И только когда возле парадного остановилась карета с позолоченными орлами, и из неё прямо на ступени дворца выступил высокий красивый юноша, Катарина разгадала первую часть загадки: вот почему ей было так радостно — от предчувствия новой встречи с ним. Ведь это же так замечательно! Да, Ольденбургские — члены Императорской фамилии, но в Зимнем дворце они не такие уж частые гости, и видеться с Цесаревичем два дня подряд — большая редкость, большая радость.

Никс улыбнулся так просто, как будто он был не наследником огромной Империи, а простым мальчиком, нечаянно забредшим на праздник в богатый дом. Протянул Катарине большую искусно подобранную корзинку цветов.

— Ваше Императорское Высочество! Позвольте поздравить Вас с днём Вашего шестнадцатилетия!

Сказано это было с самым что ни на есть серьёзным видом, и Като, совершенно забывая о приличиях, засмеялась. Он был похож на Сержа. Не внешне, нет (внешне, что скрывать, Серж был чем-то даже симпатичнее), просто ощущение от общения с ним было почти такое же. Чувство лёгкости, радости. Как путник, долго странствовавший под открытым небом, находит в лесу прохладный ручеёк и, жадно приникая, пьёт и пьёт, и никак не может напиться. И можно совершенно забыть об условностях, субординации и правилах светского тона, и быть самой собой. И чувствовать, что собеседнику, несмотря на его высокую должность, это нравится, что этой-то простоты ему и не хватает в жёстких рамках дворцового этикета.

— Благодарю Вас, Ваше Императорское Высочество! — Присела Като, принимая подарок. Никс поцеловал ей руку — и тогда она впервые поняла, чем ощущение рядом Цесаревича отличается от ощущения рядом Сержа. Шереметеву несколько раз доводилось целовать ей руку по всяким официальным поводам — это было приятно, но смешно, как если бы вдруг руку ей задумала поцеловать, например, Мама. И никогда ещё при этом простом светском жесте по всему существу принцессы Катарины не пробегал такой разряд тока. А сейчас пробежал, и это было потрясающе. Чувство, начавшееся ещё вчера с робкой мысли, теперь наконец-то обрело в сознании Като подходящее название. Вроде, многие поколения во все века существования мира называли это чувство любовью, но почему-то при осмыслении этого слова Екатерине Петровне стало ужасно стыдно.

Из комнаты выплыла Мама и прервала этот бешеный ритм раздумий. Она обвела Цесаревича острым орлиным взглядом, как будто приценивалась, как будто это не он был наследником престола, а она. Потом сказала, соблюдая все приличия, но всё равно почему-то ледяным тоном:

— Вы не изволите остаться на праздник, Ваше Императорское Высочество?

Его Императорское Высочество изволил, а вскоре приехал и Император. Но тот только заехал поздравить именинницу и на праздник не оставался, хотя конечно же был зван.

После ужина с поздравлениями и подарками оставалось ещё какое-то время до бала, и Като решила подняться к себе: ей о многом нужно было подумать в тишине, наедине с собой.

В коридоре её поймал брат Александр. Отвёл её куда-то в дальний угол, как будто нашкодивший мальчик, который решил только сестре сознаться в содеянном и боится, что его услышат и уличат, и, собравшись с мыслями, спросил:

— Ты дружишь с Лейхтенбергскими?

Лейхтенбергские были их троюродными братьями и сёстрами, такой же побочной ветвью династии, происходившей от дочери Императора НиколаяI, великой княжны Марии Николаевны.

Екатерина Петровна пожала плечами:

— Я слишком плохо их знаю. Если тебя интересуют мальчики. А Мари и Эжени, сколь я могу судить, очень милые девочки.

— Тут ты попала в точку, — согласился Александр и вдруг залился краской до самых ушей, как в детстве.

— Да что с тобой? — озоровато спросила Като, уже догадываясь.

— Ты сама говоришь, Эжени Лейхтенбергская очень милая девочка.

— Ты влюбился? — поняла Катарина.

— Не то слово!

— Ну так за чем дело стало! Посватайся! Они же такие же члены династии, как и мы, никаких проблем не возникнет.

— А ты влюблена в кого-нибудь? — поинтересовался брат, переводя тему. — Откровенность за откровенность.

— Ни за что не угадаешь! — засмеялась Като.

— Отчего же не угадаю, очень просто: в Сержа Шереметева!

— А вот и нет! — И, не желая делиться своей самой сокровенной тайной, Катарина убежала в свою комнату и закрыла дверь. Отдышавшись, снова стала очень серьёзной, попыталась поразмыслить в покое о самом дорогом, но мысли кружились в голове со страшной скоростью, мешая сосредоточиться, и, поняв, что бесполезно, Като пошла обратно в залу. Это был её день рождения, и её долгое отсутствие могло быть замечено. Единственная мысль, которую ей удалось выхватить из общего потока, была вызвана словами брата. Неужели со стороны кажется, что у них с Сержем роман? Катарина впервые в жизни поняла, что такое вообще возможно. До этого его два года не было, а ещё до этого они были детьми и просто дружили… Друг детства — это совсем не то же самое, что жених. Больше того: одно ни в коем случае не должно переходить в другое. По крайней мере, Като считала именно так. Неужели взрослым это не понятно? Нет, не может быть: если бы Мама заподозрила что-нибудь подобное, она бы немедленно отказала Сергею от дома ради соблюдения приличий. Простой и такой очевидный ответ на вторую часть загадки: отчего ей стало так грустно при встрече с Шереметевым — всё никак не мог придти в сознание Катарины Ольденбургской.

В парадной зале веселья ради учинили народный танец — кадриль. Като краем уха что-то слышала о том, что этот танец очень не одобряет Православная Церковь, потому что танцующие фигурами танца изображают крест, но ей это казалось странным: пар ведь не обязательно должно быть четыре, может быть и восемь. К тому же, они совсем не имеют своим намерением смеяться над Страстями Христовыми. Этот танец она знала от слуг, точнее, видела, как они танцевали его по праздникам, и, судя по всему, это должно было быть чрезвычайно весело. Главное — скорость. И смена партнёров: мужчины оставались на месте, а женщины потихоньку продвигались против часовой стрелки, таким образом, танцуя каждый из туров кадрили с новым партнёром.

Катарину пригласил брат Александр. Весело припрыгивая и хлопая в ладоши, как полагалось, Её Высочество пыталась разглядеть, кто будет её следующим кавалером. Следующий — какой-то друг её матери, Като, конечно, знала его, но никак не могла вспомнить по имени. Никс — через одного, а следующий за ним — Серж. Дальше где-то отец, а потом можно уже не рассматривать: самое интересное закончится.

Тур с этим другом маменьки прошёл почти незаметно, и вот её руки бережно взяли безупречные белые перчатки, и где-то над самым ухом нежный басок Цесаревича поинтересовался задорно:

— Правда, очень весёлый танец?

— Правда. Но говорят, он запрещён вашей Церковью.

— Первый раз слышу! — удивился Никс. — А Вы, случайно, не знаете, почему?

— Вроде бы, двигаясь вперёд, назад и в стороны четыре танцующие пары образуют крест. Как будто попирают его или смеются над ним.

Цесаревич на секунду задумался. Когда размышляет, выглядит ужасно взрослым и солидным. Замечательный будет царь! Потом его лицо прояснилось, на нём снова заиграла простая и милая улыбка и прозвучал ответ, который Като расслышала, уже переходя к следующему партнёру:

— Мы же не имеем своей целью посмеяться над Крестной смертью Господа! И нас ведь больше, чем четыре пары. Не думаю, чтобы это было так серьёзно.

Точь-в-точь её мнение по этому поводу. Как же хочется поговорить с ним ещё! Но здесь и сейчас — Серж Шереметев. Внимательные, умные, необычайно добрые карие глаза, но в них какое-то совершенно не знакомое выражение. Взрослое. Так смотрит не брат на сестру или друг на подругу, а мужчина на женщину, которая ему очень нравится. Катарина ответила ему вопросительным взглядом, и вдруг как гром среди ясного неба её темнокурую голову наконец-то посетила разгадка. Так вот почему ей было так грустно, когда она встретила его сегодня! Оказывается, её интуиция раньше, чем она сама, нашла ответ. Но так ведь не может быть! Посмотрела в его бездонные тёмные глаза снова. Может. Эти глаза никогда её не обманывали. Вместо перехода к следующему партнёру извинилась:

— Очень быстрый танец. Голова закружилась с непривычки.

И выскользнула на балкон, где можно было спокойно отдышаться и подумать, уложить в своём сознании эту ошеломляющую догадку.

Над Санкт-Петербургом стояла пасмурная, ветреная и сырая сентябрьская ночь. С воды дуло, и Катарина поглубже закуталась в накинутую на плечи шаль. Мысль — такая простая — как будто давила на хрупкую, чахоточного сложения девушку, прижимала её к земле и душила. Серж Шереметев в неё влюблён. Как это может быть?! Нет, это неправда! Потому что если это правда, то это ужасно больно.

Граф Сергей Дмитриевич Шереметев нашёл её на балконе. Он понял, что Като обо всём догадалась, и теперь — впервые в жизни — боялся собственной хорошей подруги. Но долго оттягивать роковой момент было нельзя. Если боль — то лучше пусть уж сразу, чем тянуть. Это хотя бы по-мужски. С этими мыслями Серж вышел на тёмный балкон.

— Как ты? — спросил он, вдруг почувствовав, что вопроса глупее в данной ситуации не придумаешь. — Тебе уже лучше?

И тут Като поняла, что не может поднять на него глаз. Она вообще никогда больше не сможет спокойно смотреть ему в глаза, говорить с ним. И лучше всего сейчас будет уйти, убежать подальше и никогда больше не видеть его.

— Да, спасибо. — Попытка придать голосу как можно больше светской учтивости и как можно меньше чувств удалась. — Всё в порядке.

— Тогда пойдём в залу, — Шереметев протянул ей руку.

Делая над собой нечеловеческое усилие (раз Серж может с этим справиться, она тоже должна):

— Нет, подожди. Серж, я должна тебе кое-что сказать.

Вот оно. Говори, Като. Как бы больно ни было, лучше скажи всё. Так будет, во-первых, честно, достойно настоящей дружбы, а во-вторых, он получит подтверждение тому, что понял на вчерашнем балу, и не будет мучиться глупыми подозрениями.

Её Высочество долго собиралась с мыслями. Наконец, смущаясь, спросила быстро, но со всем пылом искренности:

— Мы ведь друзья? Настоящие друзья, на всю жизнь?

— Конечно, друзья, Като. А ты разве в этом сомневаешься?

— Ни капельки! — Она попыталась быть весёлой, но тут же снова погрустнела. — Но дело не в этом. Я просто хочу доверить тебе одну тайну, очень важную, и… не знаю, как ты к этому отнесёшься.

— Я сохраню её до гробовой доски! — Шутливо напышенные формулировки на этот раз почему-то совершенно не помогали разрядить атмосферу.

— Серж, не смейся, это слишком серьёзно.

— Хорошо, прости, больше не буду. Слушаю тебя, Като.

Несмотря на то, что на балконе было темно, Шереметев каким-то внутренним чутьём заметил, что его собеседница покраснела от смущения. Взяла себя в руки и шепнула ему, перейдя зачем-то на французский:

— J'aime l'Heritier du trône de Russie[1]!

— Я знаю, Като, я тоже, нет человека в Российской Империи, который бы его не любил.

— Нет, ты меня не так понял. Я влюблена в него.

Странно, почему от этого не больно, а так легко? Может, потому что она сама это сказала? Или потому, что он угадал наперёд, что скажет Катарина именно это?

Со свойственной ему абсолютной искренностью:

— Так это же великолепно, Като! Подумай: ты взойдёшь на Российский Престол как правая рука такого замечательного человека!

Принцесса подняла на друга удивлённые глаза:

— Подожди, но ты ведь...

— Да. Ты и сама всё поняла, ты умница.

— И ты… мог так спокойно выслушать моё признание в любви к другому человеку? — Като закрыла руками лицо, задохнувшись от сознания красоты души этого юноши, его настоящей любви к ней и, собираясь убежать или заплакать, говорила уже совсем быстро:

— Пожалуйста, не ненавидь его. Он ни в чём не виноват… Мы ведь с тобой друзья? Настоящие, на всю жизнь?.. Пожалуйста, прости меня!

С балкона она не убежала, а вышла ровным уверенным шагом, чтобы Серж не заметил слёз в её глазах и даже не подумал, что она плачет. Почти ни на что и ни на кого не глядя, прошла через залу, забилась за какую-то портьеру и там уже заплакала. Неужели так и закончится эта чудесная, как весенние лучи солнца, дружба? Друзья на всю жизнь — это как раз то, чего ей хотелось бы, но теперь это невозможно, это Като прекрасно понимала. По-честному будет перестать видеться с Сержем Шереметевым совсем, чтобы не причинять ему боль. Логический парадокс: по-настоящему дружеским поступком будет оборвать дружбу. Это было чудовищно больно, но Катарина решила быть очень сильной морально. Через пять минут она уже танцевала в паре с Цесаревичем мазурку и на лице её царила непринуждённая улыбка. И ни одна черта в ней не выдала, как тяжело ей было в ту минуту.

Под утро, когда Зимний дворец в полном составе ещё спал, вернувшийся с бала Никс тихо прокрался в кабинет отца. Там, на столе, между пепельницей и миниатюрной копией портрета Её Величества работы прославленного художника Винтергальтера, лежал вчерашний номер газеты. Пролистав её, Цесаревич нашёл то, что искал: по поводу чего была опубликована статья, он уже не помнил, хотя читал эту газету (отец считал необходимым посвящать старшего сына в общественное мнение и дела Империи), но с фотографии, призванной эту статью проиллюстрировать, смотрела симпатичная девочка с чуть вздёрнутым носом и милыми ямочками на щеках. Обычное платье, по моде, как полагается европейским принцессам, ещё короткое, детское. На первый взгляд, абсолютно благовоспитанное создание, но выражение лица в целом, если приглядеться, озорное и даже на фотографии виден задорный огонёк в глазах. Как будто эта девочка только что шалила или крутилась колесом, а её поймали и повели фотографироваться. Никс долго смотрел на фотографию и улыбался ей в ответ. Попытался представить, какой она будет, когда немножко подрастёт. Года через два или три. По всему выходило, замечательной. Главное, чтобы огонёк в глазах не погас. Он знал твёрдо, как Отче наш или таблицу умножения, что эта девочка будет его женой. Не потому что так хотел отец (кстати, мнения Его Величества по этому поводу Никс наверняка пока ещё не знал, а слышал только предположения), а потому что так решил он сам. Потому что уже сейчас, не зная её лично, он любит эту девочку так сильно, что, если понадобится, и от престола сможет отказаться ради неё. Но не понадобится: она, слава Богу, принцесса.

Отыскав в отцовских ящиках нож для резки бумаги, Цесаревич осторожно вырезал с газетного листа изображение. А почему нет? Номер-то вчерашний, отец его уже прочитал, и дальше его отправят в камин. Держа вырезанную фотографию, как клад, наследник вернулся к себе. Выдвинул ящик своего стола, аккуратно вынул оттуда бювар изящной работы и убрал туда картинку. Там уже лежало несколько других фотографий — на всех одни и те же озорные глаза, чуть вздёрнутый носик, весёлое выражение лица. И на всех одна и та же подпись: «принцесса Мария София Фредерика Дагмар, вторая дочь наследника Датского престола».