Глава 26

Глава 26

Вы смущены… такой развязки

Для ежедневной старой сказки

Предугадать вы не могли, —

И, как укор, она пред вами

Лежит, увитая цветами...

Не плачьте ж — поздними слезами

Не вырвать жертвы у земли!

(С. Я. Надсон)

И когда о тебе навсегда позабудут,

Может быть, над твоею могильной плитой

Люди петь мои песни по-прежнему будут,

И любя, и страдая, и плача со мной!

(он же)

Всё-таки, «Сын Отечества» — прекрасный журнал! Так подробно о войне с Наполеоном мало где прочитаешь. Ставить пометы карандашом на полях Шереметеву не хотелось, и он терпеливо выписывал на отдельный лист особенно важные предложения, номера страниц, а порой и целые абзацы.

Старинные часы, исправно шедшие ещё со времён дедушки, Петра Николаевича Шереметева, мелодично отзвенели полдень. Серж поднял глаза от своей работы и резко повернулся к двери. Подождал минуты полторы, нетерпеливо поёрзал на стуле. Вздохнул. Едва снова опустил глаза в журнал, в дверь осторожно постучали. Вошёл слуга и протянул письмо.

— Что ты так долго?! — напустился на него Шереметев.

— Виноват, Ваше Сиятельство!

— Свободен, иди. На тебе на водку! — Сергей Дмитриевич кинул слуге пару мелких монет и, дождавшись, пока тот выйдет, аккуратно сломал печать на письме.

Такие письма приходили каждый день уже почти год — с тех пор, как Ольденбургские увезли совсем больную Като в германские Альпы в надежде, что высокогорный воздух её вылечит. Но Серж слишком хорошо знал, что разбитое сердце горным климатом не лечится. Родной брат Катарины, принц Георг, каждый день писал графу Шереметеву отчёты о состоянии здоровья принцессы, и в них было мало утешительного. Иногда, в минуты улучшений, она сама дописывала пару фраз — в-основном, о том, что ей уже лучше, что скоро она совсем выздоровеет и, пожалуй, поживёт ещё; о том, как красиво летом в горах и как она мечтает поселиться здесь. Серж всегда улыбался таким словам, и ему отчаянно хотелось верить, что она и правда скоро поправится. Разум говорил одно, сердце ритмично, упрямо и громко выстукивало другое.

Но сегодняшнее письмо, точнее, короткая записка, было страшнее других. В нём значилось: «Никого не узнаёт. Временами бред. Начинает отказывать правая сторона».

«Господи, отпусти её! Да, она виновата перед Тобой непокорностью, но ведь Ты милостив и не умеешь мстить… И я отпускаю. Чтобы поскорее конец мучениям!»

В следующем письме — ещё хуже: теперь не только паралич всей правой стороны тела, ещё и зрение отказывает. И беспамятство, не всё время, но часто. Когда тебе нет и двадцати лет, это особенно страшно. Господи, раз уж нет надежды — так пусть скорее кончатся страдания.

Он написал прошение об отпуске из полка. Понял ли Император его истинные причины или просто решил отпустить Шереметева за беспорочную службу — прошение он удовлетворил. Сергей Дмитриевич получил целый год отпуска. Он заперся в Кусково за книгами, но это не спасало. День за днём всё равно проходили невыносимо медленно, а письма от принца Георга становились всё тяжелее, и всё реже в них проскальзывали слова, продиктованные знакомым слогом, совсем другим, чем у Георга.

В один из дней, особенно солнечный и тёплый, ближе к середине июня, Шереметев вскочил на коня и поскакал галопом, куда глаза глядят. Просто очень нужно было развеяться. В тот день он застрял по какому-то отцовскому поручению в Петербурге, хотя летом редко там появлялся. Конь как будто чувствовал настроение хозяина — за каких-то полчаса лихим галопом он донёс его до Стрельны. А вот и маленький домик, где жила летняя прислуга Ольденбургских. Куры, коровы, мельница на реке Кикенке. Серж постучал. Открыла Авдотья, старая служанка Ольденбургских. В детстве Серж с Като часто сидели на поваленном дереве и слушали народные песни и сказы Авдотьи, и это было лучше всего на свете.

Он заранее знал ответ, но всё равно спросил:

— Могу я увидеть Её Высочество принцессу Екатерину Петровну?

Вместо ответа Авдотья сделала страшные глаза, стала мелко, часто креститься и в конце концов закрыла лицо передником, ничего не ответила. Странная реакция… можно просто сказать, что Их Высочества в Европе. Чего плакать-то?

— Катерина Петровна померла вчорась… Упокой, Господи, её душеньку светлую… Вы рази не знаете, барин?

Шереметев ничего не ответил. Молча отошёл, снова сел на коня, но поехал уже медленно, шагом. Высокие травы опутывали ноги лошади, и ей тяжело было идти, так что в конце концов Сержу пришлось спешиться. Он отпустил коня пастись и лёг в траву. Над головой была одна сплошная нестерпимая синь, и по ней неровным строем плыли белые перистые облачка. Иногда они почему-то мутились и дробились в глазах Шереметева; он понял, почему, только когда провёл рукой по лицу и с удивлением посмотрел на мокрую ладонь. В листве запела птица — два коротких «фьють», «фьють». Пауза — и ещё два. Тёплый ветерок овеял лицо Сержа, растрепал его волосы. И в голосе птицы, и в прикосновениях ветра слышался её голос и ощущались её руки. И в этом не было ничего грустного или мучительного, скорее, наоборот. Она теперь всегда-всегда будет с ним, как небо над головой или как ветер. А у неба, солнца и ветра ничего не болит, и они могут летать где хотят, и никто не может им помешать.

Вспомнилось, как в детстве учитель рассказывал ему, что в северных широтах день и ночь длятся по полгода. Серж тогда подумал, как, должно быть, тяжело жить в условиях вечной мерзлоты, да ещё когда всё время ночь. Вот, теперь выпал шанс испытать на собственной душе. Но он ведь с детства привык к пасмурной погоде на сердце, так что тут тоже не было ничего страшного.

Домой на Фонтанку Сергей Шереметев вернулся уже затемно. На столе его ждало письмо и утренний выпуск газеты.

Убористый почерк Георга Ольденбургского сообщал:

«Перестала страдать и отошла в вечность 11 июня в два часа пополудни». И в том же конверте — другое письмо, его же рукой, но под диктовку:

«Не забывай меня. Дай Бог, мы увидимся там, где будет бесконечная радость. Прощай. Като».

Перед глазами проплывал прошлый год, когда Катарина, надышавшись прохладным апрельским воздухом, добилась своего: болезнь вернулась, даже усилилась. Летом, после консилиума лучших врачей, Терезия Васильевна приняла решение отвезти дочь в Альпы. Перемена климата должна была подействовать на Като благотворно. Шереметев проводил их до Луги и на прощание получил приглашение провести с ними Рождество. Он был так рад этой заботе Терезии Васильевны, что в тот же день пошёл и купил для Катарины тёплый пуховый платок, чтобы она не мёрзла. В Рождественские холода — самый лучший подарок! И ещё он привезёт варенье от Авдотьи, из Стрельны. Яблочное — их любимое, запах и вкус из детства.

Но осенью в газеты проникли Бог весть откуда взявшиеся неприятные слухи, очень недвусмысленно намекавшие на характер отношений графа Сергея Шереметева и принцессы Екатерины Ольденбургской. Серж и его отец и мачеха, которые если и не знали, то подозревали правду, были страшно раздосадованы грязной сплетней. Все, в том числе Ольденбургские, прекрасно понимали, что она не имеет под собой никаких оснований, но Терезия Васильевна, дрожавшая над репутацией семьи, прислала письмо в ледяном тоне, что приглашение на Рождество отменяется.

Варенье Серж отдал на кухню. Пуховую тёплую шаль на то же Рождество подарил мачехе. Всё это было совершенно неважно.

Оказалось, тот раз, когда он сошёл с их поезда в Луге, был последний раз, когда он видел Като.

В раздумьях Шереметев невзначай тряхнул рукой с письмом, и из конверта со стуком выпал какой-то блестящий предмет. Серж поднял его и долго рассматривал, не веря своим глазам. Серебряное кольцо искусной работы, а посередине — большая бирюза. Ещё — записка. Принц Георг сообщал, что перед смертью Като просила отослать Шереметеву это кольцо. Ей его когда-то подарил на память Цесаревич. Теперь Катарина дарит его Сержу — тоже на память. Шереметев поцеловал кольцо и надел его на левую руку. На безымянный палец оно было великовато, но совсем немного.

Пробежал глазами газету. Сводка из Европы, в частности, бесстрастно сообщала, что одиннадцатого июня Цесаревич Александр Александрович сделал предложение руки и сердца Датской принцессе Дагмар, и та ответила согласием.

Серж перевёл взгляд на тёмный лик Спасителя, выхваченный из полумрака комнаты подрагивающим огоньком лампады. Совпадение дат было явно неспроста.

«Ничего себе, Ваше Императорское Высочество, как Вы заботитесь о преданных Вам людях!» — подумал Шереметев в белую петербургскую ночь. В самом деле, в этом совпадении дат виделась забота Николая Александровича. Он убедился, что его невеста счастлива, что у неё всё непременно будет хорошо — и только тогда забрал с собой ту, которая его любила и которой здесь хорошо уже не было бы.

Погребение прошло тихо, в присутствии только родных и пастора. Упокоилась принцесса Екатерина Петровна Ольденбургская на берегу любимого ею с детства моря, в семейной усыпальнице в Троице-Сергиевой Приморской пустыни. Шереметева на погребение не позвали: начитавшись неприятных вещей в газетах, Терезия Васильевна, кажется, изменила своё к нему отношение, хотя повода он, видит Бог, не давал. Но кто их поймёт, этих женщин, особенно чахоточниц — у них ведь все эмоции обострены до предела… Шереметев приехал позже, когда все уже разошлись и яркий летний закат вызолачивал купола монастыря и крест на верхушке усыпальницы. На свежую плиту из мрамора с выбитой на ней золотой надписью «Е. И. В. Принцесса Екатерина Петровна Ольденбургская (1846 — 1866)» лёг тяжёлый — сколько смог ухватить в охапку — букет луговых цветов. Уткнув в ладони мокрое лицо, Серж думал о том, что единственная досада — что он не может поминать её в храме, потому что она была другой веры. Но здесь, в стенах монастыря, она будет каждый день слышать русскую службу. А у Распятия, где принято поминать усопших, будет постоянно теплиться большая свеча, об этом уж он позаботится.

На следующий день Серж заехал выразить соболезнования. Пётр Георгиевич и Терезия Васильевна сидели в креслах. В чёрном платье и со скорбным лицом Её Высочество напоминала средневековую монахиню. Выслушав слова сочувствия, она едва склонила голову и поблагодарила. И в этот момент Шереметева почему-то оглушило ужасное чувство: он понял, что ненавидит эту женщину с чудовищной силой. За что, если видел от неё в жизни только добро? За то, что вот она сидит здесь, как изваяние из чёрного мрамора, и на лице её скорбь, возможно, что и неподдельная, но ей невдомёк, что если бы не её лютеранский фанатизм, не её глупая родовая ненависть к Гессенскому дому в лице Императрицы, то всё могло бы быть совсем по-другому...

Эта внезапно вспыхнувшая ненависть так же быстро улеглась, но остался неприятный осадок. С тех пор Шереметев бывал у Ольденбургских редко. Только однажды, на сороковой день с кончины Като, он заехал и немного побыл в её комнате. Полистал книги, заметил бюст Лермонтова в углу. Быстро уехал.

Когда становилось совсем невмоготу, повторял про себя её последние слова — сколько в них участия, сестринской заботы! «Дай Бог, мы увидимся там, где будет вечная радость». Пожалуй, ради этого стоит жить.