Глава 24

Глава 24

Слышала я: над царевичем пели

«Христос воскресе из мертвых!»

И несказанным светом сияла

Круглая церковь.

(А. А. Ахматова)

Но пока тебе не скрещу на груди персты,

О проклятие! У тебя остаёшься — ты!

(М. И. Цветаева)

Фрегат «Александр Невский», везший драгоценный гроб, едва замаячил на рейде, а встречавшие его пажи и офицеры уже вытянулись во фрунт и отсалютовали шпагами. Стояла обычная для конца апреля погода: солнышко уже начинало припекать, но здесь, у воды, дул холодный пронизывающий ветер, поэтому отряженные для встречи офицеры подняли воротники.

Наконец, корабль причалил. Гроб Цесаревича, невидный из-за обилия цветов, перегрузили на золочёный катафалк с орлами и бархатным малиновым балдахином. Прекрасные вороные кони нетерпеливо били копытами и сопели, устав стоять без дела и как будто не понимая, зачем им нужна тяжёлая золотая упряжь. Шесть камер-пажей, обнажив шпаги, заняли свои места по сторонам катафалка. По сигналу, под первый удар всех колоколов Петербурга и первый выстрел из пушек Петропавловской крепости траурная процессия тронулась с места. Маршрут был долгим: во всех столичных церквах все эти дни почти непрерывно пелись панихиды по Его Императорскому Высочеству, и все хотели проститься. Из каждой церкви выходили священники с крестами или с хоругвями, а простые прихожане, крестясь, опускались на колени в развезённую апрельскую хлябь. Над толпой, как утешение в скорби, звучали не заупокойные, а Пасхальные песнопения, и в них слышалась надежда на будущую жизнь. Весна.

Шереметев шёл слева от катафалка, шпага наголо, и чувствовал, что ни о чём не думается. На всех лицах, во всех окнах домов и во всех сердцах царила пустота. Большинство жителей Петербурга, да и империи в целом, понимали, что с этой процессией уходит в небытие то, что могло бы стать прекраснейшей эпохой в жизни страны. Оплакивали не столько человека, сколько будущее Империи. Особо сентиментальные люди, в-основном, дамы, взгрустнули ещё и над внезапностью этой кончины, над тем, что во всех лавках уже начали продавать портреты принцессы Дагмар с подписью «Невеста Его Императорского Высочества Государя Наследника» — и вдруг вместо радости траур.

Первая связная мысль, посетившая Сержа на пути следования процессии, сформулировалась примерно так: народ оплакивает будущее, которое могло бы ждать страну — а теперь неизвестно ещё, что будет. Народ жалеет юную Датскую принцессу. О живом человеке уже забыли, если и думали когда-нибудь вообще. Да и сам он, что греха таить… Като была права: он тоже скорбел, по большей части, о государстве. Вспомнился добрый, чуть ироничный прищур Цесаревича, когда он, уезжая в Европу, просил Шереметева позаботиться о Катарине Ольденбургской. «Вы ведь ей друг». Вспомнилось непонятное сочетание качеств, унаследованное Его Высочеством от матери: сочетание простоты и величия. Держался абсолютно на равных как с младшими членами династии, так и с придворными, при этом в каждой черте и каждом жесте царило поистине императорское достоинство и даже, что греха таить, самодовольство. Не чванливое самодовольство ничего не стоящего человека, а радость престолонаследника от сознания своей неотразимости и статуса. Поэтому чисто по-человечески Сергей Дмитриевич и любил больше нового Цесаревича. Но о покойных нельзя думать дурного, да, в данном случае, и нечего. Досадное обстоятельство, вставшее между ними — по большому счёту, пожалуй, единственное, что не дало Никсу и Сержу по-настоящему подружиться. Этого юношу — красивого, в расцвете сил и энергии, очень умного и доброго — жаль не было: великий поэт Тютчев очень метко написал, что Его Высочество был достоин Небесного венца, ему хорошо там, а значит, и жалеть не о чем. Сердце мучительно разрывалось от другого: жаль было Государя, Государыню, Великих князей, Датскую принцессу… Да, Като в этом списке должна была идти на первом месте, но к этой постоянной боли он уже привык, от неё не разрывалось сердце. От неё-то и была та пустота, с которой всё начиналось для него сегодня. Невозможность ничем утешить девушку, которую любишь больше всего на свете. Ощущение своей вины — перед ней, что не может никак помочь, что триста раз зарекался её любить и даже ей обещал перестать — и не перестал; и перед ним, тем, кто покоится в этом золочёном гробу и скоро ляжет между предками в соборе — что не скорбит, что обещал позаботиться о Катарине, и не смог.

Катафалк, тяжело развернувшись на своих массивных золотых колёсах, выехал на Каменноостровский проспект. Вдали показался дворец Ольденбургских, и у Сержа царапнуло сердце. Он знал, что Като, единственная из всей семьи, не пошла на погребение: слишком слаба ещё была после болезни. Ну, и слава Богу: он почему-то был уверен, что или её здоровье, или рассудок не выдержат, если она будет присутствовать. Остальные члены семьи Ольденбургских, как и вся династия, ожидали траурный поезд в Петропавловском соборе.

Процессия двигалась медленно, и Шереметев, подняв глаза на высокие окна дворца, увидел в одном из них тонкую и прямую фигуру в белом. Сначала она показалась ему привидением, но потом он догадался: это Като следит из окна за похоронами своих надежд.

«Отойди от окна!» — приказал он ей мысленно, строгим тоном, на правах если не мужа, то старшего брата точно. «Я не хочу, чтобы ты это видела!».

Но Като не уходила, больше того, она прислонилась к холодному стеклу лбом. А вот это, может, и хорошо: холод стекла выгонит из её тела жар, и она совсем поправится. И тогда — всё, больше шансов он упускать не будет! Явится к Петру Георгиевичу и Терезии Васильевне и скажет, что просит у них руки и сердца их средней дочери. Если они откажут — что скорее всего — уедет куда-нибудь в дальний монастырь или бросится на ближайшую войну.

И тут — меньше всего на свете Сержу хотелось именно этого — он увидел, как Като с силой потянула оконную раму, и та послушно двинулась вверх. Открыв окно на достаточную высоту, принцесса Ольденбургская высунула в него голову. Шереметев заметил, как апрельский ветер растрепал её незабранные волосы, как она чуть поморщилась от влетевшего в комнату оглушительного грохота колокольного звона и пушечных ударов и блаженно прикрыла глаза, глубоко вдыхая холодный воздух. Она вдыхала его полной грудью, жадно, как будто до того ей лет десять не давали вдоволь дышать.

Почти реальным голосом отозвался в ушах и сердце Сержа их давешний разговор. Он пытался уговорить её, развеять, развеселить. Като упрямо и отрешённо твердила своё: о том, что делать ей на этой земле больше нечего. Он десять раз признавался ей в любви, то ласково, то строго просил её прекратить даже думать о таком — Её Высочество печально качала головой и просила его уехать. В конце концов не выдержала, проговорилась:

— Да пойми ты, что эта твоя дурацкая любовь и терзает меня, как калёное железо! Иначе я давно бы уже ушла… Отпусти меня. Я прошу тебя. Прошу как лучшего друга, как брата. Любимого брата, знай это. Отпусти! Если любишь так, как говоришь. Я верю тебе — мой бедный друг, надо же такому приключиться! Как хорошо всё было в нашем детстве, когда я действительно могла чувствовать тебя братом… Ты же видишь, что я никому, кроме тебя, по-настоящему не нужна на этой земле… Да и мне никто… А тот, кто нужен, уже там — вот и отпусти меня к нему. Не мучь!

Мучить её, видит Бог, не хотелось. Но и отпускать не хотелось тоже! Она нарочно заразилась от сестрёнки скарлатиной, желая умереть в знак протеста — но Господь возвратил ей здоровье, намекнул, что нужно попытаться жить дальше. А то, что сейчас — неблагодарность и ропот. И сегодня она высунулась в окно не для того, чтобы легче проститься с Цесаревичем, не для того, чтобы действительно подышать воздухом — нет. Он прекрасно знал, зачем. Затем же, зачем целых два дня кряду нянчилась с больной сестрёнкой. Врачи всегда говорят, что нет ничего хуже, чем простудить ещё не прошедшую болезнь.

«Като, какая же ты упрямая! Моя сильная, мужественная девочка, мы могли бы быть так счастливы вместе! Ты сидела бы в мягком кресле с вышиванием или Библией, а я, обложась книгами, писал бы за столом историю войны 1812 года. И ты рассказывала бы мне все свои семейные истории о деде и бабушке, так тепло, любя, как ты одна умеешь. И я читал бы тебе целые абзацы, а ты правила бы их. И на обложке золотым тиснением были бы выбиты два имени — граф Сергей Дмитриевич и графиня Екатерина Петровна Шереметевы. А из детской высовывалось бы несколько кудрявых головок — три или четыре, если позволит твоё хрупкое здоровье — и мы целыми днями играли бы с ними. Анюта, в честь моей матери, Петя и Митя, в честь наших отцов. Четвёртая — Катюша — в честь тебя и моей сестры. И всё это ты хочешь убить одним махом!».

Отчего у него мокрое лицо? Что, дождь? А, слёзы… Ну и пусть слёзы! Сегодня можно! Пусть все думают, что он оплакивает безвременную кончину Цесаревича. А как только закончится его череда чтения Псалтири у гроба (самая неудобная смена — с двенадцати ночи и до утра), как только рассветёт, он приедет к Като — и уже не уйдёт от неё, пока не добьётся хотя бы обещания, что она будет жить.