Во сне и смерти

«хочешь, мальчик, я и тебя зарежу,

хочешь, мальчик, мы будем вместе,

во сне и в смерти?»

Лодка была та самая. Или по крайней мере точно такая же — новенькая, серая, с голубыми полосами по бортам и синими пластиковыми сиденьями. Проведешь пальцем по резине — скрипит. В тот раз Динго сидела в середине. Теперь — скрючилась на корме, обхватив корзинку. Пристроила ноги между сапожищами Еретика, который взялся за весла. Он уселся лицом к Динго, и теперь она сжимала коленки изо всех сил, стараясь не дотронуться до чужого тела. Это было нелегко — Еретик разворачивал лодку, и ее покачивало. Зато занятие отвлекало от мыслей — и от воды. Там, где ее касался луч фонаря, черная субстанция густела, не пропуская свет. Туман ходил на нею, как пар, будто глубины кипели под мертвенно-спокойной поверхностью. К счастью, был он таким плотным и так тесно подступал к бортам лодки, что почти скрывал воду. Казалось, они не плывут, а парят в ночных облаках, которые весла Еретика взбивали в сливочные завитки.

«Удивительно, как мы могли тогда набиться в эту скорлупку впятером? — проскользнула сквозь заслон Динго непрошенная мысль. — Мы ведь тут вдвоем едва помещаемся. Как же я с тех пор выросла! Будто Алиса, отпившая не из того пузырька».

— Чо-то я не пойму, — Еретик отложил весла, развернулся всем корпусом и посветил фонариком в туман. — Вроде нам уже давно пора быть на другом берегу. То ли мы по кругу катаемся в тумане, то ли канава эта какая-то безразмерная...

— Это не канава, — Динго покрепче обняла корзинку, чувствуя сонное тепло Фродо внутри. — Это река.

Еретик фыркнул и положил фонарик на дно:

— Ага, река. Стикс, что ли? Так даже у того был берег!

Динго съежилась и отвернулась.

Весла снова мерно зашлепали, иногда обдавая ледяными брызгами. Еретик то ворчал что-то себе под нос насчет летучих голландцев и бермудских треугольников, то разворачивал лодку, пытаясь найти верное направление. Динго терпела молча, стараясь глубоко дышать и не смотреть на воду. Туман постепенно светлел, так украдкой, что она заметила это, только когда луч фонаря расплылся и побледнел, а раскачивающаяся фигура гребца засерела, потеряв контрастные грани. Его лицо в мягком утреннем свете казалось выписанным мазками импрессиониста из голубоватых теней и почти красивым. Еретик, наконец, тоже обратил внимание на перемену:

— Какого...? — он выключил ненужный фонарь. — Для рассвета вроде еще рано.

Глянул на часы, ругнулся, постучал по циферблату, потряс запястьем. Динго вяло следила за его манипуляциями.

— Дерьмо китайское!

Черный ремешок, вращаясь, прорвал туманное облако, где-то в его недрах раздалось утробное «бульк!» Динго вздрогнула, чуть не выронив корзинку.

— Да успокойся ты, — голос Еретика звучал виновато. — А то скоро сама под крышку влезешь. Выплывем, куда мы денемся.

Он выудил из кармана телефон, потыкал разочарованно пальцем.

— И этот сдох, чтоб его батарею...

Снова зашлепали весла, но теперь все внимание Динго занимали два боровшихся в ней желания. С визгом вскочить и немедленно броситься в воду, чтобы все это кончилось, сразу и навсегда. Или остаться сидеть, немея каждой до каменности напряженной мышцей, и ждать того, что она заслужила. Вот жалко только Еретика — он ведь тут совсем не причем. И Фродо, который из-за нее оказался в этой лодке.

Светлело между тем все больше. Туман еще держался, но уже редел, отступал клочьями. Откуда-то сверху через него прорвались солнечные блики, зайчиками стрелявшие по воде, принимавшей теплый бурый оттенок. Еретик повеселел и загреб энергичнее, направляя лодку в золотистые протоки, открывшиеся между дымными парусами. Из-за них доносился нежный шелест деревьев и детские голоса, звонким эхом отражавшиеся от зеркала реки.

— Эй, ты чего? Белая совсем… — голос Еретика заставил Динго осознать, как болело все ее тело, скрюченное страхом. Она тихо выпустила воздух сквозь сжатые зубы, попыталась заставить губы двигаться:

— Все нормально.

Сзади заплескала вода. Не так, как под резиновыми веслами. Так, будто плыл кто-то размашистыми саженками. Детские голоса взметнулись выше, подбадривая. Плеск стремительно приближался. Пловец вот-вот настигнет лодку. Вот-вот...

Еретик смотрел только на нее. Глаза у него были очень серые, расширенные страхом и потому тревожно знакомые:

— Эй, ты случайно не...

Динго выпустила из рук корзинку и, не оборачиваясь, перевалилась через борт.

Край поднялся на нетвердых ногах. Голова кружилась, к горлу подступала тошнота. Цепляясь за стены, проковылял в коридор, ощупью нашел сортир. Успел. Зев унитаза принял весь его ужас, все отвращение и ненависть к себе самому, пока желудок, содрагаясь, не наполнил рот горькой вонючей желчью. В ванной долго пил из-под крана, потом плескал в лицо водой, такой холодной, что потеряли чувствительность щеки. Мутное зеркало в шкафчике отразило обтянутый кожей череп с прилипшими ко лбу черными прядями.

Нет, это не мог быть я. До старости мне не дожить, даже с пересаженной почкой. Но кто сказал, что этот квазимодо был стар? Может, его тело изгрызла хворь, как сейчас грызет мое, только там процесс зашел гораздо дальше? И потом — стихи! Они ведь мои! Некоторые старые, другие новые, только что написанные, вроде того, про колодец. И даже незнакомые тексты, на которые я в панике едва бросил взгляд, — несомненно, мои. Ну кто еще мог сказать так:

прощальная наша лодка

и наши неподъемные руки и веки

прозрачные наши глаза

ах спутались наши голоса

спутались наши речи

нечем нечем нам дышать?

Выходит, вот что меня ждет, если я останусь тут? Но ведь я уже сделал выбор, когда согласился на предложение Шивы. Значит ли это, что все бессмысленно? Что никто не пройдет во Врата? И что все написанное мной действительно говно, годное только на оклейку стен под обои?

Он зажмурился так крепко, что под веками замигали красно-лиловые рекламы. Открыл глаза, встретил взгляд своего отражения. Оно криво усмехнулось.

— Ты прав брат, — прохрипел Край, обретая голос. — Так далеко не уедешь. Надо разыскать ребят. Что там плел этот маразматик? Река, кран, бесконечность… Не знаю, насчет первой и последней, но вот кранов тут полно в каждой квартире, а наверху только что хлопнула дверь, ergo...**

Он вышел из ванной, чтобы найти фонарь.

Луч света украл у темноты кусок обшарпанного коридора, дверной проем, который паутина украсила мохнатыми занавесками, и пустоту давно нежилой комнаты за ним. Забытый или брошенный в спешке палас покрывал густой слой пыли. Мелкие ее частицы толпились в ярком голубоватом конусе, будто потревоженная на месте преступления и спешившая сбежать от облавы шпана.

Фактор сделал шаг вперед. Луч мазнул край круглого стола, желтоватый бок телефонного аппарата на нем. Федор решительно устремился через нетронутые пылевые барханы, чувствуя себя караванщиком, спешащим к оазису. Долгожданная влага оказалась миражом. Телефон — древний мастодонт с дисковым набором — молчал, мертво и определенно. На всякий случай Фактор подергал провод и вытащил на свет обрывок, щетинящийся пластиковой бахромой. Пожал плечами: это всего лишь значит, что звонило не отсюда.

Вернулся в коридор и тут снова услышал это. Кап. Кап. Кап! Зажал руками уши. Свет заскакал по стенам, в пятнах от снятых календарей и дешевых плакатов. Капель пропала. Выходит, это не галлюцинация? Да, вот снова — стоило отнять ладони от ушей. Кап. Кап. Но ведь в доме давно отключена вода. Или нет? Все-таки в этом подъезде пост охраны...

Фактор знал, что надо искать телефон, надо звонить 03. А еще 02… и даже, пожалуй, 01. Но что, если он будет слышать капель и потом — когда Края увезет «Скорая помощь», когда спасатели отыщут остальных горе-сталкеров, заблудившихся в тумане или переломавших себе ноги на темных лестницах, когда его, добропорядочного гражданина, скорее всего, закатают-таки в кутузку?! Может, его признают невменяемым? Нет уж, скорее он, как Брайвик, согласится на срок! Кровоточащие утопленницы существуют только в его одурманенным снотворным воображении, а капель — она на самом деле. Вот сейчас он войдет в ванную и завернет кран.

На плотно прикрытой двери висела маленькая бронзовая табличка — нагая женщина под душем расчесывает длинные волосы, пыльные, как и она сама. За ней было тихо, только вода отсчитывала гулко секунды, преодолевая расстояние между зевом трубы и медленно наполнявшимся резервуаром. Фактор коснулся пальцами грязно-розовой поверхности. Подушечки ощутили неровности дурно нанесенной дешевой краски. В них колотился пульс, будто просил впустить. Во рту было сухо, а на лбу, пощипывая кожу, проступил пот.

«Ты просто обезвожен, — пытался успокоить внутренний голос. — Вспомни, когда ты в последний раз пил. А тут еще это ненормальная вколола тебе неизвестно что. Ты же знаешь, там никого нет. Давай, ну что ты, не мужчина, что ли?!»

Пальцы нашли ручку двери и потянули на себя. Голос лгал.

— Ты чо, мля, совсем психованная?!

Динго была слишком занята, чтобы ответить: выкашливала воду из легких.

— Не, ну ни хрена се ириска — хоть бы предупредила, прежде чем вот так вот сигать! Теперь фонарь в лодке остался… И сменка у меня в рюкзаке, а дубак — просто досвидос!

Динго растерла сопли и воду по лицу, осторожно ощупала горящую скулу:

— Зачем ты меня так?

— А как?! — Еретик хлюпающим пятном возился рядом, очевидно, избавляясь от мокрой одежды. — Не, вот как мне такого головастика спасать — я ее к берегу, а она — лягаться и рукой за шею!

— К берегу? — опять было темно, и Динго рукой пощупала то, на чем сидела. Каменистая земля, что-то мокрое, что-то мягкое.

— Ага.

Зажурчала вода — это Еретик отжимал рубашку. Его широкая грудь белела в темноте, подсвеченная туманом. Динго смутилась и отвела взгляд.

— Нырнул за тобой, вынырнул — а берег вот он, рукой подать. Только ночь снова. И лодка — тю-тю.

Лодка… Фродо!

— Корзинка! — Динго вскочила, точнее, плюхнулась на четвереньки, разъезжаясь коленями в натекшей с нее луже. — Надо ее достать!

— Щас! — Еретик прыгал на одной ножке, стягивая штаны. — Я ж говорю — лодка тю-тю. Да даже если б нет — оружие тебе в руки давать нельзя. Да что оружие — я бы такой… ундине за фикусом покойной бабушки присматривать не доверил! Раз ты даже за собой присмотреть не можешь...

— Ну, пожалуйста! Дело не в пистолете. Это очень важно… — она осознала, что практически стоит на коленях перед почти голым парнем, и резко отвернулась, чувствуя, как полыхает уже и вторая щека.

— Важно? — судя по звукам, Еретик снова облачался. — Что может быть так важно для почти состоявшейся утопленницы? Предсмертная записка? — скрипнула натужно застежка-молния. — Дневник, обсасывающий раны уязвленного самолюбия за последние эдак десять лет? Любимая кукла?

— Там Фродо, — выдавила Динго сквозь закипающие на глазах злые слезы. — Он мой друг.

Мама лежала в ванне, как тогда: откинув голову на холодный край, разметав по нему волосы, будто черный шелк по постаменту. Мраморное горло белело лебединым изгибом, голубая жилка на нем застыла, как прочерченная художником. Раскинутые обнаженные руки плавали под самой бурой поверхностью — того самого цвета, какой выхлестывает с шипением из крана после того, как в очередной раз перекрывали воду. Он так и подумал, когда нашел маму: зачем она стала мыться, не спустив ржавчину, да еще и заснула прямо в ванне? Это потом он разглядел через муть намокший до черноты ситец платья и разбухшие раны на внутренней стороне предплечий. И понял, что запачкало воду.

Фонарь выпал из разжавшихся пальцев, покатился по кафельному полу и погас. Федор не уловил звука падения. Поле его слуха сузилось до набатного кап-кап-кап, поле зрения — до ленивых капель, игриво пускающих круги по бурой жидкости; до прядей черных волос, покачивающихся на искуственных волнах. Одинокая электрическая лампочка освещала сцену — мертвая женщина, старая ванна, голые стены в испарине и подросток, только что вернувшийся из школы.

Он тогда не закрутил кран. Да и никто не закрутил — не до того было. Но ругал отец именно его, когда пришел счет за воду. И много еще за что ругал, а Федор не обижался. Он знал, что отец прав. Знал, что сам во всем виноват — ведь мама бы никогда этого не сделала, если бы он не был таким плохим. Если бы больше времени проводил с ней, если бы не прогуливал уроки и лучше учился, если бы не скандалил из-за давно желанной, но так и не купленной маски для подводного плавания… Если бы, играя во взрослость, не уклонялся от мягких, пахнущих чайными розами поцелуев.

Он сделал шаг вперед и протянул руку. Это была рука мужчины — бледная, широкая, с короткими, но крепкими пальцами без обручального кольца. Они сомкнулись на пластиковой головке крана и перекрыли воду.

Еретик хохотал, захлебываясь смехом, который согнул его пополам и бросил наземь рядом с Динго.

— В-всякого я сегодня навидался, — прохрипел он, пересилив очередной приступ, — но ч-чтоб хоббиты в лукошках прятались!...

Ей удалось, наконец, убедить ноги выпрямиться и подержать вес тела. Пошатываясь, Динго направилась к воде:

— Тогда я сама...

Ее обхватила сзади, развернули. Лицо, на котором ясно видны были только глаза, совершенно серьезные, приблизилось, пахнуло табаком и илом:

— Да что же это за Фродо такой, что ты второй раз топиться хочешь?

И она сдалась, обмякла в его стальной хватке:

— Это голубь. Ручной совсем. Я в ветеринарке подрабатываю, его туда дети принесли, нашли на улице. Он нелетучий был, с крылом что-то. Анна Васильевна выкинуть хотела — у нас же все только за плату. Но я домой его взяла, выходила. Он уже полетит скоро. Если только не...

— Не утонет, — закончил за нее Еретик. — Знаешь, сейчас у тебя больше шансов окочуриться, чем у голубя. Скажем, от переохлаждения или воспаления легких.

Серьезные глаза внимательно изучили ее дрожащий подбородок, мокрый нос, который Динго поспешила утереть столь же мокрой рукой.

— Давай так: я предлагаю тебе сделку. Мы ищем тебе какие-нибудь сухие тряпки — мой рюкзак может быть неплохой целью. Ты переоденешься, а я попробую выловить твоего Фродо. Как тебе?

Динго обреченно кивнула.

Последняя капля сосчитала сама себя с печальным «плоп!» Лампочка мигнула и погасла, только мгновение еще мерцала во мраке красноватая спираль. Вспомнив о фонаре, Федор опустился на пол, зашарил руками в пыли и чем-то липком, вроде плесени. Пальцы наткнулись на посторонний предмет, слишком мягкий для металла. Из темноты перед внутренним взором выплыли шлепанцы матери — их она сняла прежде, чем отправиться в последнее плавание. Коричневые кожаные ремешки с голубыми бусинами, стоптанные почти до дыр подошвы. Дрожа, он ощупью исследовал находку. Нет, это скорее сапоги… или ботинки. Да, ботинки на шнуровке с грубой подошвой. Откуда они здесь? Мама таких никогда не носила.

Он пополз дальше на четвереньках. Маленький мальчик в нем бежал, захлебываясь криком, по пустым комнатам, в которые свет заходил только украдкой, в щель между плотных штор. Взрослый методично исследовал темноту, будто там скрывался не фонарь, а ключ от той книги, в которой была записана его судьба. Металл стукнул по плитке, пальцы обхватили знакомую рукоять, нашли кнопку. Голубоватый свет выхватил недовольного паука, превратившего трубы под раковиной в свою собственность.

Федор поднялся на ноги. Женщина в ванне никуда не пропала, но теперь он отчетливо видел — это была не мать. Та давно сгнила на кладбище в далеком Крымском городке, забрав с собой в могилу его детство. Девушка, раскинувшаяся в воде такого знакомого цвета, позаботилась о том, чтобы раздеться. Фатор оторовал взгляд от смуглого точеного тела, в свете фонаря принявшего синеватый оттенок, схватил вялую руку, повернул внутренней стороной в поисках страшных следов...

— Лилит.

Кожа на запястье и выше была нетронута, более того, под ней бился пусть неверный и редкий — пульс. Выходит, на этот раз вода действительно просто была ржавой.

— Лилит!

Только теперь он вспомнил о Крае, вспомнил, зачем поднялся сюда. Сначала коматозники, теперь утопленники… Стоило покидать теплый кабинет только для того, чтобы перквалифицироваться во врача скорой помощи! Ворча в полголоса, он рванул цепочку, освобождая сток, и направил ярко-голубой луч прямо в лицо девушки:

— Лилит!!!