День юго-западного ветра. Дубль раз.

господи то что я вижу молчит как вода

господи то что молчит как вода

господи то что я вижу

пусть то что я вижу не видит меня*

Он так и не оставил записки. В конце концов, всегда можно послать эсэмэску. Фотография Врат крупным планом и надпись на песке перед ними: «Здесь был Край. Был да весь вышел». Хотя мать не поймет. Она ведь не знает его сетевого имени. И потом — это слишком жестоко. Красиво, но низко и жестоко. Может быть низкое красивым? Может быть красивое низким?

Он посмотрел на экран телефона. 20:30. Встреча назначена на девять, но он решил выехать пораньше — район незнакомый, а быстрая ходьба грозила головокружением и одышкой. Вот уже и Ленинский. Если верить карте, до кафе от метро минут пять-десять пешком. Ничего, он пойдет неспеша. Осмотрится. Благо дождя нет. По крайней мере не было, когда он нырял в подземку на Чкаловской.

Край отвык от людей. За время своего затворничества он забыл, как они смотрят, пахнут, звучат. Теперь он остро, почти физически, ощущал их взгляды, ноздри трепетали от их запахов, уши, привыкшие к музыке, болезненно отзывались на дисгармонию. Казалось, его шелушили, как лук. И он становился меньше и обнаженнее, ближе к себе, и запах собственного страха вызывал невольные слезы.

Да, он боялся. Он дошел до предела, за которым не стыдно признаться себе, что тебе страшно. Он брел к выходу из метро в потоке людей, так обманчиво похожих на него, и ему хотелось окликнуть каждого, хотелось вцепиться за ближайший рукав, как в якорь спасения. Он уже давно не носил часов, убедив мать, что от их кожаного ошейника у него экзема. Но на самом деле, он просто убирал свидетелей. Немых, но оттого не менее выразительных свидетелей того, что каждая минута уносила с собой кусочек его жизни, мертвые клетки кожи, которые никогда не заменятся живыми. Теперь минуты действительно шли на перечет. Кто знает, сколько их останется после девяти?

Снаружи было влажно, черно и холодно. Край обнаружил, что вышел не на ту сторону Ленинского, но решил не возвращаться в подземный переход. Дальше по улице подмигивал зеленым светофор с зеброй. Получится крюк, но какая разница? Он не хотел приходить первым.

Динго была на краю паники. Тщательно подготовленный, почти поминутно расписанный план в последний момент полетел псу под хвост — точнее коту. А еще точнее — кошке. Фроська, конечно, не виновата. То есть, это она нагадила в сапог, но ведь на нервной же почве. Учуяла, что что-то намечается, что хозяйка не в себе, вот и… Напомнила о своем существовании. Но не могла же Динго взять ее с собой?! Она знала: мама присмотрит за кошкой, ведь Фроська — ее любимица. Единственное, что «жывотной» не позволялось — спать в маминой кровати, и то из-за привычки выпускать во сне когти.

Так вот, Фроськин подарок Динго обнаружила, уже сунув ногу в сапог. Немая сцена, стоп-кадр. Мама в гостиной, вяжет, смотря «Менталиста». В комнате за стеной лежит на столе записка. Нескладным Дингиным почерком подписан приговор. В коридоре рядом с Дингиной ногой корзинка. В корзинке под крышкой — Фродо и коробка. В коробке — пистолет и дротики с ликсином. Вторая нога — в воздухе, между ней и полом — носок, дерьмо, сапог. Динго балансирует между двумя вероятностными линиями будущего, расходящимися от пропитывающегося кошачьими экскрементами носка.

Она снимает обувь, идет за чистым, мама чует вонь (нюх у нее, как у лисицы), отчитывает дочь, потом ищет Фроську, чтобы и ее пропесочить, Фроську не находит, но обнаруживает записку… О дальнейшем лучше не думать.

Она снимает обувь, прячет носок в ванной, надевает кроссовки (один на босу ногу), берет корзинку и выскальзывет за дверь. Пошла гулять с Фродо. Только на этот раз она не вернется. А мама… О дальнейшем лучше не думать.

Голова закружилась, и чтобы не потерять равновесие Динго пришлось опереться на обе ноги. Она обнаружила, что от напряжения забыла дышать, и теперь полной грудью вдохнула Фроськино амбрэ. «Дурная карма не имеет срока годности», — донеслось из гостиной голосом Лисбон. Динго всхлипнула, сдернула сапог вместе с носком, кое-как всунулась в кроссовки, не развязывая шнурков, и бросилась к двери.

— Долго не гуляй. И только во дворе! — подтвердила диагноз мама, не вставая с дивана.

— Конечно, мам, — подхватив корзинку, Динго вылетела на лестницу.

Ноги в кроссовках мерзли. Правую голую пятку натерло. Из метро на Ленинском ее владелица вышла, хромая. На часах было без пяти. «Менталист» кончился, значит, мама уже начала ей звонить. Динго специально оставила телефон дома. Она не доверяла себе. Так лучше всего — теперь она никак не могла ответить на звонок. А по ту сторону врат смартфон не нужен. Но что, если у мамы случится сердечный приступ? Не притворная истерика, а самый настоящий? И даже врача вызвать будет некому? Ведь мама однажды лежала в больнице. В кардиологии. Или в неврологии? Динго тогда маленькая была и не помнила. Что если мама упадет в коридоре, и останется на полу, неподвижная, бледная и мягкая, а Фроська будет тереться об ее живот, удивляясь, что никто не ругается, что шерсть остается на халате...

Она споткнулась, в больную пятку словно нож впился, с корзинки съехала крышка. Динго торопливо нахлобучила плетеный кругжок на место. На периферии зрения скользнула темная фигура — потертая кожанка, шерстяная шапочка, плотно сидящая на круглой голове, а под ней широченные плечи… «Кажется, я уже видела его раньше. В метро. Да, на станции. Он что, идет за мной? Нет, не дури, ему просто надо в ту же сторону. А вдруг все-таки за мной?» Она выпрямилась и заковыляла дальше — быстрее, выглядывая вывеску нужного кафе. Назад старалась не коситься. Наверняка, парень свернет у остановки. Или в один из дворов.

Чем дальше от метро, тем пустыннее становилась дорожка. Застывший взгляд Динго намертво впился в оранжевую светящуюся надпись — «Солнечная долина». До надписи оставалось еще метров семьсот. Шаги сзади отстали — все, кроме звуков одной пары ног. «Это он. Точно он!» Она запыхалась, в боку начало противно колоть, корзинка тянула руку книзу. «Ну что ему надо от меня? Ведь ничего же нет, нет!» Но мамин голос в голове капал и капал, как вода на темечко: ты знаешь, что, ты знаешь, что, ты знаешь...

Динго утерла пальцами нос и захромала еще быстрее. Фродо недовольно завозился в своем трясучем домике. Шаги за спиной топали уверенно, размеренно, непрерывно. И не отставали. Топ. Топ. Топ. Топ… К кафе она почти подбежала. Встала у стеклянной двери, стараясь успокоить дыхание. Повернулась, будто рассматривая, что там, внутри. Но столики с бумажными скатертями и люди расплывались кляксами, скошенные глаза заполнила до самых зрачков черная фигура — куртка, шапочка, плечи. Их парню оттягивал здоровенный рюкзак. А что там?

Она стояла, подступив вплотную к окнам-витринам, согретая их светом, отогнавшим мурашки на спину. Пусть он пройдет мимо. Пожалуйста, пусть он пройдет мимо. Незнакомец поравнялся с нею — топ, топ, топ — и, не останавливаясь, пошагал дальше. Динго выдохнула страх и вдохнула запах табака — страшный черный недавно курил. Но теперь все, это уже не важно. Топ, топ, топ… Что это? Рюкзак остановился перед стеклянной дверью, рука в цыпках дернула на себя, толкнула, исчезла. Зачем ему туда? Потому что он знал, что она идет в кафе? Но откуда? И что теперь делать?

Динго глянула на часы — рука дрожала, цифры прыгали перед глазами. 21:01. «Опаздываю!» Она попыталась разглядеть через стекло Шиву и остальных — с ними она будет в безопасности. В кафе было занято несколько столиков, но только за одним из них сидел парень в темных, не по сезону, очках. Так описал себя в последнем сообщении Шива. Соседний стул занимала черноволосая девушка с восточными чертами лица. Напротив нее, спиной к окну, расположился очень коротко стриженый мужчина в пальто.

«Только трое? — удивилась Динго. — Выходит, еще двое опаздывают?» Но в этот момент подозрительный тип с рюкзаком уверенно направился через зал и остановился… прямо у столика Шивы. «Нет! Нет, он просто спросит сейчас о чем-то, о пепельнице, о туалете, о девочке-Наташке, и уйдет. Потому что не может же быть, чтобы он… Не может быть, чтобы такой...» Но могло и было. Тип в шерстяной шапочке сдернул рюкзак с плеча, расстегнул куртку и уселся рядом с пальтовым мужчиной так, что сразу стало ясно — он попал, куда надо.

«А как же я?» Динго ослабела, хотелось плюнуть на все и нагадить под себя, как Фродо. Как ей теперь подойти к остальным, когда этот, топ-топ-топ, знает про нее, знает, какая она трусиха! Она представила насмешливую улыбку на лице под шапочкой — а, это та овца, что от меня убегала. Представила смешки-шопотки за спиной — это та овца, что от него убегала. «Как же быть? Ну не могу я теперь туда… Не могу!»

— Эй, ты Шиву ищешь?

Динго подскочила на месте с писком задавленной мыши, выставила перед собой корзинку, словно щит. Высокий парень, от худобы кажущийся еще выше, улыбнулся криво, откидывая длинные волосы с лица.

— Извини, если напугал. Не то, чтобы вид у тебя религиозный, просто ты похожа на, — серые глаза окинули ее фигуру с ног до головы, — человека, который ищет выход из майи**.

Она открыла рот, но все слова потерялись, расползлись, как черви по капустным листьям. Длинноволосый пожал плечами и толкнул стеклянную дверь, обернулся, придерживая:

— Выход тут.

Динго посмотрела на его желтую куртку, свисающую с костлявых плеч, как с вешалки, на слишком широкие и слишком короткие штаны со следами краски, будто у маляра, и поняла, что носитель их несомненно прав. Если она не выйдет сейчас, то не выйдет уже никогда. Двери закроются и поезд поедет дальше, до конечной и дальше по кольцу, все по кольцу… Пока она не сгниет, пока все в вагоне не сгниют, и ей будет уже ничего не надо.

Она переложила корзинку в другую руку и шагнула в открытый проем.

*Стихи Сергея Чегры. Молитва об ослеплении.

**Майа — в индуизме — иллюзия реальности.