Письмо брату Уильяму Томасу, 29 июля 1799 года

Твое письмо от тридцать первого мая этого года попало ко мне в руки в Вест-Индии, семнадцатого числа месяца июля, и я благодарен, что ты вновь написал мне.

Сейчас мой разум в очень смятенном состоянии, чтобы писать тебе, поскольку с тех пор, как я получил твое письмо, вокруг меня творится суматоха и смущение: вначале из-за небольшого беспокойства, как собрать аларимда Х домой, а теперь мы готовимся к небольшому походу, который задумал новый адмирал, лорд Хью Сеймур.

Когда наш корабль стоит в гавани, я обязан проводить большую часть времени на берегу, и жара столь невыносима, что, когда я возвращаюсь на борт, мои мысли обременены усталостью сверх меры, и оттого я не могу писать. А когда корабль выходит в этом месяце в море, погода столь шквалиста и ветрена, и «Чайка» ведет себя так непредсказуемо и опасно — корабль, конечно, протекает, — что писать тоже не слишком удобно.

Наш корабль один из тех, что идет в поход, но куда мы идем, никто не знает. Некоторые предполагают, что против голландского поселения Суринам на испанском берегу, прочие говорят — против Гваделупы. Я думаю, лорд Хью не пойдет в поход на Гваделупу, поскольку это полностью отрежет нас от провианта, уничтожив проход, да и призовых денег мы получим очень мало. Если лорд Хью собирается захватить Гваделупу, то, как я посужу, его светлость потеряет примерно 170000 фунтов за год, что является веским доводом для человека в пользу сначала подумать, прежде чем сделать.

После упомянуто о трех гинеях, которые я послал Джону для нашей матери на корабле «Санта Маргаретта»

Спасибо тебе за добрые слова в мой адрес. Однако, я скажу, что это твой долг — льстить мне. Это твой долг, который ты несешь перед твоим единственным ребенком. Когда я был в море, никто из вас никогда не писал мне. Я даже не мог узнать от близкого человека, жива ли наша мать, но это пренебрежение с твоей стороны возымело один хороший эффект: оно принесло тесную (я надеюсь) связь между мной и Джоном. Поскольку последнее письмо Джона так пришлось мне по сердцу, что я пришел к решению заявить, что он не потеряет ничего из-за событий на Пэнтон-стрит.

Что до тебя, то хорошо, если ты присмотришь за мной, поскольку если ко мне придет неожиданная смерть или я умру, не оставив потомства, у меня есть кое-что ценное, что стоит внимания, но это должно быть семейной тайной.

А еще неожиданно наступивший ужас месяца ураганов, и лихорадка, и флюс, которым мы здесь так подвержены, заставляют меня полагать, что я сделаю правильно, если скажу, что в случае моей непредвиденной смерти здесь, ты найдешь мое завещание у миссис Уэйнрайт или у Томсона и Ко в Бастере на Сен-Китсе. В нем я позаботился вернуть деньги нашему брату Джону, а остальное разделить между тобой, Мозесом и Мэри, если не считать ста тридцати фунтов стерлингов, которые я оставлю человеку, который имеет полное право на мою щедрость.

Новости о моем крестнике принесли мне немалое удовольствие, а то, что ты делаешь для него, лишь увеличили его. Если б я знал навигацию, мое имя больше бы обращало на себя внимания. Коли он научится морской тактике, я думаю, это может стать хорошим средством, чтобы заработать себе на хлеб в начале жизни, однако это оторвет его от родителей и твоего дома, как только ему исполнится тринадцать. Если он уйдет в море в четырнадцать лет и проживет до пятидесяти, есть вероятность, что за все это время ты будешь радоваться его обществу всего лишь четыреста дней из этого огромного периода. Однако, будь у меня два сына, я бы послал одного в море. Один остался бы со мной дома, слушать мои наставления. Другой пошел бы в море; будучи в чужой земле, он открывал бы глаза своего отца на карту мира и утолил бы голод разума брата знаниями о географии.

Но я бы никогда не послал ребенка в море без определенных условий. Служить матросом — обречь себя на голод и убийство.

Твое сообщение о Гайд-парке поистине блистательно и восхитительно. […][1] Не сомневаюсь, что большинство из офицеров, о которых ты пишешь, стали добровольцами ради формы, а не ради службы. Надеюсь, вы не поломали все ореховые деревья и не сожгли Кенсингтонский дворец и его сады. Жду заметок в газетах, что от свирепости вашего огня запылал Вестминстер и что вы прорвали дамбу на реке Серпентин, едва успев спасти аббатство от жестокого пожара.

Господь поможет тебе разбогатеть в делах, и тогда ты сможешь не только держаться на плаву, но и плыть по поверхности воды, как перышко. Опыт — хороший учитель. Я научился думать о подобных вещах. Могу искренне сказать, что как раз в эти самые часы я вспоминал только о тебе. Тебе довелось пережить долгое испытание. Надеюсь, ты прошел его успешно.

Ни один монах в монастыре не может вести более набожной жизни, чем я сейчас. Я никогда не ночую на берегу, поэтому вне досягаемости и искушения для преступных деяний. Хотя моя жизнь местами весьма занозиста. Мне ведь приходится иметь дело с мынзярг капитаном Соломоном. Настоящий Пигот-младший с памятной Г[2]. Но я преодолею все проблемы.

Шлю свою любовь твоей жене и маленькому Аарону, а также Мозесу и Мэри. Я напишу Джону, когда поход закончится. Если наша цель — Суринам, то нас ждет горячая работа, поскольку в реке стоят два голландских фрегата. Но склады на берегу полны сахара, кофе, шерсти и какао, которые, если мы возьмем город, принесут нам немало призовых денег.

С большим удовольствием я буду всегда готов оплатить почтовые сборы за твои письма и остаюсь твоим искренне любящим братом,

АТ

Чайка, залив Форт-Ройал, 29 июля 1799

[1] Непереводимо

[2] Скорее всего, Томас имеет в виду Хью Пигота (1769 — 1797), младшего сына адмирала Хью Пигота (1722-1792). Из-за присущей ему жестокости на его корабле HMS “Hermione” (1782) среди матросов начался бунт, в котором и капитан, и девять офицеров были убиты.