Глава 19. Возвращение домой

С тех пор, как Питер начал свои «тренировки» с Генри настроение у него улучшилось до такой степени, что завтрак из рук мисс Мэдсон он принимал, насвистывая.

— И что это ты так радуешься? — интересовался сосед по палате по фамилии Томсон.

Питер только мотал головой.

— Меня скоро выпишут! — отвечал он.

Чувствовал он себя гораздо лучше и выходил на прогулку каждый день, как только к нему заглядывал Генри. Иногда тот приносил гостинцы из деревни — то пару яблок, то груши. Разнообразию рациона Питер радовался, но не так, как возможности поупражняться в своем маленьком обмане, который он готовил для Абигейл.

— Это ложь по спасение, — не уставая, твердил он другу. — К чему ей лишний раз волноваться, если я все равно скоро выздоровею?

Генри вздыхал.

— А что, если нет? — спрашивал он.

— А что, если да? — Питер не мог сдержать беззаботной улыбки.

Генри это предприятие было совсем не по душе, но поделать он ничего не мог.

— Хорошо, давай еще раз, — говорил он, и они с Питером пробовали снова и снова.

Мисс Уорли была права. Потеряв способность видеть, Питер ощутил, как налились силой другие способности: слышать, осязать, чувствовать запахи и различать вкус. Последнее в его затее было не так важно, зато слух и осязание стали на первое место. Питеру чудилось, что он и в самом деле видит Генри, его наклон головы, выражение лица. И если раньше он мог лишь угадать, улыбается собеседник или нет, то теперь он чуял куда более тонкие оттенки эмоций.

— Ты все равно косишь, — повторял Генри, не веря в успех операции. — Говорю тебе, с такими вещами обмануть невозможно.

— А так? — не унимался Питер.

Генри вздыхал.

— Да, сейчас ты смотришь мне прямо в глаза.

— Вот видишь!

И они продолжали. К тому моменту, как Питера выписали, а на траве по ночам стал появляться иней, Питер научился определять положение лица собеседника по звукам его голоса так хорошо, что даже Генри не мог не признать: может быть, что-то и выгорит. Только он все равно недоумевал, зачем другу понадобился такой обман, и снова и снова спрашивал его об этом.

— Ты только подумай, сколько ты сможешь скрывать? День? Два? Минуту? А если понадобиться встать и пройтись? Ты же без трости никуда!

— Значит, буду сидеть. У меня был не один перелом, так что притворюсь, что я все еще прихожу в себя, и ноги у меня слабые.

— Но у тебя все равно взгляд какой-то… Потерянный, — говорил Генри.

— Все равно, что влюбленный. Для Абигейл самое то! — отмахивался Питер.

В деревушку в Уэльсе, где теперь жила мать Питера, они прибыли под Рождество. На главной площади выставили долговязую, потрепанную елку, а детишки все суетились вокруг, вешая на нижние ветки то блестящие обертки, то старые ломаные игрушки. Жизнь здесь текла совсем по-другому, не так, как в Лондоне. Тихо, размеренно и как-то задумчиво. Если бы не Рождественские огни, можно было бы подумать, что городок спит. Встретив по дороге прохожего, стоило с ним непременно поздороваться. Потому что даже если это и не знакомый, то он должен был скоро им стать. Но если улочки и переулки почти всегда пустели, главная площадь оставалась исключением: вот там все, кто только выходил из дому, и встречались, а особенно ребятишки, которых теперь было за уши не оттащить от никогда раньше не виденного снега. А уж чего-чего, но снега на площади лежало предостаточно — такое открытое пространство, что замело по самую щиколотку.

Конечно, ничего этого Питер увидеть не мог, но он уже бывал здесь в самом начале войны, так что живо представил себе каждый камешек изгородей, что уходили вдоль улиц.

Домик матери был маленьким, но выглядел уютно. Один этаж, чердак под округлой крышей, да палисадничек перед парадной дверью. Это был, конечно, не лондонский Дом, который поражал своими размерами и пышностью архитектуры, и уж совсем он не походил на него по количеству прислуги, которая обслуживала хозяев. У матери хватало денег разве что на одну служанку, которая и готовила, и убирала, и помогала одеваться. Но это Питеру даже нравилось. В Доме от прислуги деться было просто некуда, а уж о чем они там сплетничали в своей кухне, одному Богу было известно. Так что непривычная тишина в домике матери Питеру сразу пришлась по вкусу. Тем более что Милли сразу же забрала пальто и шляпы гостей, а большего от нее пока и не требовалось.

— Питер! — мать встретила его в узеньком холле.

Взяла за плечи и, подведя к свету, стала с обеспокоенным видом разглядывать.

— Как ты исхудал! — испугалась она. — Побледнел, осунулся…

Мать выглядела не лучше. Перемена места, война и исчезновение отца подкосили ее так, что теперь на ее голове не было видно ни одного темного волоска. Она поседела в одночасье, и напоминала скорее старуху, чем не очень молодую леди. Впечатление усиливали морщины и синяки, залегшие вокруг глаз, а еще она так высохла, что кости выпирали даже под платьем. Последнее Питер ощутил, дотронувшись до ее руки.

— Мама! — Питер покачал головой. — Вы бы ели чуть побольше…

— Ну что ты, — она невесело улыбнулась. — Все в порядке. Я, конечно, уже совсем не девочка, и самочувствие у меня уже давно не то… Но аппетит меня не беспокоит.

— Конечно, мама, потому что у тебя его просто нет, — Питер нахмурился.

— Ладно, не говори глупостей, — она махнула рукой. — Милли приготовила для тебя и Генри комнату. Пускай остается на Рождество.

Она кивнула Генри. Тот благодарно улыбнулся.

— Спасибо, миссис Гарланд, но я отправлюсь домой уже завтра. Теперь Питер в надежных руках. И еще: он ожидает одну приятную гостью…

— Неужели мисс Коллинз? — обрадовалась мать.

— Да, мама. Это Абигейл. Я написал ей о том, что меня выписали, и что я буду дома к Рождеству. Она обещала приехать, как только сможет, — Питер улыбался.

— Ну что ж, — пробормотала мать. — Хоть одна хорошая новость. Она девочка чудесная… Помню, как в старые времена мы собирались семьями… Мы же ездили с ними как-то во Францию, верно, Питер?

Она стала задумчиво припоминать прошлое. Питер не стал прерывать, а просто сжимал ее пальцы. Так хорошо было снова прикоснуться к родной руке, снова ощутить материнское тепло и заботу. Какой бы холодной ни была мать всю его жизнь, он любил ее беззаветно, и вернуться домой, где бы он теперь ни размещался, Питер был рад неимоверно.

Скоро миссис Гарланд отстранилась, чтобы отдать приказания Милли по поводу обеда, и Питер понял, что легкая радость, которая рябью колыхнулась по поверхности этого тихого пруда, унялась. Мать проговорила что-то об усталости и ушла к себе. Питер вздохнул и отправился в свою комнату. Он помнил, что помещеньице было крошечным, и потолок нависал низко-низко. Узкая кровать ютилась под окном, зажатая меж двух стен, рядом стоял коротконогий столик, а в углу темнел грузноватый для такой маленькой комнаты комод. Он занимал почти половину пространства, но словно извинялся, неспособный ничего с этим поделать: нужно же хранить где-то вещи? У Питера вещей не было совсем, разве кое-что из тех пожитков, что отец перевез из Дома, не успев еще получить письмо со своим назначением.

Питер хорошо помнил, как отец отправлялся во Францию прямо из этого дома: они сидели втроем в темной гостиной, а за окном опускались сумерки. Поезд выходил в ночь, и они ждали, пока часы пробьют девять, после чего отец безмолвно встал и, взяв трясущейся рукой ладонь Питера, попрощался. Питер хорошо помнил, как неловко и мельком вытер пальцы о брюки, потому что ладонь отца была влажной. То ли от страха, то ли оттого, что он все пытался отказаться от морфия. Отец ушел, стукнув дверью, а миссис Гарланд с Питером остались в одиночестве. Тогда мать еще не успела нанять служанку, и в доме установилась такая пустая тишина, что Питеру тут же стало страшно. Он вскочил с места и схватил мать за руки, умоляя пустить его с отцом. А она все качала головой и говорила, что он еще маленький. Питер рвался и просил, но кончилось все тем, что он заплакал у нее на плече. Единственный раз в жизни он позволил себе разрыдаться перед матерью, и она не оттолкнула его, а только поглаживала по голове. Единственный раз в жизни они были близки, как и положено матери и ребенку. Но минутная стрелка на часах стукнула, перебравшись к новому делению, и миссис Гарланд напомнила Питеру, что пора бы поужинать. Они только что пили чай, провожая отца в путь, но мать как будто забыла. А может, она просто хотела прекратить этот глупый и слезливый момент. Или она сама боялась расплакаться… Нет, в последнее Питер не верил. Его мать не умела плакать. Она слишком хорошо держала себя в руках.

Они получали письма от отца ровно два месяца. Тот обещал приехать на побывку к Рождеству, но не приехал, и почтальон больше ничего в новый дом Питера не носил. Ни до, ни после мальчик не видел мать в слезах. Она просто поседела, почти сразу и почти целиком, и стала молчать еще больше.

Сам же Питер рвался за отцом. Ему хотелось то ли отомстить, то ли стать таким же героем, но он был всего лишь мальчишкой, и все, что он мог — это бегать на аэродром в четырех милях к северу от деревушки и путаться под ногами у летчиков. Так все и началось.

А теперь — закончилось. И только неспособность увидеть, а лишь ощупать предметы в своей комнатушке, напоминали Питеру о том, сколько всего произошло за это время. А ведь можно было бы просто представить, что отец снова на службе, и он не придет до полуночи, а уж тогда он звякнет дверным колокольчиком, стряхнет снег с ботинок у входа, поднимется к себе… Хотя какое там «поднимется». По лестнице ходит только Милли, на чердаке — ее комната.

Зазвучал колокольчик, звонок к обеду. Вовремя. Питер так проголодался…

Когда они усаживались за стол, мать проронила, словно бы оправдываясь:

— Здесь, конечно, тесновато… Милли, будь осторожна. Не задень гостя локтями.

Генри усмехнулся.

— Все хорошо, миссис Гарланд. У вас отличный домик.

Мать вздохнула:

— Да, это правда. У нас теперь домик. Всего лишь домик.

Она принялась за суп. Генри никак не отозвался, но потом все же нашел, чем сгладить неловкое молчание:

— Ваша Милли отлично готовит!

— Да, неплохо. Но совсем не так, как наша старая кухарка миссис Бернс, — опять вздохнула мать.

— Стряпня миссис Бернс ни в какое сравнение не идет с пирогами мисс Лоран, — напомнил Питер.

Вот тут над столом повисла такая тишина, что Питер тут же пожалел о сказанном. Мать лишь терпела мисс Лоран, и воспоминания о ней были совсем уж лишними. Единственная для нее радость в этом новом тесном жилище — рядом нет мисс Лоран.

— Не понимаю, что божественного находили в ее пирогах… — пробормотала мать как-то сдавленно. — Моя бы воля, я ее и на порог бы не пускала. Разрумяненная вертихвостка… Позор для приличного дома…

Она уже почти шептала. Питер нахмурился.

— Отец никогда не считал ее позором, — напомнил он. — Она была прекрасной гувернанткой!

— Да-да, конечно, — так же тихо проговорила мать куда-то в сторону. — Все от нее были в восторге. А она красовалась как на сцене. Вот где ей было бы самое место!

— Мама! — воскликнул Питер.

Он отложил ложку. Мать не знала о том, куда пошла мисс Лоран, покинув Дом, и Питер никогда ей об этом не рассказывал.

— А разве нет? — голос миссис Гарланд дрожал. — Я пыталась отговорить твоего отца, но он и слушать не желал. Француженка в доме — ведь это так модно!

— Давайте не будем об этом, — пробормотал Питер.

Поднялась старая тоска, схватило изнутри цепкой горечью. Яркие платья, длинные серьги, тонкие запястья, лавандовые духи, вечная улыбка — что бы ни случилось… Он скучал по своей мисс Лоран. Скучал, как ребенок по матери, хотя уже давно вырос, и родственными узами связан с ней не был. Воспоминания о гувернантке рождали такую болезненную ностальгию, что хотелось тут же отвернуться, забыть, никогда не вспоминать. Где же она теперь? Как ее отыскать? Вот поправится Питер — непременно поедет в Лондон, наведет справки в театре. А, быть может, она все еще там? Если «Розовый сад», конечно, выстоял. Ведь он писал туда и не получил ни одного ответа… Он должен вернуть ей те пару монет, что он попросил у нее на поезд. Это глупая мелочь, но он ей должен. Непременно отдать деньги…

— Питер, ты совсем не ешь, — заметила мать. — Твой суп, наверное, совсем остыл.

Питер мотнул головой. Он снова взял ложку и попытался есть, но за столом воцарилось такое жуткое молчание, что не хотелось даже шевелиться. Только слышался звон посуды, да шелест платья Милли.

В такой тишине они просидели до самого десерта, и даже Генри не смог найти тему, которой можно было бы ослабить странное напряжение. От радости встречи не осталось и следа. Мать угрюмо замкнулась и новостями о Питере больше не интересовалась. Сразу после обеда она извинилась и ушла к себе.

Питер устроился с Генри в креслах у очага и смотрел, как за окном опускаются сумерки.

— Да, весело тут у тебя, — присвистнул Генри.

— Ты уж прости мою мать, — сказал Питер. — Ей пришлось трудно.

— Всем нам пришлось нелегко, — усмехнулся Генри. — У меня, к примеру, больше нет уха.

Питер промолчал. Перечислять потери матери и свои собственные ему не хотелось. Если не задумываться, кажется, что все хорошо.

Что же случилось с отцом? Все эти годы Питер никогда толком не верил в то, что отца убили. Это казалось каким-то нереальным, неестественным. Конечно же, с отцом все хорошо — он просто попал в плен или лежит сейчас без памяти в каком-нибудь госпитале. Пройдет еще немного времени, и отец вернется; его уже наверняка освободили, ведь война кончилась; а если он в госпитале, то все понятно — быстро там выздоравливают единицы. Еще немного, нужно лишь подождать…

И вместе с тем Питер знал, что отец не вернется. Он продолжал надеяться бессознательно, не задумываясь. Он не спрашивал себя, возможно ли то, что отец уцелел, и такая неразрешенность облегчала душу. Вердикт еще не вынесли, а значит, возможно все.

А мисс Лоран? Ну где же, где мисс Лоран? Он обязательно займется ее поисками. Теперь, когда война закончилась, он сможет ее найти. Он непременно ее отыщет.

А мать… Она ничуть не изменилась. Только с годами ее угрюмая злоба на весь мир усилилась. Если раньше она просто жаловалась тетушке Этель и проводила дни в своей комнате, не выходя даже к обеду, то теперь она осталась в одиночестве, и единственным спасением осталась ее спальня. Теперь Питер понимал, как злилась она на отца, как негодовала на его отлучки, которые он мог проводить где угодно, и как ревновала к возможным и невозможным соперницам. Сейчас, припоминая подслушанные в детстве разговоры взрослых, Питер понимал, что его отца нельзя было назвать примерным семьянином, только вот еще и этот морфий… Отчего он бежал? Или от кого? Неужели он был несчастен с матерью, даже проводя в Доме всего несколько часов в сутки? Неужели нужно было средство куда более сильное, чем общество других женщин?.. А мисс Лоран — была ли она в их числе? Питер не хотел в это верить, но то, что он помнил, говорило об обратном. Питер никогда не видел отца счастливее, чем с мисс Лоран. Во Франции, во время прогулок, за обедами… Она его восхищала, это было яснее ясного. Только вот — и Питер мысленно задерживал дыхание — не может быть, чтобы все складывалось так банально. Отцу мисс Лоран нравилось, это очевидно. Он не слушал мать, принимая гувернантку на работу, потому что был ей очарован. Но точно такие же чары мисс Лоран наводила на всех мужчин, которые ее окружали. Сам Питер, будучи маленьким мальчиком, ощущал их, но его влюбленность была детской, дружеской. Это была любовь к родному человеку. И только потом, взрослея, Питер начал осознавать, что на самом деле мисс Лоран никакой родственницей ему не приходится, и его беззаветная детская привязанность чуточку походит на увлечение совсем другого рода. Но времени на обдумывание странных новых чувств у Питера не было. Слишком быстро потом все закрутилось, слишком много произошло, и он позабыл о своих испуганных мыслях. Мисс Лоран оставалась его любимой гувернанткой, а он, думая о ней, все так же чувствовал себя маленьким мальчиком. И теперь он скучал по ней с детской, невыразимо острой болью.

— Знаешь, — Генри вдруг снова заговорил, и Питер вздрогнул. — Я тебе даже чуточку завидую.

Питер усмехнулся.

— Не может быть.

— Это ерунда, конечно. И мы все так много пережили… Но у тебя будет твоя Абигейл, а она красавица, каких поискать. Вы поженитесь, переедете в собственный дом… У тебя начинается новая жизнь, друг.

— А у тебя — нет? — Питер скривился.

Генри покачал головой.

— Я всю жизнь прожил с теткой, и возвращаться мне совсем не хочется. Вот что меня ждет дома?

Он помолчал.

— Я даже стричься перестал. Ухо прячу. И все равно, тетка будет носиться вокруг меня как курица-наседка. И я рад бы ее увидеть, рад к ней приехать живым и почти здоровым… Только она своей суетой все исправит.

И тут же хохотнул. Питер тоже рассмеялся.

— Так вот в чем дело? Вот почему ты остался со мной?

Генри хмыкнул:

— Во вторую очередь. В первую — потому что ты мой друг.

Питер покачал головой:

— Ладно, теперь все ясно. Не оправдывайся.

Они засмеялись уже вместе.

— Она хуже, чем твоя мисс Уорли. По крайней мере, судя по твоим рассказам. За мной ухаживала мисс Дикинсон, а от нее так несло нафталином, что никаких мыслей не оставалась.

Питер все еще улыбался, но про себя заметил, что не такая уж надоедливая была мисс Уорли. Ведь он обещал себе больше про нее так не думать. И вот, пожалуйста, она уехала, а теперь и его выписали. И все-таки жаль, что ему не удалось поблагодарить мисс Уорли за то, что она делала. А еще ее голос так напоминал голос мисс Лоран…

— С утра я пойду к булочнику, — объявил Генри. — Ваша Милли совсем не следит за тем, что подает на стол. Хлеб был черствее подошвы!

— Только не говори, что ты пробовал подошву, — усмехнулся Питер.

— Ну в самом деле! Нам нужен свежий хлеб, настоящий хлеб. Завтра — первым делом!

Генри продолжал разглагольствовать, а за окном пошел снег. В фиолетовых сумерках от света фонаря он казался желтоватым, и Питеру показалось, что перед ним не окно, а старая зимняя открытка. В очаге тихо потрескивал огонь, тепло от пламени согревало, и потихоньку Питер позабыл свою обиду на мать, которая встретила его как обычно прохладно. Они еще долго сидели и болтали, улыбаясь и смеясь, и ему впервые за долгое время стало удивительно хорошо. Он вернулся домой, каким бы этот дом ни был, его мать была рядом, тут же сидел друг, а через несколько дней к нему приедет Абигейл.

Пожалуй, ему и вправду можно и позавидовать. Не так уж Генри был неправ.