Глава 10. Дела идут в гору

Последующие занятия внушили Питеру не меньший ужас, чем латынь. На истории преподаватель сыпал фактами, о которых он и слыхом не слыхивал, а остальные ребята кивали так, будто вызубрили учебник еще до того, как сюда приехали. Литература показалась интересной, но когда выяснилось, что до конца семестра им нужно прочитать чуть не десяток томов, Питер заметно сник. Географию вел такой ветхий старец, что его можно было расслышать, только сидя на первых рядах. Но их уже заняли другие ребята, куда более бойкие, и Питеру оставалось лишь неподвижно сидеть на своем третьем ряду и напряженно вслушиваться, только бы чего-то не упустить. Английский язык пошел чуть легче. Его вела миссис Риверс, единственная женщина среди других преподавателей-мужчин. Она смотрела на шум в классе сквозь пальцы, но лишь потому, что ее тихий голос никак не мог угомонить целую ватагу мальчишек, полных сил и жизни. Она с укором поджимала губы и ждала, пока восстановится хоть какое-то подобие тишины, и тогда без единого слова упрека продолжала урок, пока класс снова не захлестывала волна смешков, плохо сдерживаемого шепота и пересудов. Тогда процедура повторялась: миссис Риверс замолкала, ждала, пока остальные заметят ее молчание, и снова возвращалась к своим грамматическим правилам, которые она разъясняла, расписывая на большой грифельной доске. Зато уж на письменных заданиях она отыгрывалась вовсю. Тут не нужно было бороться за внимание ученика; она просто перечеркивала половину работы и ставила низший балл. Оценки у Питера по этому предмету тоже выходили очень слабые, даже несмотря на то, что в этот класс он шел почти с облегчением.

Но что Питера ужаснуло по-настоящему, так это наказания. Упомянутые в самом начале воспитателем, они потонули в море информации, которую он едва успевал запоминать. На одном из уроков латыни ему услужливо напомнили о том, что за невыполненное задание полагается штраф. Первым наказали долговязого мальчишку по имени Кеннет. Он получил десять ударов линейкой по ладоням за то, что позабыл домашнее задание в своей комнате. Сбегать за ней ему не разрешили; очевидно, мистер Доджсон думал, что Кеннет успеет раздобыть чужую работу или даже умудрится переписать ее собственным почерком. Второй жертвой наказания стал толстячок Мэтьюз. Он опоздал на урок истории, и мистер Блумфилд велел встать ему на колени в дальнем углу класса. Мэтьюз простоял так весь урок, а когда он закончился, едва поднялся на ноги. Естественно, он не сделал за занятие ни одной записи, но специально для него в следующий раз мистер Блумфилд обещал «краткий и нетрудный» опрос по пройденному в этот день материалу. А на риторике очередь, наконец, дошла и до Питера. Учитель, мистер Бозуорт, как они потом выяснили, особенно хорошим настроением не отличался никогда, а в этот день шум в классе вывел его из себя. Он еще не вошел, как разговоры стихли, но и того, что голоса были слышны в коридоре еще минуту назад, было достаточно.

— Дисциплина — прежде всего, — объявил он, сверкая глазами. — Разве можно вырасти достойным джентльменом в помещении, где кричат, как попугаи из тропического леса?

Он оглядел класс.

— Чтобы в следующий раз не было слышно ни звука, я вынужден одного из вас показательно выпороть. Ты, — он кивнул Питеру. — Подойди.

Мальчик задрожал. Он сам и рта не раскрывал — поговорить ему было не с кем. С друзьями у него отчаянно не ладилось. В перерывах он силился обсудить то с одним мальчиком, то с другим домашние задания, учителей, завтрак, но разговоры как-то не клеились. Ему отвечали кратко и незаинтересованно. Группки друзей успели сложиться всего за каких-то два-три дня, а Питер остался в одиночестве. Некоторым повезло с соседями по комнатам, и они всюду ходили вместе, судача о том, о сем. Кто-то сдружился во время пробежек, горделиво задирая носы в первых рядах бегущих. Другие сидели рядом в школьной часовне, и перешептывались, пока остальные бормотали молитвы. Питеру не повезло.

А теперь он должен был понести наказание за то, чего не делал.

— Ты и ты, — мистер Бозуорт выбрал еще двух мальчишек. — Будете его держать.

Питер словно прирос к земле. Держать? Будет так больно, что ему захочется вырваться?

— Сюда, — кивнул преподаватель на скамью у самой кафедры. — И спусти брюки.

Он приготовил розги. Два других мальчика, не скрывая самодовольства, встали по обе стороны скамьи.

— И долго ждать, пока ваше величество соизволит к нам подойти? — съязвил мистер Бозуорт.

Питер смотрел, как на его пухлом, блажном от пота лице злобно играют желваки, в глаза блестят в предвкушении. Он еще и слова не успел сказать о своем предмете, а уже наказывает. Неужели это доставляет такое удовольствие, что ему не терпится начать именно с наказаний, позабыв о том, зачем он тут в первую очередь?

Мальчик медленно, словно во сне, двинулся к кафедре.

— Ну же! — прикрикнул мистер Бозуорт и хлестнул розгами по столу.

Шлепок вышел оглушительный, и Питер съежился.

Порка оказалась самым отвратительным наказанием, которое только можно себе представить. Всего пять ударов оставили на его коже рубцы, на которых тут же выступила кровь, и он с трудом уселся обратно за парту, весь урок боясь пошевелиться. Никакие удары линейкой или стояние на коленях в углу не могли сравниться с унизительной поркой. Всегда выбирали троих — жертву и двух помощников, которые крепко держали несчастного, пока преподаватель давал свой жестокий урок воспитания. Раны заживали медленно, и особенным мучением после такого становились занятия спортом. Хотелось лечь на живот и не двигаться, только бы боль унялась, но нет — пробежки, кроссы и игры с мячом никто не отменял, а за прогул можно было получить еще с десяток лишних ударов.

Поначалу Питер подумал, что порки устраивают только в исключительных случаях: если проступок серьезен, или если учитель «несколько невыдержан» (так выразился один из ошеломленных ребят, когда они уже вышли из класса после первой показательной порки). На деле все обернулось куда проще: пороли чуть не каждый день. Получить розог можно было за кривой почерк или за то, что буква «у» выходила со слишком кокетливым завитком на хвостике. Били за шум в классе, за сквернословие, за неровно затянутый галстук и даже за «сонный вид»… Случалось это на любом уроке, кроме занятий миссис Риверс. В ее класс Питер чуть ли не бежал, зная, что здесь он, как и другие, в полной безопасности. Эта женщина и слова лишнего не могла сказать, а о том, чтобы наложить руку на ученика, она, видно, и помыслить не могла. Зато на остальных уроках дисциплина устанавливалась быстро и просто. Иногда одного взгляда на дремлющие на столе учителя розги хватало, чтобы любые мысли о шалостях или неповиновении улетучивались из головы у ребят мгновенно.

Вечером после своей первой порки Питер засыпал с трудом. Он никак не мог поверить, что такое бывает, что детей из состоятельных, родовитых семей, порют как вшивых дворняг. Но таков был заведенный порядок. Питер написал было возмущенное письмо домой, но получил сухой ответ отца о том, что «характер нужно взращивать», и что «лучшего способа не найти». Дома, однако, его не били никогда. От нянюшки, правда, он еще мог схлопотать легкий подзатыльник, но что это по сравнению с березовыми розгами в руках учителя латыни?

С дружбой у него по-прежнему не ладилось. Другие ребята хвастались своими рубцами друг перед другом: у кого ссадины длиннее, краснее, глубже… Подобные соревнования казались Питеру сомнительными, хотя на самом деле он отдал бы что угодно за то, чтобы иметь вот такого приятеля, с которым можно было бы обсудить, в каком настроении сегодня отвешивал удары мистер Бозуорт.

Незадолго до празднования Дня Всех Святых Питеру удалось разговориться с толстячком Мэтьюзом, который когда-то на его глазах простоял в углу весь урок истории. Они сидели по разные стороны класса, но в обеденный перерыв на этот раз оказались на скамье рядом. Питер заметил, что Мэтьюз ни с кем не болтает, и поинтересовался:

— А ты поедешь на Рождественские каникулы домой?

Эта тема его очень волновала. Ему не терпелось обсудить в семье школу, ставшую ненавистной, а каникулы были уже так близко. К тому же, он писал Абигейл, спрашивая, не захочет ли она приехать к нему в гости, и с нетерпением ждал ответа с вердиктом.

— Конечно! — оживился толстячок. Очевидно, и у него с дружбой не клеилось. — Я Генри, кстати.

— Питер, — представился мальчик.

В ожидании первого блюда они оглядели заполняющийся зал.

— Мне не терпится вернуться домой, — признался Питер. — Хотел бы я вовсе не возвращаться!

— И я! — согласился Генри. — Я едва успеваю делать домашние работы, а эти утренние пробежки…

— Просто кошмар, — кивнул Питер. — Особенно если накануне тебя выпороли…

— Вот-вот, — с готовностью закивал Генри. — А ты в каком Доме?

— В третьем.

— Я в первом. Сосед мне проходу не дает. Тягает за уши, как будто я ему младший брат! — пожаловался Генри.

— Это что, — подхватил Питер. — Барретт заставляет мне относить его грязное белье в стирку, а когда миссис Фостер и ее помощницы все выстирают, я отношу чистое обратно.

— А однажды ночью Лайам заставил меня забраться на кухню и принести ему черничных кексов, которые остались от ужина! То есть, он думал, что они остались. Должны были. Их столько наготовили! Но на кухне было пусто. Я взял немного хлеба, только бы не схлопотать от Лайама, а на пути назад встретил воспитателя. Вот уж было … — Генри шмыгнул носом.

Питер рассмеялся. Впервые за все время своего пребывания в школе ему показалось, что все не так плохо. В тот день он все-таки отыскал себе друга, и дело пошло в гору.

Он возвращался к себе в комнату вечером в хорошем расположении духа. В кои-то веки ему не хотелось просто-напросто заползти на кровать и забыться сном. К тому же, сегодня был день почты.

Однако улыбка сползла с его лица, когда он увидел Барретта, хихикающего над листком из разорванного конверта. Письмо, как он догадывался, было адресовано совсем не Себастиану.

— Милый Питер! — воскликнул Барретт, переходя уже на хохот. — Вы только послушайте! Милый Питер!

Он метнулся к кровати Барретта, на которой тот сидел, скрестив ноги, и потянулся забрать письмо.

— Это твоя подружка? — глумился Себастиан. — Ну и почерк у нее. Бозуорт был бы в ярости. Представляешь, что он отдал бы за то, чтобы высечь девчонку? А окажись она в этой школе, драть ее было бы решительно не за что! С каким вожделением он бы на нее смотрел!

Питера захлестнула ярость.

— Отдай сейчас же!

— Постой, я еще не прочитал до конца, — миролюбиво сказал Барретт. — Погоди-ка… Она пишет про каникулы. Ты ее пригласил к себе домой? Как мило.

— Что она пишет? — почти прошептал Питер. Его бросило в холодный пот, когда он вспомнил, что должно было быть в этом письме.

— Так-так, — протянул Себастиан. — Она не приедет. Она вообще больше не будет тебе писать. Кажется, ты ей до колик надоел.

— Отдай! — выкрикнул Питер, дотянулся до листка и рванул к себе.

Барретт покатился со смеху, следя за тем, как лихорадочно Питер принялся за чтение.

— Она приедет! — почти воскликнул он.

Себастиан, конечно, лишь дразнил Питера. Абигейл милостиво согласилась приехать на пару дней после Рождества, чтобы «преподнести ему свой подарок». Взамен она надеялась получить набор шелковых лент и даже указала адрес магазина в Лондоне, где такой продавался. Питер тут же бросил письмо, отыскал чистый лист бумаги и стал строчить послание домой: пусть кто-нибудь из прислуги купить ему эти самые ленты. Ведь когда он приедет, все магазины уже будут закрыты на Рождественские каникулы! Потом он взялся за ответ Абигейл. Он писал медленно, совсем не так, как домой. Тщательно выводил буквы, а Барретт, сопевший позади, читал его письмо вслух.

— С любовью, — фыркнул он. — У вас, значит, любовь?

Питер не ответил. Он давно понял, что единственный способ не провоцировать Себастиана — просто молчать. Забавляться с самим собой ему скоро надоедало, и он отставал.

Но на этот раз в голосе Барретта прозвучала не только насмешка, но и плохо прикрытая зависть. Питер сложил свое письмо в конверт, запечатал и надписал адрес.

— Любовь, — повторял Себастиан. — Любовь!

— А что, у тебя подруги нет? — спросил Питер, откладывая почту.

— Конечно, есть, — соврал Барретт. — Я же не неудачник.

Его голос звучал как-то неестественно радостно. Таким его голос не был даже в минуты самого разудалого веселья, которое этот крупный, лоснящийся как раскормленный поросенок мальчишка устраивал, глумясь над маленьким и тщедушным Питером.

— И какая она? — Питер почувствовал слабину, и уцепился за нее. Если сейчас как следует надавить, их отношения, возможно, перевернутся с ног на голову.

— Она? — Себастиан помедлил, задумавшись. Питер видел, как он мучительно думает, представляя свою воображаемую подругу. — О, она высокая.

— И все?

— А что еще? — Барретт начал раздражаться.

— Ну… — Питер призадумался. — Какого цвета у нее глаза?

— Карие.

— А чем пахнут ее волосы?

— Волосы? Они еще и пахнуть чем-то должны? — растерялся Барретт.

— Может, она пользуется духами? Или мать не разрешает? А может, она берет их у нее тайком? — продолжал Питер куда увереннее, чем он когда-либо с Себастианом.

— Да нет у нее никаких духов. Ничем ее волосы не пахнут, — нахмурился Барретт.

— Ну а взгляд? Какой у нее взгляд? Она серьезная или веселая? Она любит пошутить или предпочитает порядок? — Питер почти улыбался.

— Ну… По-разному. Сейчас — так, а завтра — иначе, — растерянно бормотал Барретт.

— А чем вы занимаетесь, когда видитесь?

— Как чем… Разговариваем.

— О чем же?

— Да что ты пристал, в самом деле! — взвился Себастиан.

— Нет у тебя никакой подружки, — подытожил Питер, уже не чувствуя себя последним слабаком.

— Ну нет, и что? — злобно отозвался Барретт.

— А то, что ты неудачник, — с улыбкой сказал Питер.

Он еще опасался, что Себастиан сейчас схватит его за уши и как следует отколошматит, как он обычно делал. Но тот лишь сгорбился у себя на кровати и отвернулся.

— Это не страшно, — махнул рукой Питер. Он и не думал насмехаться над соседом. Нападение было все еще опасно, и следовало выбрать совсем другую тактику. — У тебя есть какие-нибудь знакомые девочки?

— Да, — Барретт тут же к нему обернулся. В его взгляде не было и капли враждебности. — Есть троюродная кузина. Она часто приезжает со своими родителями.

Питер скривился.

— Кузина…

— Троюродная!

— Ладно, для начала сойдет. В конце концов, практика тоже нужна.

С видом профессионала он встал и заходил по комнате.

— Когда она приедет в следующий раз?

— Они всегда гостят у нас по праздникам, — пробормотал Барретт.

— Значит, и на Рождество приедут?

Себастиан кивнул.

— Отлично! — Питер задумчиво осмотрел Барретта с ног до головы. — Ты с ней заговаривал?

— Не особенно, — помотал головой Себастиан. — Она не отходит от своей семьи, а после ужина сразу поднимается к себе.

— Значит, нужно начать с дружелюбной беседы. Поймай ее до ужина. Отведи в сторонку. Предложи чашку чая, печенье. Если не захочет, предложи после ужина прогуляться.

— Никто не отпустит нас на улицу вечером!

— Значит, прогуляйтесь по дому. Покажи ей свою коллекцию марок.

— И правда. Марок? — вдруг вздрогнул Барретт. — Откуда ты знаешь про марки?

— Я просто предположил, — улыбнулся Питер.

— Хорошо, — Себастиан ушел в себя, задумавшись. — Значит, дружелюбная беседа… А о чем говорить?

— О погоде, — развел руками Питер. — О коллекции. Об увлечениях.

— А что, если мне вышивание неинтересно?

— Делай вид, что интересно. Первое правило — подстраиваться. То, что нравится ей, должно нравится и тебе. Иначе как понравишься ей ты сам?

Питер чувствовал себя так, словно только что укротил дикого жеребца. Он будто летал. Сначала толстячок Мэтьюз, а теперь и этот Себастиан, который на самом деле просто пустоголовый бахвал! Пусть теперь только попробует над ним посмеяться!

— Ну и еще… — протянул Питер. — Много всего. На сегодня хватит.

— Что еще? Что? — спрашивал Барретт, соскочив с кровати.

— Завтра, — зевнул беззаботно Питер. — Расскажу завтра.

— Ну пожалуйста, — заныл Себастиан. — Это так важно!

— Информацию запоминать нужно частями, — назидательно заметил Питер. — Ты же не хочешь чего-то упустить?

— Нет, конечно… — пробубнил Барретт. — Значит, завтра. Я напомню!

— Хорошо, — милостиво кивнул Питер и стал готовиться ко сну.

Он ликовал. Сегодня он одержал целых две победы, о которых он все это время и не мечтал. Кажется, он набрел на целый горшочек с золотом!

Назавтра Питера высекли за то, что он переглядывался на уроке истории с Мэтьюзом, но ему было уже все равно. В конце дня он затащил друга за угол и горделиво показал край своих ссадин.

— Видал? — похвастался он.

— Больно? — зажмурился Генри.

— А как же! — кивнул Питер.

— Ты и звука не проронил, — завистливо проговорил Генри. — Ты такой храбрый.

— Ерунда, — махнул Питер. — Наверное, кожа твердеет. Как у гиппопотама.

Они засмеялись.

Дела в школе и вправду пошли в гору.