ЧАСТЬ 2 ГЛАВА 12

Война все рассчитал правильно. Конечно, не скажешь того, чтобы Климиха была счастлива навязанными ей постояльцами, однако спорить с паном она не стала, помня добро панского рода по отношению к ней и ее родственникам. Ближе к ночи она ушла, а чуть позже незаметно замок покинули и Свод с Михалиной.

Якуб почти не спал. Боль, пульсирующая в его руке, гнала сон, а тяжелые мысли, пользуясь моментом, полностью заняли его голову. Больше всего пана расстраивало то, что последние события могли в корне сломать его планы относительно женитьбы. И без того неблизкое время, на которое прицеливались он и Сусанна, будто по чьему-то злому умыслу, специально отодвигалось все дальше и дальше. К тому же кто знает, как теперь к этому станет относиться до сих пор одобряющая намерения Якуба пани Ядвига?

А что будет со Сводом? Конечно, англичанин был далеко не подарок, однако за последнее время Война настолько с ним свыкся, что просто не мог себе представить даже завтрашнее утро без этого крепко потертого жизнью пирата.

За мыслями незаметно пролетела ночь. Подсвечивая бледным светом ровное серое небо, близилась заря. Перед глазами Якуба стали всплывать лица отца, старосты. Предчувствуя близкое утро, застучала тупой болью в висках усталость. Молодой человек сомкнул тяжелые веки и провалился в глубокое забытье.

Его сон был недолгим. В дверь негромко постучали, и Якуб, внутренне натянутый, словно струна, в испуге поднял голову. В дверном проеме появился Антось Шыски:

— Пане, уставай, — тихо произнес он. — Выбачай, вядома, так бы проста не будзілі. Патковіцы гараць, вунь полымя на паўнеба![1]

Ночевали в лесу. К небольшому имению, первым указанному в списке на посещение Базылем, подошли, когда уже стемнело. Спустились в ложбинку и зажгли костры. Царский сотник Простов, по своему обыкновению, собрался отужинать в компании Ёзефа. За время разбойного скитания по Литве это уже вошло в привычку. К вечеру больше усталости и меньше злости. За походной едой план завтрашнего дня всегда рисовался точнее и умнее, нежели с пустым брюхом, да еще при дневном свете, когда впереди еще полно неожиданностей.

Отужинали жирной гусятиной, которой попутно разжились на близлежащих хуторах, и стали ждать Базыля. Хмыза явился нескоро. Сотник и его помощник, сидя у скалящегося раскаленными углями костра, то и дело поочередно кивали отягощенными усталостью головами — боролись с наступающей после ужина дремой.

— Звал, пан сотник? — хрипло осведомился Хмыза, прикидывая, которая из повернутых к нему спиной темных фигур принадлежит Простову.

— Звал, — ответил тот, что справа. Он неохотно поднялся и подвинулся к свету, — как не звать? Мы в здешних краях без тебя и твоих помогатых как слепые кутята. Еще забредем до самого Кракова, да сдуру вместо твоего пана-обидчика подомнем под себя самого Жигимонта…

Степан и Езеф рассмеялись. Улыбнулся шутке и Базыль. Он подошел ближе и, повинуясь жесту сотника, сел у огня.

— Ну, рассказывай, друг ситный, что за село и, самое главное, что за пан обосновался там, за лесом? Как бы нам не вскочить в стойла жолнеров…

Хмыза снял драную собачью шапку и, откашлявшись, ответил:

— Село тут Патковицы, но они, пан сотник, дальше. Здесь, если прямо выйдем из ложбинки, стоит маентак Патковских, их хозяина. Пан Альберт не так чтобы богат или зажиточен, но и в лаптях не ходит. Сын у него в заграницах осел, на неметчине. Здесь живет только старый пан, его жена и дочь. Под ними с полсотни душ, как я помню, да и то почти все в селе.

У Патковского тонкая кишка. Когда я со своими людьми взял эту землю под присмотр, он со страху съехал жить в свое гумно. Всем отбрехивался, мол, в имении какая-то дурная зараза бродит. Если его припугнуть как надо, Альберт все отдаст сам, а заартачится — спалим все к чертовой матери и пойдем прямо к Мельнику. Вот там-то чтобы «отрясти грушу», надо будет постараться...

— Постараться, расстараться, — заскрипел, словно немазаная дверь, заворочавшийся в темноте Кравец, — про то мы слышали. Не боись, возьмем мы за кадык и того сосунка, твоего обидчика. Меня отчего-то другое сейчас занимает. Скажи, откуда ты так хорошо русское слово знаешь?

Хмыза косо посмотрел в сторону Степана.

— Я, — неуверенно начал он, — уже рассказывал пану сотнику. Был у меня кум, соратник в трудном лесном деле. Он родом откуда-то с Московии. Вот я и…

Простов кивнул Ёзефу, мол, верно, было дело, человек говорил о том, и боле не допытывайся, сам ты тож бродяга не русских кровей.

— Ну, тогда добре, Хмыза, — заключил Кравец, вняв жесту своего командира, — иди, отдыхай. Оставшееся обсудим утром, оно вечера мудренее…

Сглазил Ёзеф. Отдохнуть этой ночью Базылю толком не случилось. Сотник распорядился выставить дозорного (с чего это вдруг?) прямо возле того места, где Хмыза пристроился поспать. Но то еще полбеды. Что тут такого, стоит человек и стоит. Но ведь эта рыжебородая бестия половину ночи исходил на такой собачий кашель, что не давал спать всему лагерю. Люди беспрестанно ворочались, а кому было не лень, перебирались на другой край. Но и там было слыхать, как прямо раздирало сухим дурацким кашлем этого проклятого дозорного.

Однако, отправившись спать, этот негодяй, вопреки всеобщим опасениям, перестал кашлять. Его сменили, и лагерь, с облегчением вздохнув, будто вымер.

Казалось бы, длинна осенняя ночка, да из-за этого болезного пролетела как одно мгновение. Едва свет коснулся высокого серого неба, сотня Степана Простова поднялась. Долго засиживаться в затягивающейся туманом ложбинке не стали. Езеф отыскал Базыля и, выделив под его начало людей, отправил вперед заслоны на тот случай, если кто-то решит бежать из имения, не пообщавшись с непрошенными гостями.

Нужно сказать, сделано это было по уму. Возле панского дома подняли лай какие-то бродячие псы. Пришлось повозиться, чтобы их отогнать. Благо никто в имении не всполошился. Терпеливо дождались, когда появится посыльный и сообщит, что все в порядке. Только после этого с наглостью и достоинством победителей Степан и Ёзеф повели сотню к дому отставного судейского писаря.

В нескольких окнах здания, судя по всему, видавшего и лучшие времена, несмотря утренний час, были видны отблески свечей. Кто-то все же не спал. Сотня въехала во двор и выстроилась перед парадным крыльцом в боевой порядок. К ним долго никто не выходил, хотя было видно, что внутри сразу же заметили появление гостей. Наконец дверь осторожно отворилась и на пороге появилась дама, облаченная в черное траурное платье.

Склонив голову, Степан тихо шепнул сотенному: «Базыля сюда, быстро!», после чего не спеша, дабы не привлекать к себе особого внимания, выпрямился в седле. В это время позади первой дамы появилась вторая, помоложе. Так же, как и первая, она была одета во все черное. Испугавшись большого количества вооруженных людей, самым наглым образом расположившихся во всю ширь их двора, она стала за спину первой и что-то тихо шепнула ей на ухо.

Из дальних кустов, словно медведь, вывалился Хмыза. Похоже, и его удивило то, в каком одеянии предстали перед ними хозяйки Патковицкого имения. Остановившись посреди двора, Базыль вдруг передумал идти к верховым и решительно повернулся к женщинам.

— Насколько я могу судить, — полным наигранного почтения голосом выкрикнул он, — сама пани Ядвига вышла нас встречать? А где же пан Альберт?

Патковская опешила от наглого тона простолюдина. Она покосилась в сторону дочери и просто не нашлась что ответить.

— О, пани, пани, — продолжал неизвестный, весело озираясь в сторону стоящих позади него вооруженных людей, — уж не скажете ли вы, что пан снова прячется в гумне от какой-то заразы? Поверьте, эти люди сейчас же желают с ним поговорить и, если он не появится, они пошлют за паном Альбертом «красного петуха».

Я хорошо наслышан о хитрости вашего мужа и поэтому говорю вам, если ваша одежда лишь для того, чтобы отвадить нас от этого дома, можете оставить свои переодевания для святок. «Красный петух» птица серьезная, шутить не любит…

Панна Ядвига отвела взгляд от говорившего и, приходя в себя, старательно осмотрела людей, стоявших позади него. Все хорошо вооружены. Ни по платью, ни по оружию не разберешь, кто тут старший.

— Есть ли среди приехавших к нам господ паны? — с заметным польским акцентом, холодно и властно спросила женщина. — Я не буду говорить с этим дурным мужиком…

Пани выжидающе замолчала. Через какое-то время один из всадников выехал вперед.

— Вы можете говорить со мной, пани, — густым грудным голосом произнес он.

Пани Ядвига, презрительно смерив его взглядом, похоже, не увидела и в нем человека, достойного разговора с ней, однако…

— Як то вы і ешьчь, то я згодна. — вздохнула она. — В нороде кажучь: «з пана то пан, а з мужіка які пан? — мужык». Алэ ж іншего нема, бэндзем мовічь з вамі. Ото як же вы пан, і маеце што мовiць, то, мабыць, маеце і імя?[2]

Всадник хитро прищурился:

— Зовите меня Ёзеф, — отстраненно сказал он, — и, чтобы не было пани хуже, старайтесь говорить по-русски…

— Хужей, — горько улыбнулась панна, цепко всматриваясь в злые лица, — куда мне, добжы пан Юзеф, уже робичь хужей? Гэтот оборванец, цо мовил имя пана Альберта, як видно не въидае, цо пан Альберт обмер.

Того мало. Вчера вслед за ойцом отправился на небеса и мой сын, пан Анжей. Осталися во всъем белом свьече только я да моя дочка. И вот пытаюсь я у вас, убитая горем вдова: цо заезжим панам от нас несчастных тжеба?[3]

— Базыль, — коротко бросил Хмызе Ёзеф, и тот, минуя шарахнувшихся от него дам, тут же пропал в зияющей черноте дверного проема. Через короткий промежуток времени он появился вновь и, громко выкрикнув: «Так и есть, там покойник», отправился через двор к своим соратникам.

— Вот, черт! — с досадой выругался Кравец. — Столько времени зря потеряли. Спалить все к чертовой матери!

— Спаличь?! — не веря услышанному, спросила побелевшая пани, шагая от порога к заметавшимся по двору всадникам и пешим. — Як то спаличь, за цо?!

Никто не слушал ее слов. К панскому дому уже летели гудящие пакли зажженных факелов. Пани Ядвига вцепилась в стремя называвшего себя Ёзефом и стала в отчаянии целовать его пыльный сапог. Всадник попытался оттолкнуть женщину, но та не отпускала ногу. Огонь вспугнул лошадь, и бедное животное вздыбилось, едва не сбросив седока, однако пани повисла на его стремени, будто боялась провалиться в открывающуюся перед ее ногами пропасть.

— Чертова баба, — взвыл Ёзеф и, выхватив саблю, рубанул пани Ядвигу по голове.

Пани рухнула под ноги коня, и тот, наступив на нее, резко прыгнул вперед, унося в глубину двора своего разгневанного всадника. Сусанна, не чувствуя под собой ног, протянула трясущиеся руки к матери и медленно шагнула к ней, едва разбирая за мутными потоками слез темный окровавленный силуэт. Вокруг с визгом разбегались люди, гудел, трещал, насыщаясь долгожданной пищей, свирепый огонь, а она припала щекой к спине матери и погрузилась в забытье…

Дым поднимался в небо черным столбом. Пламя колыхалось выше вековых лип, стоявших вдоль темной аллеи, ведущей от дома Патковских к опушке леса, и дальше к Мельнику. Сотня несолоно хлебавши уходила прочь. Четверо лошадей, упавшая в обморок девица — вот и вся добыча людей Простова в этот раз.

— Далась она тебе, — недовольно упрекал Ёзеф, косясь на почерневшее от сажи лицо девушки. — Того и гляди, снова свалится с лошади. Хоть бы руки ей развязал.

— Нельзя, — сухо ответил Степан, — привязанной ей труднее и па́дать, и глупости делать. Кто знает, что там дальше будет? Сейчас придет в себя окончательно, и начнется…

— Я про то и говорю, — согласился Кравец, — начнется. Дал бы хлопцам ею натешиться, да после того отправил вслед за матерью. Лучше бы коров прихватили. Жрать-то что-то надо?

— Коров с собой не угонишь, а еду в Мельнике возьмем. Что-то ты, Ёзеф, размахался? Что проку безвинных бить да резать? Мы ведь люди военные, не забыл? К нам никто с мечом не приходил, а то, что дано задание, так в нем ничего не сказано про то, чтобы баб да девок портить. Здесь с нами никто не воюет. Подумай сам. Бросили бы ее, панночку эту, — сгорела бы вместе с домом. Неуж-то не жалко? Ведь жалко же? Нельзя так, по злобе. Куда ей теперь идти? С твоей подачи у нее никого на всем белом свете не осталось. Добро хоть сама жива. А так, глядишь, еще выторгуем за нее что-нибудь у молодого пана. И род дальше пойдет, и беда вскоре забудется. Крестьяне же сказали, что этот Война на ней жениться собирается…

— Выторгуем, как же, — стал успокаиваться Ёзеф. — Как бы тот молодчик не взбеленился.

— Вот и я тебе о том же толкую, — подчеркнул правильность сказанного ранее Простов, — зачем зря кровь лить? У нас иная задача.

— Не знаю что на меня нашло, — вздохнул Ёзеф, — думал, заживо сгорю, если та бешеная баба стремя не отпустит. Она-то, мать этой, — Кравец кивнул в сторону Сусанны, — покрасивше будет. У этой только личико-то и ничего. А так — худая, рыжая, вся в саже и дымом провоняла. С тем черным приданым, что ей теперь осталось от родительского дома, наверное, и этот молодой подпанок ее брать не захочет. Слушай, — снова стал заводиться Ёзеф, — я вот понять не могу, а с чего это ты такой добрый стал? За род их печешься… Знаешь, Степан, у меня сегодня расклад иной. Уж верь мне, за пустую трату времени да за то, что столько верст отмеряли, с того мельницкого пана я возьму все, что захочу.

— Сначала то, что я скажу, — холодно ответил на высокомерные речи помощника Простов. — Умерь свой пыл, а то кичишься, как старый татарин! Ты прежде излови мишку, а уж тогда попробуй с него шкуру содрать! — Сотник косо посмотрел на осаженного его жестким ответом и притихшего Езефа. — Устали мы, — внезапно сменил он тон, — натаскались по чужим землям, скоро не то чужим, а друг другу глотки рвать начнем за золото да за камни.

По мне, так ну его, этот Мельник. Повторяю, в тайном царевом Указе ничего не сказано про то, чтобы литовские роды последней крови лишать. Все остальное, что там отображено, мы уж расстарались и сделали получше иных наших, это уж поверь мне. Эх, — горько выдохнул Простов, — точно говорю: устали мы. Видать, и правда, парень, пора нам поворачивать ветрила обратно…

Война с помощью Казика с трудом взобрался в седло — сказывались и потеря крови, и практически неподвижная рука, и бессонная ночь. Пан, морщась, устроился в седле и уже через миг, сопровождаемый верным слугой, стрелой вылетел за ворота. Одним махом они перелетели небольшой каменный мостик и пошли к Патковицам наметом, напрямую через поле.

Одетый в один рукав камзол пана, надувался встречным ветром, словно пузырь, а беспощадный холод жадно вцепился зубами в его свежую рану. Якуб прижимал к себе перевязанную руку — она болела, отводил в сторону — она болела. Когда же он, не зная, как бороться с нарастающей болью, хлестнул коня и понесся так быстро, что ветер стал закладывать ему уши, нестерпимая и беспощадная, она едва не свела его с ума. Наконец, не в силах больше терпеть, Война приструнил коня и пустил его шагом. Казик, что отстал от пана, догнал его и выкрикнул, указывая куда-то вперед:

— Там людзі!

Якуб выпрямился и приподнялся в седле. Его взгляд ясно различал движущийся навстречу вооруженный отряд. Пан и слуга переглянулись, понимая, что их тоже заметили. В чистом поле да в свете восходящего солнца по-другому и быть не могло. Собравшись с мыслями и наскоро все взвесив, Война рассудил, что если уж бежать от судьбы смысла нет, значит, нужно двигаться к ней навстречу.

Они съехались лицом к лицу прямо посреди поля. Вот уж воистину «лес — батюшка, там каждая хворостинка схоронит, а в поле и за вековым деревом не спрячешься, все видать». Война еще издалека заметил среди движущихся навстречу всадников связанную Сусанну. У него было время оценить создавшееся положение, и картина выходила незавидной. Из Казика вояка неважный, а здесь даже с умельцем Сводом было бы крайне сложно и пленницу освободить, и самим невредимыми уйти.

Незнакомцы остановились в двадцати шагах. Война тоже не рискнул подъехать ближе и, развернув свою лошадь боком, застыл на месте. Тогда из плотных рядов непрошенных гостей выехал всадник.

— Что, пан? — самодовольно выкрикнул Хмыза. — Что ни говори, а для нас с тобой эта земля со свиной пятак. Это я, Базыль! Вот и встретились. Видишь, как бог все поровну делит? Теперь сила за мной, и я с тебя за все спрошу, за каждого убиенного моего человека, за свою пролитую кровь, за то, сильно ли неволил сестру мою. Глядишь, доведется тебе сегодня еще и сапоги лизать холопу?

Люди притихли. Базыль ждал ответа, а Ёзеф и Степан, смекнув, кого послала им судьба, до поры безучастно молчали, изучая молодого пана.

Бледный, раненый, он едва держался в седле.

— Ну, — чувствуя позади себя мощную поддержку, давил Базыль, — что молчишь?

— По мне уж лучше молчать, — с дрожью в голосе ответил Война, — чем, заручившись поддержкой своры, гавкать посреди поля, как голодная собака.

Сестра твоя взята была не полонной, ее никто не держит, и в фольварке ее сейчас нет, так что ищи ее где-то в соседних селах. А про остальное я тебе так скажу: конечно, если мне подрезать и вторую руку, то мне все же придется валяться у твоих сапог, которыми ты, босота, наконец разжился.

— У-у-у-у! — недовольно загудел отряд.

— Ах ты, — зашипел Хмыза, — сученыш, я тебе…

Он поволок из ножен кривую русскую саблю, но чей-то властный окрик остановил его. Хмыза с опаской оглянулся, но все же выхватил клинок. Тут же воздух разрезал пронзительный свист, отозвавшийся глухим ударом. Базыль взвыл, выгнулся как лук и снова оглянулся. Позади него, зажав в руке длинную сыромятную плеть, высился в седле сотник Простов.

— Уймись! — зло сказал он. — Если еще не остыл, я повторю…

Хмыза скрипнул зубами и, опустив голову, отъехал в сторону.

— Я русский сотник Простов, — продолжил Степан, — а ты, как я понял, пан Война? Что ж, земля и правда со свиной пятак. Не скрою, добрый молодец, едем мы по твою душу.

— Странное дело, — удивился Якуб, — чем же это я сумел вам насолить? Или пришло дикое время, когда русские люди теперь больше верят слову неблагодарного быдла, чем доблести высокородных панов? Христос велит прощать, и я в свое время простил этого разбойника за бесчинства его людей. А вот он меня, чувствую, вашими руками решил «отблагодарить» по-своему. Мне долгое время приходилось соседствовать с людьми Руси и я, признаться, до сих пор думал, что все они в ладу с умом и духом.

— Ты жил на Московии?

— Нет. Случилось мне учиться оружейному делу в далеких землях, и был у меня там друг, Афанасий Чохов…

— Степан, — сказал кто-то за спиной русского сотника, — есть у царя такой мастер-пушечник, Чохов. То, видать, за границей учился его сын…

Простов решительно поднял руку, и голос стих. Породниться духом с литовским паном на почве теплых чувств к собственным землякам никак не входило в его планы. Но, с другой стороны, была во всем этом какая-то закавыка. То ли у Степана и на самом деле вызывал чувство жалости этот молодой человек, то ли прав был Ёзеф, и русский сотник вдруг ни с того ни с сего просто «добрым стал».

А ведь этот подпанок почти наверняка знает, чем ему грозит подобная встреча. Знает, а держится молодцом. Хотя в этом нет никакой загадки, все просто и читается в его взгляде. Трус бы прятал глаза, дурак смотрел бы так, будто надеялся испепелить взглядом, а этот глядит с тревогой, но не на них, а на плененную девушку… Не надо и гадать, кто и что в этой жизни ему дороже всего на свете. Вот уж воистину «блажен любящий».

Сотник тяжко вздохнул от этих непростых дум. Не было сегодня в его сердце желания убивать:

— Ты, верно, знаешь, хлопче, что встретил в чистом поле не сватовской выезд? Сама судьба твоя стоит на кону.

— Знаю, пан сотник, — просто ответил Якуб, чувствуя, как холодная лапа смерти, словно зазевавшегося воробья, схватила болью его ноющее сердце. — И хоть вы и я крестимся по-разному, однако ж я, как и вы, зрю во Христе сына божьего и прошу, пусть… она не видит, как вы меня… Вы же не басурмане. Хотите убить — убивайте, но не дайте вычернить то, что дано богом!

Война вдруг оглянулся. Позади него, чуть живой от страха, вцепившись одеревеневшими пальцами в холку коня, сидел Казик. — Пан сотник, — продолжил Якуб, — и слугу моего отпустите, что вам с него проку?

Простов колебался. Мысли, будто торгаши на ярмарке, шумно толкались в его буйной голове. С одной стороны, нужно блюсти цель и задачу, ведь не зря же столько шли в эдакую даль? С другой, жалко эту детвору. С третьей, кто знает, может быть, за этим молодым стоит кто-то еще, и то, что пан тут маячит, только дает время другому как следует подготовиться ко встрече непрошеных гостей. «Хотя, — заключил про себя Простов, — это вряд ли. Отправлять этого молодца к нам навстречу — верная гибель».

В общем, как ни крути, а все выходило как-то не так. Ведь по словам Хмызы, у пана людей много. Чего ради он, вместо того, чтобы занять оборону и отбиваться сколько сможет, выехал в чисто поле прямо навстречу смерти? Простов отыскал взглядом Базыля. Как бы тот с обиды за плетку не отчебучил чего?

— Да-а-а, — протянул вслух сотник, — мы не басурмане, а потому, — он сделал короткую паузу, показывая тем самым, что решение уже принято и оно окончательное, — поступим так. Сейчас ты посылаешь своего слугу в замок вместе с моим человеком. Все люди, слышишь, все, должны выйти за стены — куда подальше. Без оружия и налегке.

Мы подойдем ближе. Как только мой человек даст знак, что все в порядке, я щедрой русской рукой отпущу тебя и твою девицу на все четыре стороны. После этого войду в замок и возьму все, что только посчитаю нужным, в качестве платы за дарованную вам жизнь. Если хоть кто-то останется там или заартачится, спалю все к чертовой матери.

По-моему, это сходная цена. Вы себе еще добра наживете, а впредь и сами будете помнить, и другим расскажете, каково это жить за слабым королем, что не в силах оберегать своих подданных не то что у границ, а и в их домах, на их собственной земле!

Сам посмотри, где ваша хваленая армия? Греется где-то у теплых печей да отъедается до весны. Да-а-а, — сотник криво ухмыльнулся, — и про великодушие наше тоже не забывай. Доберись до вас те же басурмане, первым делом стали бы при тебе сильничать твою невесту, а уж после того сделали бы с тобой что-нибудь эдакое страшное, что одному их поганому богу известно. Так что ж, пан? — заключил Простов. — Согласен ты на мои условия али нет?

Война был в замешательстве. Ему немалых усилий стоило взять себя в руки.

— Это и вправду великодушно, — пересохшим горлом прохрипел он и тихо откашлялся, — когда мы… сможем уехать?

— Не спеши, пан, — вяло ответил сотник, — вначале отошлем людей, подойдем поближе, получим знак, а уж тогда…

[1] Пан, вставай. Прости, зря не будили бы. Патковицы горят, вон пламя в полнеба (бел.).

[2] Если это вы и есть, то я согласна. В народе говорят: «из пана — пан, а из мужика какой пан? — мужик». Но другого нет, будем разговаривать с вами. Если уж вы пан и имеете что сказать, то, наверное, имеете и имя? (бел. — пол.).

[3] Хуже… Куда мне, добрый пан Ёзеф, уже делать хуже? Этот оборванец, что говорил имя пана Альберта, как видно, не знает, что пан Альберт умер. Этого мало. Вчера вслед за отцом отправился на небеса и мой сын, пан Андрей. Остались на всем белом свете только я и моя дочка. И вот спрашиваю я у вас, убитая горем вдова: что заезжим панам от нас несчастных надо? (бел. — пол.).