ЧАСТЬ 1 ГЛАВА 8

Война был просто вне себя от бешенства. Он дал по четверти талера каждому из слуг за молчание. Столько же он отсчитал Своду и девушке и со словами: «Возвращайтесь оба в тот ад, который вас породил!» — натурально высадил их из экипажа.

Так и остались они одни на узкой лесной дороге. Два человека, не способных даже понять друг друга. И если Свод просто пребывал в растерянности, то Михалина готова была умереть от страха, находясь рядом с ним. Еще бы! Ведь когда Свод вернулся из Рудников, он, коротко выкрикнув какие-то слова, бросил к ногам девушки саблю, а следом за ней и отрубленную человеческую кисть.

Это уже позже Михалина, остолбенев от страха и не в силах больше смотреть на это, тихонько столкнула посиневшую человеческую конечность на землю. Конечно, всякое случалось: парни, чтобы напугать ее или шутки ради, могли притащить живого ужа или жабу, но чтобы такое!..

И главное, что же теперь? Как ей, несчастной, быть, оставшись наедине с этим сумасшедшим? «Может быть, как-нибудь сбежать?» — с малой надеждой на успех спрашивала она себя. Конечно, едва ли она представляла, как это у нее получится. Уж очень не хотелось увидеть догоняющим себя этого расфуфыренного мясника. Как бедной девушке противостоять ему?

Иностранец, глядя на нее, вяло ухмыльнулся и что-то спросил. В ответ она лишь неуверенно пожала плечами. Страх начинал отступать. Если бы чужак и задумал недоброе, он уже не стал бы ждать, тем более здесь, в лесу. Пока же его взгляд выражал умиротворение, а растерянная улыбка не могла не вызвать расположения. Он повторил свой вопрос.

Михалина никак не могла понять: если этот заможны пан выкупил ее, то почему второй смог выставить этого вельможу вон? С другой стороны, раз этот пан ее выкупил, то, наверное, ему есть куда отправиться. Почему же он тогда разводит руки в стороны, будто понятия не имеет, что им дальше делать?

Девушка осторожно указала тонким, острым пальцем в грудь выглядевшего растерянным пана.

— Вы адкуль?[1] — спросила она.

— Аткул? — повторил иностранец, и на его лице отобразилось непонимание.

Михалина, подумав, что мужицкий язык мог быть ему непонятен, переспросила пана сначала по-польски, а затем по-русски:

— Где ваш дом, в какой стороне?

— Dome?[2] — удивился иностранец, и девушке стало ясно, что он не понимает ровным счетом ничего.

Возвращаться в Рудники Михалина не имела никакого желания, оставалось только двигаться дальше, до ближайшего селения, и надеяться на то, что хоть там кто-нибудь сможет понять этого странного пана и поможет ему добраться домой. Она указала на дорогу, по которой уехал панский экипаж:

— Туда, — кивнула она, — пошли туда…

Они долго и молча брели в лесной чаще, втайне подглядывая друг за другом. Она впервые видела так близко высокородного пана, а он? Он просто любовался ею. Зная многих женщин, он многократно испытал их любовь, но эта литовская красавица отчего-то казалась ему особенной. Ее глаза излучали какое-то необъяснимое спокойствие и чистоту.

Свод отказывался верить разуму, говорящему о том, что ее судили за воровство. «Если что-то такое и произошло, — говорил он себе, — то это чистая случайность или недоразумение», а те, кто в этом сомневался — уже наказаны. В подобных случаях, оправдывая себя за грабеж и целясь в торговый бриг, незабвенный Эрбе-пушечник приговаривал: «Видишь, Ричи, люди, награбившие во сто крат больше нашего, безнаказанно ходят по земле и морю. Они и умрут, перекладывая ответ за свою вину на детей и внуков. Что ж, им плевать на своих потомков, а мне плевать на них. Огонь, Скуди! Огонь!»

Темно-серая песчаная земля разъезжалась у их ног свежими следами недавно проехавшего конного поезда Войны, но Свод сейчас даже не думал о Якубе. Наверное, потому, что пират вполне понимал молодого литвина. Едва только тот «оформил» им эту незапланированную лесную прогулку, Ричи не стал спорить, решив, что на месте Войны поступил бы точно так же. Редкий человек смог бы вытерпеть подобные выходки, поэтому все оправдано.

Каково же было удивление Свода, когда, выйдя на окраину леса, он увидел перед собой знакомый экипаж. Якуб стоял далеко в стороне, глядя куда-то вдаль поверх раскинувшихся вокруг полей. Он был целиком поглощен мыслями и обернулся только после того, как его окликнул слуга, заметивший вышедших из леса Ричмонда и девушку. И даже после этого Война не стал спешить к экипажу, а повернулся и так же неторопливо, как и раньше, побрел куда-то в сторону.

В глазах Михалины застыл вопрос. Свод подвел ее к поезду, а сам с тяжелым сердцем отправился к Якубу.

Пребывающий в глубокой задумчивости Война даже не повернул головы, когда англичанин догнал его и пошел рядом. Назрела необходимость серьезного разговора, но никто не решался начать его первым. Наконец, не выдержал литвин:

— Надеюсь, за то время, пока мы не виделись, с вами ничего дурного не случилось?

Свод набрал было воздуха, но тут же понял, что безоружен. Ему нечего было ответить. Война же ядовито продолжил:

— Что, и никто из моих соотечественников за это время больше не пострадал?

Его лицо было напряжено.

— Знаете, Свод, что-то мне подсказывает, что для меня все же было бы безопаснее оставить вас в лесу, а самому ехать дальше.

— Видит бог, — прервал его Свод, — я на вашем месте так бы и поступил. То, что мы встретили вас здесь, для меня явилось полной неожиданностью.

Взгляд Якуба был просто мучителен для англичанина. Тот, к своему удивлению, ясно видел, что Война переживает все произошедшее гораздо тяжелее, нежели сам Ричи. Впервые за долгие годы Своду вновь довелось почувствовать отвратительное ощущение приступа совести, и если раньше он легко мог придушить это чувство, то теперь приходилось признать — она, черт возьми, еще жива.

Ричмонд повидал на своем веку много всяких людей. Были среди них и судьи. Удивительно, но у большинства слуг закона были глаза жуликов. Они судили и осуждали, не снимая маски лицемерия, внутренне полагая, что осужденный по сути является им товарищем, с той лишь разницей, что он попался, а они за те же или схожие проступки не попадутся никогда. Во взгляде же Войны одновременно были и осуждение, и приговор, и это было невыносимо. Умирающая, истощенная за долгие годы совесть пирата получила последний шанс на выживание и в данный момент приходила в себя, наказывая хозяина болью всех своих многочисленных ран.

— Что с вами? — участливо спросил Война, отмечая про себя бледный вид иностранца.

Ричи сморщился.

— Мне как-то нехорошо, но я думаю, что это скоро пройдет, — честно признался он, делая паузу и, очевидно, намереваясь что-то спросить.

— Якуб, — наконец выдавил из себя Свод, — скажите, почему вы задержались?

Война снисходительно улыбнулся и ответил:

— Не знаю. Только не думайте, пожалуйста, что я руководствовался в этом решении некими светлыми мыслями. Ведь я не стал возвращаться за вами, давая возможность ситуации развиваться самой. Посудите сами, обратно вы бы не пошли. Оставалось только идти вперед. В случае погони вас, Свод, застали бы в лесу, опознали, и вам обязательно пришлось бы отвечать за содеянное.

Англичанин вздохнул:

— Интересно, кто бы это смог меня опознать? Простите, Якуб, но-о-о открытость за открытость. Я не так глуп, чтобы даже в порыве слепой мести делать что-либо без подготовки. Опознать, — неопределенно повторил он. — Это было бы крайне сложно по неброским немецким штанам и сапогам, а они мало чем отличаются от литовских. Как известно, швейные мастера германцев в основном проявляют свое запоминающееся искусство в камзолах, а я предусмотрительно оставил его на крыше экипажа. Лошади у меня сейчас нет, а лицо было завязано шейным платком, уж простите, Якуб, но я его выдернул из ваших вещей. Там никто…

— Возможно, все это так, — перебил его Война, — однако, подстраховавшись таким образом, вы поставили под угрозу меня и, что уж совсем необъяснимо, ничего не подозревающего господина Сульцера. Ведь у него, как вы сами ранее сказали, весьма запоминающаяся в здешних краях лошадь.

Свод снисходительно улыбнулся:

— Во-первых, мистер Сульцер уехал совершенно в другую сторону, а во-вторых, лошадь у него самая что ни на есть заурядная. Да и не было со мной лошади в тот момент, когда… — Свод многозначительно вскинул глаза к небу.

— Когда? — спросил Якуб. — Может быть, вы мне все-таки расскажете о том, что произошло с вами в Рудниках? Мне нужно обдумать свои дальнейшие действия.

Ласт Пранк внимательно посмотрел в глаза литвина.

— Я так понимаю, — медленно промолвил он, — это напрямую касается вашего решения в части меня и мисс?

— Этого — в самую первую очередь, Свод. Вы были правы, говоря о том, что ваше появление может серьезно отразиться на моей дальнейшей жизни. Оно и отражается! Все заметнее и заметнее. Справедливости ради стоит сказать, что я знал, на что шел. Вначале мне виделось, что ваше присутствие сможет в достаточной мере разбавить мою скучную жизнь, теперь же приходится признать, что появившиеся в ней краски меня попросту пугают.

Свод бросил тяжелый взгляд в сторону леса.

— Знаете, Якуб, — сдержанно произнес он, — раз уж вы так великодушно нас дождались, все же было бы лучше сначала уехать отсюда подальше. Нет, правда, — продолжил англичанин, заметив появившуюся странную ухмылку Войны, — я почти уверен в том, что все сделал чисто, однако же лучше перестраховаться. Думаю, удаляясь от этих мест в экипаже, вы будете с бо́льшим удовольствием слушать мой рассказ, нежели дожидаясь здесь того момента, когда кто-нибудь своим вторжением помешает вам сделать это.

Литовец медлил недолго. Он вдруг ясно ощутил в словах Ричи дыхание опасности. Возможно, в данный момент на самом деле где-то на окраине леса, гонимые желанием свершить правосудие, разрубая воздух клинками, уже скакали какие-то люди? Война вздрогнул от нахлынувших видений. Чувствуя, как представляемые им картины риска снова стали пьянить его изнеженное сердце, Якуб резко развернулся и вместо ответа почти побежал в сторону экипажа.

Заметив быстрое приближение пана Войны и Свода, слуги моментально засуетились у лошадей. Запыхавшийся Якуб впихнул растерянно смотревшую на них девушку в распахнутую дверцу поезда, а следом за ней англичанина. Став на ступеньку экипажа, он бросил короткий взгляд на пустынную лесную дорогу.

— Вперед, Збышек! — крикнул Война слуге. — Думаю, миль пять-десять придется ехать несколько быстрее обычного!

Слуги дружно заработали хлыстами. Рессоры поезда застонали от напряжения, принимая на себя все неровности сырой обочины. Мягкая земля неохотно отпускала увязшие колеса тяжелого экипажа. Вскоре хлысты стали свистеть реже. Того запаса боли, что они отмерили лошадям ранее, хватало для того, чтобы пассажиры чувствовали себя неуютно на дорожных ухабах. Трясло порядочно. Михалина, сидевшая напротив вельможных панов, старающихся не сопеть в тщетных попытках восстановить разбитое бегом дыхание, какое-то время вслушивалась в их прерывистый разговор, из которого она ровным счетом ничего не понимала.

Убедившись в том, что ее снова стерегут, несчастная девушка тут же пожалела, что не сбежала в тот момент, когда была одна у панской кареты. Снова ее судьба оставалась невыясненной. Спрашивать что-либо у панов — нечего и думать. Вельможные господа в это время что-то живо обсуждали на чужом языке, а потому несчастной девушке ничего не оставалось, как просто смотреть в окно на заставленные стогами и опоясанные лесами поля, посреди которых изредка возвышались одинокие деревья.

Чаще всего это были дубы. Старики называли их «Пяруновы дрэвы»[3]. Летние грозы, особенно страшные здесь, на Полесье, в августе, не щадили эти величественные, сильные деревья, отчего многие из них имели черные стволы. В народе даже поговорка есть: «каждая вторая молния — дубу, каждая четвертая — тополю».

Одному Богу известно, как после грозовых попаданий эти изуродованные огнем исполины находили в себе силы содержать в порядке свои пышные кроны. Да, как видно, только богу и известно, и имя этого бога — Перун, повелитель грозы и молнии. Он поставлен Всемогущим Родом истреблять земных бесов, прячущихся от его огненных стрел в одиноких деревьях или там, куда только те успеют укрыться. Вскочит черт в стог — молния бьет в стог, вскочит в человека — бьет в человека, в дерево — в дерево…

Дорога стала ровнее, тряска прекратилась, и девушка уснула.

— Ну разве она того не стоит? — глядя на нее, тихо спросил Свод.

Война не ответил, бросая полный безразличия взгляд на дорогую и, по его разумению, бесполезную покупку. Ему было сложно понять англичанина, ведь еще ни одна панна не брала в плен сердце молодого Войны. Его голову сейчас занимали мысли совсем иного толка.

— Хорошо, — произнес Якуб, возвращаясь к предыдущему разговору, — допустим, Свод, что вы на самом деле продумали все и вкусили в награду за это мед безмерного везенья. Допустим, что, как вы говорите и во что я слабо верю, тот несчастный, избивавший девушку, был настолько неосторожен, что стал развешивать омытую ее кровью веревку на стене сарая. Но он же не мог не заметить того, что кто-то срубил у него кисть руки?! Ричи? …Молчите? Ох, — тяжело вздохнул Война, — все это от начала до конца вранье. Вы бесстыдно лжете, более того, видите, что я вам не верю, и продолжаете упорствовать в этой безмерной лжи. Признайтесь, ведь все было не так?

Свод надул щеки:

— Пф-ф-ф… — выдохнул он сдавленный в напряжении воздух. — Если хотите, я расскажу вам еще пару историй, более… правдоподобных. Но вы правы, Якуб, все это ложь. Просто голая правда не столь легка и безупречна, как мне бы этого хотелось, и я, вы правильно заметили, не имею никакого желания ее рассказывать. — Англичанин простецки пожал плечами. — Не знаю, будет ли вам достаточно моих гарантий или даже клятвы в том, что все было сделано чисто. Уверяю, вы можете быть совершенно спокойны.

— Спокоен? — возразил Война. — Рядом с вами, Свод?! Вы и спокойствие — вещи совершенно несовместимые. Знаете, Ричи, из того, что касается лично вас, мне интересна еще одна вещь. Вспоминая всю свою недолгую жизнь, я не припомню и трех случаев, когда бы я в чем-то клялся. Вы же только за сегодняшний день сделали это уже дважды. Конечно, не дай бог случиться тем временам, когда слово мужчины, а уж тем более клятва перестанут быть гарантом честности или уверенности в человеке, однако я все-таки стал задумываться, а не являетесь ли вы, Свод, предвестником тех самых смутных времен? Легкость, с которой вы даете клятвы, просто пугает, впрочем, и не только это.

Должен вам признаться, что после знакомства с вами я и сам себя стал пугать. В былые времена я старался обходить стороной все, что касалось каких-либо скользких дел, считал себя спокойным и уравновешенным человеком, но с тех пор, когда в моей жизни появились вы, я живу под постоянным гнетом ощущения какого-то риска, но самое странное, все это мне нравится…

Свод округлил глаза.

— Нет, правда, — продолжал Якуб. — Я уже много думал об этом. Поверьте, пока вы шли где-то в лесу, да и до этого у меня было достаточно времени для размышлений. Возможно, все, что происходит со мной, объясняется тем, что раньше у меня просто не было такого старшего товарища. Родных братьев и сестер Бог мне не дал, ведь я был первенец, а мать умерла сразу после того, как я появился на свет.

Несмотря на высокий чин моей родни, я вырос в окружении простолюдинов. Меня выкормила грудью крестьянка, у которой в то время у самой был грудной ребенок. Анетта и по сей день считает меня своим, но, — Война отмахнулся, — разговор сейчас не об этом. Помню, — продолжил он, — я страшно уважал Василя, ее сына: за полшапки панских рождественских баранков он мог, не морщась, вогнать себе в бедро иголку. — Война вскинул брови в ответ на снисходительную улыбку Свода. — Да, Ричи, я его уважал. Это сейчас я понимаю, что фокус прост и любой может его проделать, достаточно только преодолеть свой собственный страх. А вот в детстве...

В разное время множество людей вызывали во мне подобного рода уважение, но все так же, дойдя до определенного возраста, я понимал, что незаурядные вещи, которые были доступны им, я уже легко могу делать сам.

Сейчас со мной происходит что-то другое. Встретив вас, Свод, я почувствовал некую Силу, Силу, которую я нигде ранее не встречал. По привычке я потянулся за этим, но вскоре понял, что на сей раз мне никогда не дотянуться до того, что я вижу. Но вот в чем загвоздка: если раньше меня восхищало ваше самообладание, смелость и дерзость, то последние события!… Я вдруг понял, что вы и сами не всегда можете держать себя в руках.

Я еще недостаточно зрелый человек для того, чтобы делать какие-то однозначные выводы, но в то время, когда я в одиночестве ехал к окраине леса, меня вдруг осенило. Эта девушка, вернее, ваши чувства к ней… Оказалась ли она сильнее того страшного, что так легко управляет вами? Вернувшись в Рудники, вы сделали страшное, но сделали-то это вы не для себя, а из-за нее? Признайтесь, ведь вы пасуете перед этими чувствами?

Свод тяжело молчал.

— Во-от, — многозначительно протянул Якуб, — правы люди, говорящие, что любовь способна перевернуть горы. Тут хочешь не хочешь, а верить им приходится. Именно так я и рассуждал, останавливая поезд на краю леса.

Бог дал вам возможность испытать это чувство, значит, судьба посылает шанс на спасение вашей грешной, но бессмертной душе. Похоже, вы еще не совсем потерянный человек, Ричи. Вот, собственно, и все причины, что заставили меня подождать вас.

Свод опустил глаза. Он отчего-то вспомнил старую легенду об умирающем старце, к которому перед смертью пришли сыновья. Двое старших были злы и испорчены, поэтому им он отдал свое золото и дом, а младшему, тому, что никогда и никому не отказывал в помощи, после того, как братья ушли, сказал:

— Не плачь, сынок! Твои братья получили то, чего заслуживали. Но и ты не останешься в накладе.

— Как, — удивился сын, — у тебя есть еще дом или золото?

— Нет, — ответил отец, — но первое, что я попрошу для тебя у Бога при встрече с ним, — чтобы он дал тебе возможность встретить настоящего друга и настоящую любовь. Этим двоим олухам я отдал многое, а тебе — все».

— Вы думаете то, что подтолкнуло меня к мести, и есть любовь? — растерянно спросил Свод, глядя на спящую девушку.

Якуб недоуменно пожал плечами:

— Мне бы хотелось верить, что это так. В противном случае, Ричи, вся ваша месть горячей крови просто теряет смысл. Хотя я думаю, что все случившееся скверно и не имеет смысла даже в случае своего полного оправдания любовью.

[1] Вы откуда? (бел.).

[2] Dome (англ.) — купол, свод, возвышение в виде купола.

[3] Перуновы деревья (бел.).