ЧАСТЬ 2 ГЛАВА 5

Сусанна увидела его издали. Привставший в стременах Война, вытянувшись в струнку на краю поросшего кустарником буерака, смотрел куда-то в сторону дальнего леса. Гнедая кобылка панночки ступала неслышно, а потому обратила на себя внимание только тогда, когда стала подниматься по откосу. Молодой пан тут же обмяк и шлепнулся в седло, всей своей фигурой изображая сдержанное ожидание, не имеющее ничего общего с тем, что было несколько мгновений назад. Сусанна лихо пнула в бока свою кобылку, и та, не смея ослушаться легкую хозяйку, в три прыжка вскочила на травяной бруствер. Рыхлая дресва[1] лениво поползла вниз по откосу, пряча под собой следы конских копыт.

Война зарделся и столь учтиво и глубоко поклонился даме, что его лошадь, едва не приняв это за команду, нервно ступила в сторону.

— Панна, — выдохнул, прижимая к груди скомканную шляпу Якуб, в который раз оценивая точеную стать молодой Патковской, легко различимую даже через меховую накидку. — Желаю здравствовать. Могу ли я предложить вам свою компанию для прогулки?

Сусанна ответила коротким утвердительным кивком сразу и на приветствие молодого человека, и на его вопрос. Их лошади пошли рядом, и было бы самое время завязаться непринужденной беседе, да вот беда, всегда сдержанный вороной Войны ни с того ни с сего стал самым наглым образом покусывать за холку молодую кобылку паненки.

Якуб, обескураженный подобным поведением своего скакуна, ощутимо хлопнул жеребца по макушке, но тот сразу после этого так сильно цапнул за шею идущую рядом лошадку Сусанны, что, как показалось, даже выхватил клок из ее стриженой гривы. Война покраснел и отвернул игриво настроенного коня чуть левее.

— Вы, — дрогнувшим голосом наконец произнес молодой пан, — прямо как лисичка. Так незаметно подобрались. Я ждал вас со стороны дороги…

— Почем вам знать, — с дрожью в голосе ответила девушка, — может быть, я тем самым хотела вам показать, что могу… что …

Сусанна осеклась. «Боже, — мысленно укоряла она себя, — что я говорю?»

Снова наступила неприятная пауза, во время которой Война почувствовал, что едва завязавшаяся беседа вот-вот готова развалиться.

— Как пан Альберт? — спросил он первое, что пришло ему в голову.

— О, хвала Деве Марии, ему уже лучше. Сегодня он выходил во двор. Жыкович присылал Франтишека, чтобы осведомиться, не нужна ли нам помощь, так отец с благодарностью отослал войтешика[2] обратно, сказав, что пора уже нашей вотчине почувствовать руку и самого хозяина.

— Вот видите, — зацепился за разговор Якуб, — не зря перед отъездом он говорил, что в родных стенах поправится куда как быстрее.

— Это он все на глазах бодрится, — вздохнула панночка, — а сам отослал Франтишека и слег. Сил, говорит, нет. Все утро они с мамой вели беседу о том, что Патковицам нужен молодой пан…

Сусанна судорожно прикрыла рот рукой и покосилась в сторону Якуба. Но тот как будто и не слышал ее слов, отнеся все эти речи в адрес Андрея Патковского. Видя, как панночка тяжело переживает недуг отца, Война, отвлекая ее от недобрых мыслей, бросился в пространные рассуждения о грядущих холодах и о запасах на зиму. Под всей этой многословной тирадой как-то сам собой выходил хорошо завуалированный, но очевидный итог: «дел много, а я такой молодчина, все это один запросто тяну».

Сусанна, в свою очередь, радуясь тому, что молодой пан не придал значения ее страшному проявлению нескромности, легко пропустила мимо ушей проявление столь же недопустимого в их среде качества у своего собеседника. Более того, Война заговорил сейчас как раз о том, о чем и она сама собиралась завести речь, и виной всему были события вчерашнего дня.

Где-то в послеобеденное время, как раз после того, как ее отец с помощью супруги прогулявшись вокруг дома, едва добрался до постели, молодая панночка вышла в коридор. Она лишь хотела спросить у матери, как чувствует себя отец, но, встретив ее, она пережила то, что перевернуло вверх дном все ее шаткое девичье сознание!

Пани Ядвига с силой схватила дочь за руку и потянула ее в дальнюю гостевую комнату. Едва они переступили порог, как мать бросилась на постель и зарыдала. Пожалуй, впервые за многие годы Сусанна видела это. Она подсела к матери и осторожно принялась ее утешать. Пани Ядвига обняла дочь и в порыве отчаяния выплеснула все, что накипело у нее на душе.

Разумеется, Сусанна понимала, что недуг отца — это серьезное испытание для всей их семьи, однако мать в порыве отчаянья в своей бессвязной речи начала недвусмысленно сравнивать доблесть и благородство англичанина с никчемностью всегда слабовольного и доброго отца! «Вот это мужчина! — в запале неуемной страсти истерично закончила она. — Сильный, смелый, способный защитить. Он один, жертвуя собой, сумел избавить всех нас от лишений и страха. Альберт никогда бы не смог этого, а теперь и тем более...».

Только встретившись со вспыхнувшим в глазах дочери ужасом, пани Ядвига умолкла. Сусанна, держащая мать за руки, почувствовала, как похолодели ее пальцы. Похоже, пани Патковская и сама не понимала всю жестокую правду своих слов.

После того они почти не разговаривали. Утром Сусанна сказала, что хочет прокатиться верхом, на что мать, обычно не одобряющая верховые прогулки дочери, только попросила быть ее поосторожнее.

Хрупкое сердце молодой панночки рвалось на части. Она с трудом сдерживала жгучее желание выплеснуть наружу и рассказать Якубу все то, что кипело и клокотало у нее в душе. После случившегося накануне она взглянула на мир другими глазами. Что же будет теперь? Пусть все говорят, что после такого удара, который хватил отца, долго не живут, но ведь он еще жив!

Девушка и сама не заметила, как заплакала. Якуб дважды окликнул ее, прежде чем она очнулась:

— Сусанна, Сусанна! Что случилось? Вы плачете?

Вынырнув из потока горьких мыслей, заплаканная красавица приложила ладони к своему лицу. Тонкая ткань перчаток тут же впитала в себя теплую влагу девичьих слез.

— Смотрите! — тут же указал куда-то в поле Война. — Это ведь ваша мать? Куда она скачет? Ищет вас?

В этот день Эшенбурк явился с опозданием. Узнав, что пан Война отъехал по делам, Никаляус без особого труда отыскал Свода, который был только рад этому, начиная страдать от безделья. Никаляус, пребывающий в прекрасном расположении духа, поделился с англичанином новостью. Дело в том, что его снова наняли учительствовать. Теперь уже у пана Лянге в Хотиславе. Старый учитель, что обучал детей пана Мечислава вот уже полгода, как отправился на небеса.

«Мне обещано жалованье, — хвастался Эшенбурк, — и жилье, впрочем, я уже туда перебрался. Это рукой подать от Мельника, и, хоть пан Лянге не состоит в особой дружбе с паном Криштофом, думаю, после моих рассказов о пане Якубе и о вас, господин Свод, такой умный и порядочный человек, как пан Мечислав, непременно захочет с вами познакомиться…».

Возбужденный этими событиями, Николяус трещал без умолку, хотя и замечал некоторое удивление в глазах Свода:

— Это чуть в сторону от Патковиц. Лянге — доктор, костоправ. Он учился этому в Италии. Его родители умерли, так и не дождавшись, когда он закончит учебу. Что поделаешь, все мы смертны. Так вот, Лянге доучился и перебрался сюда. Его предки не были богатыми людьми, хотя их род ведется от знатных староляшских корней. Помимо Хотислава, у них в пользовании было еще и сельцо, но родители Лянге продали его для того, чтобы обеспечить сыну стоящее образование. Это старик Симони, итальянец, — тот, что помогал лечить пана Альберта, наверняка, вы его помните, мистер Ричмонд, он выкупил то сельцо и посоветовал родителям Мечислава, куда лучше отправить учиться их сына…

— Николос! — называя Эшенбурка на свой манер, остановил Свод сыплющуюся на него, словно горох, болтовню. — Черт вас подери! Как? Откуда?! Объясните мне, что случилось с вашим английским?

Эшенбурк, разрывая цепь своих повествований, ничуть не смутился этому тупиковому вопросу.

— Я же говорил вам, — без всякой тени расстройства ответил учитель, — я быстро всему учусь, а к тому же я прошу меня простить, но признаюсь, что слегка лукавил, говоря, что слабо владею этим языком. Вчера я вдруг понял, что кривляться больше нет смысла.

Старый пан Война, молодой пан, вы. Все в Мельнике так добры ко мне, несмотря на всю мою видимую придурковатость. Отдавая вам должное за это, я просто вынужден сознаться в том, что мой хороший английский стои́т не только на старании и тяге к наукам. Я жил в Англии что-то около трех лет, — Никаляус тяжко вздохнул. — Знаете, мистер Свод, я ведь грешен. Всю свою жизнь я от кого-то бегал. Еще в 1493 году, когда мне было семнадцать, я с матерью жил в Любеке. Работал угольщиком у пана Смолярека.

Мы ютились в бараках недалеко от их дома. Соседство есть соседство. Юность, танцы в праздники. Вот как-то познакомился я с его дочерью. Дело молодое и легко дошло до того, что она забеременела. Само собой, ни о какой женитьбе я и мечтать не мог. Кто я? Простой угольщик. А она — дочь управляющего.

В тех местах копают уголь прямо из-под земли, даже не углубляясь в недра. Но это, как говорится, к делу не относится. Так вот, пан Смолярек, узнав о том, что ему предстоит стать дедом, поклялся убить меня. Я стал прятаться в лесу. Мать носила мне еду и теплую одежду.

Потом с холодно, и я, попрощавшись с мамой, бежал сначала на север Польши, а уж потом и в Англию. Прослонявшись по побережью без дела что-то около года, я подался на север и нанялся в кожедубильный цех мистера Ботта в Шеффилде, Йоркшир. Хоть работа в смраде и сырости, а все же лучше, чем спать в портах под рыбацкими сетями да таскать лярд[3] у зазевавшихся на пристани торговцев.

В работе я был усерден, сказывалась привычка к тяжелому труду. Вот как-то в одном трактире пьяные моряки учинили драку. Там был сын мистера Ботта, Томас. И плохо бы ему пришлось, если бы в это время я не проходил мимо. Я спас Томаса, и в благодарность за это мистер Ботт определил меня подальше от вони, в ученики к Джону Крукеду.

Тот слыл большим мастером по части работы шила и дратвы[4]. Мастер Крукед для всей округи ладил кожаную обувь и одежду. Вскоре я и в этом деле поднаторел и стал превращаться из его лучшего ученика в мастера. Все было бы просто прекрасно, если бы только в один момент я, на свою беду, не подхватил сухотку[5].

Болел я долго. Мастер Джон, которому бог не дал семьи, так сильно любил меня, что ухаживал за мной и оплачивал лекаря. Тот, видя заботу старого мастера и будучи человеком добрым, попутно обучил меня грамоте для того, чтобы я не умер с голоду после того, как поправлюсь. Сами понимаете, шить обувь или одежду я тогда не мог.

Старик Джон, с подачи все того же лекаря, помог мне устроиться в читальный дом переплетчиком. Работа тоже с кожей, но куда легче обувной. Вначале я просто перешивал книги, а потом начал их читать. Вскоре я даже стал ночевать в читальном доме.

На свою беду я узнал, что почти все, кто посещал этот читальный дом, состояли в неком тайном обществе левитов[6], охватившем своими щупальцами чуть ли не всю Англию. Не стану вам рассказывать что да как, остановлюсь только на том, что в результате и я оказался по уши впутанным в это дело, поскольку к тому времени за небольшую плату уже вел их простые бумажные дела и почту.

Когда же до короля дошли слухи о готовящемся во всем Йоркшире заговоре, начались повальные облавы и аресты. Кто-то из попавших в лапы людей короля, под пытками выдал истинное предназначение нашего читального дома.

Эшенбурк тяжело вздохнул:

— Мне пришлось почти все сжечь. Пожар получился на славу. Выгорело шесть соседних домов, в том числе досталось и домам Джона Крукеда и мистера Ботта.

Уничтожая тайное логово заговорщиков, я нечаянно прихватил из тайника их черную кассу и древние золотые пластинки с какими-то непонятными руническими письменами. Ну не сжигать же все это было? Пластинки я спрятал в надежном месте после того, как мы с мистером Боттом перебрались в деревушку Кристо, что в Девоншире… а кассу? Ее хватило мне для того, чтобы бежать обратно за море, ведь бежать мне, сами понимаете, было просто необходимо.

Возвращаться в Польшу не хотелось, Любек навсегда останется в прошлом. Вот так я и оказался в Вильно и продолжил учебу: деньги-то у меня оставались. Но я жил страхом. Соседство с морем оставляло шанс моим врагам найти меня, ведь влияние этого иудейского течения просто безгранично по всем приморским землям. Поэтому я не стал рисковать, бросил обучение и вскоре добрался сюда.

Свод смотрел на Эшенбурка во все глаза. Кто бы мог подумать? Этот угловатый сухой хлыст на деле оказывается непростой и весьма нескучный парень. Однако к чему это он так разоткровенничался?

— Николос, — наконец выдавил из себя Ричмонд, — а вы не боитесь, что рассказанное вами может быть использовано простив вас?

— Нет, — просто ответил Эшенбурк, — не боюсь. К тому же я подозреваю, что и у вас, мистер Свод, и у пана Якуба тоже есть что скрывать. Буду с вами откровенен, я догадываюсь, какой фокус вы выкинули с этим Юрасиком. Ведь никакого Юрасика не было, правда? Можете не отвечать. Я на вашем месте тоже бы не признавался. Что поделать, еще с далеких дней моей молодости я имею нюх на людей, хранящих тайны. Конечно, такому удальцу, как вы, было бы куда как выгоднее и проще похоронить эту тайну вместе со мной, но уверяю вас, я безопасен.

Свод был непроницаем:

— Не имею представления, о какой тайне вы говорите, однако, должен признаться, что я впечатлен рассказанным. Уж простите, мистер Эшенбурк, я никак не ожидал, что вы можете оказаться персонажем с такой богатой историей.

— Я понимаю, — застенчиво зарделся Никаляус, — худой, нескладный. Но уверяю вас, до болезни я был достаточно крепок…

— Бог с ним, Николос. Скажите, в связи с неким расположением, которое мы начали вызывать друг у друга, не составите ли вы мне компанию? Я намерен развеяться…

Вскоре Эшенбурк и Свод выехали из ворот замка. Погода располагала к прогулке. Серое тяжелое небо было неподвижным и лишь у костенеющей от ночных морозов земли замечалось слабое шевеление холодного воздуха.

Кто может объяснить эти странные настроения природы? Вот как объяснить, что точно такие же тучи зимой непременно грозят густым снегопадом, а такой же ветер поздней весной пронимает до самых костей? Сейчас же и тяжелый полог туч казался пустым и выжатым, и ветер, холодный, но слабый, не донимал морозом, а лишь бодрил дух и располагал к беседе. Грусть осенней природы дарила поверхностные, но настолько общие темы, что даже общение людей таких несопоставимых профессий, как пират и учитель было легким и непринужденным. Каждый, думая о своем, говорил или молчал, что называется, в удовольствие, наслаждаясь неброским богатством золота опавшей листвы, устилающей придорожные откосы, и вдыхая полной грудью засахарившийся от первых холодов прохладный воздух.

— Николос, — задумчиво произнес Свод, прерывая паузу, во время которой намечалась очередная смена темы разговора, — вот интересно, а что вы думаете о нынешнем положении литовцев? Я имею в виду, — пояснил англичанин, отмечая, что расслабленный прогулкой Эшенбурк не совсем понял суть вопроса, — то, что они живут сейчас меж двух огней.

Учитель коротко пожал плечами:

— Что тут можно думать? — вздохнул он. — Они уже давно в таком положении и, смею вас уверить, еще не скоро окажутся в другом.

— Грустно, очень грустно, — продолжил Ричмонд, хитро поглядывая в сторону главного врага пана Смолярека, управляющего одной из угольных шахт под Любеком. — А вы сами, Николос, если отбросить тот факт, что родились в Польше, чью бы сторону сочли для литвинов более выгодной? Или вы считаете, что им сейчас самое время задуматься о том, чтобы попробовать построить свое сильное и независимое государство?

Учитель криво глянул в сторону собеседника. В заданном ему вопросе явно крылся какой-то хорошо замаскированный подвох, и Эшенбурк задумался.

— Это достаточно сложный вопрос, — ответил он через какое-то время. — Но если вы хотите, я скажу, что думаю по этому поводу. Хорошо, — начал окончательно разбуженный от былой мечтательности учитель в ответ на красноречивый взгляд собеседника, — попробуем рассуждать, как вы и говорили, отбросив факт места моего рождения.

Сразу хочу заметить, хоть это и прозвучит не патриотично, но мне кажется, что лучший вариант для Великого Княжества Литовского — это поскорее попасть под власть надвигающейся Руси.

— Ого! — неподдельно заинтересовался подобным поворотом Ричи. — Но мне кажется, что это просто слова человека, обиженного на Корону, слова изгнанника…

— Нет, Свод, тут дело в другом. Ведь Корона и сама какое-то время назад переживала подобное неприятное время. Весомая часть польского королевства только сравнительно недавно стала считать себя настоящими ляхами. Это началось с правления князя Болеслава Первого, Храброго. Хочу заметить, что в Польше за все время ее существования и было-то всего несколько подобных ему князей, достойных почитания. Да, Болеслава Храброго почитают, и почитают за то, что смог втиснуться меж соседей и установить границы королевства в его нынешних пределах. Был еще Казимеж Третий, о котором говорят: «Он взял Польшу деревянной, а отдал уже каменной». Мешко Первый из рода Пяста… Вот, пожалуй, и все. Лично я ничего хорошего не вижу в том, что поляки, усилием этих великих князей, обрели свою видимую независимость от соседей. Да, конечно, авторитет этих королей столь велик, что оставшейся после них мощи хватит и для того, чтобы еще не раз раздвинуть границы своего королевства, но, повторюсь, хорошего тут мало.

— А плохого?

— Плохого, как это ни странно, много. Взять хотя бы то, что в скором времени само слово «поляк» станет сродни слову «торговец» или «меняла». В самой Польше так говорят о евреях, но тут, в Литве, это уже относят и к ляхам. Уж не знаю, с какой подачи в нынешнем польском королевстве развелось столько жуликов и всякого рода пройдох, но все люди, кто перебрался оттуда в Литву, в один голос твердят, что о поляках идет дурная слава, и винят в этом почему-то евреев. Нет, — отмахнулся пан учитель, — что ни говори, ляхи теперь не те.

Думаете, от хорошей жизни они только в 1466 году вернули себе занятый тевтонцами Мариенбург? Великие князья в былое время большой кровью отбили эти земли у язычников пруссов, а нынешние правящие потомки эту, неимоверными усилиями сохраненную территорию, чуть не подарили тевтонскому Ордену. Тут все тем же полякам нужно было бы в ножки поклониться Литве за Грюнвальд[7]. Если бы всем скопом там не побили тевтонов, те в скором времени отхватили бы у Польши половину земли. Они уже давно косо посматривали в сторону Кракова[8]. Сами подумайте, разве подписали бы ляхи Кревскую унию[9] 1385 года, если бы были в силе? А, — отмахнулся Никаляус и повторился: — Что ни говори, мистер Свод, а дурная слава идет о наших королях и о нынешней Польше. Зато, как ни посмотри, столько пустого гонору!

Лицо Свода просто искрилось неподдельной заинтересованностью. Давненько ему не приходилось общаться с таким ушлым провокатором.

— Должен вам сказать, — осторожно вклинился в монолог учителя Ричи, — что я сразу заметил, как боль за страдания Польши и Литвы сильно тяготит ваше доброе сердце. Да, это видно, Николос. Я совершенно не знаком со здешней историей, а вы на многое открыли мне глаза. Однако как мне теперь быть? Ведь в отличие от вас, мой друг, мистер Война и его отец весьма лестно отзываются о политике литовско-польского короля Жигимонта Второго. Да, Николос, они серьезно считают его сильным и мудрым королем.

Цепкий взгляд пирата моментально отметил перемену в лице Эшенбурка. Учитель словно жабу проглотил.

— Что же, — неохотно ответил он, — мнение столь уважаемых людей и для меня немаловажно, однако я буду отстаивать свою точку зрения.

«Как бы ни так», — подумал Ричи, а вслух произнес: — Должен вас предупредить, что и я на стороне пана Якуба и милорда. Я им друг, к тому же меня вполне удовлетворяет уклад местной жизни.

Эшенбурк был обескуражен:

— Вы же ничего не знаете об этой жизни и строите свое мнение только на основе пышного панского быта. А как же жизнь простых крестьян, их тяжкий труд?

— О, мистер Николос! Хочу заметить, что, если бы и вы долгое время спали и кушали как пан, вряд ли бы потом стали так печься о черни. Вот и мне нет никакого дела до их жизни, а им, слава богу, до моей. Что же касается тяжкого труда, так это происходит на всей земле, а не только здесь. Если говорить уж совсем откровенно, не всегда и они, эти трудяги, так уж сильно надрываются, а коли и делают это, то всё для своего же блага. Мир жесток, мой друг, не будешь работать — не будешь есть. Вот, посмотрите, — Свод красноречиво указал рукой куда-то вдаль, где в пустынном поле двигалось едва различимое пятнышко.

Учитель подслеповато сощурился и стал всматриваться.

— Видите? — спросил англичанин, — во-о-он там едет повозка, а в ней, судя по всему, откинувшись и потягиваясь на мягком сене, страшно «перетруждается» какой-то крестьянин. Кто знает, — ядовито заметил Свод, — возможно, он даже храпит во сне от переутомления.

Глупо за них ратовать, Николос. Все на свете не могут быть господами, так уж устроен мир. И подводя черту под нашим спором, скажу так: далеко не каждый моряк может стать капитаном, и ни один бунт на корабле еще не приводил ни к чему хорошему.

Эшенбурк был раздавлен и молчал, продолжая всматриваться вдаль, в двигающуюся в их сторону точку повозки. Ему трудно было что-то возразить. Как ни крути, а вступать в споры с таким подкованным собеседником, как мистер Свод, приходилось нечасто. Но вот прошли тягостные минуты молчания, и вдруг сама судьба помогла совсем поникшему Никаляусу. Приняв с благодарностью ее неожиданный подарок, учитель премило улыбнулся и язвительно заметил:

— И все же вы не правы, Свод. На самом деле крестьянам некогда спать в повозке. Посмотрите повнимательнее, это ведь панский шарабан[10].

Ричи был изумлен. Второй раз в жизни он встречал человека, который так хорошо мог видеть на большом расстоянии. Самое интересное, по наблюдению самого же Ласт Пранка, и Денни Крот, и этот мистер Эшенбурк выглядели как люди со слабыми глазами. Старина Денни, кончившийся от лихорадки возле Крита около трех лет назад, не заметив у ног пушку, спотыкался о нее, но зато легко мог пересчитать на расстоянии мили, а бывало, и двух, вооружение и людей на корабле неприятеля.

Свод, чьи глаза тоже были неплохо натренированы на морских просторах, только теперь стал различать очертания повозки и пеструю одежду возничего. Но, едва он собрался что-либо сказать, учитель продолжил:

— А ведь это женщина.

На лице пирата снова отразилось неподдельное удивление.

— Да, — всмотревшись вдаль, подтвердил Эшенбурк, — женщина. И едет она в сторону Мельника. Дорога тут одна…

Свод шумно потянул носом холодный воздух осеннего поля.

— Это, — не без раздражения ответил он, — даже я заметил, мистер учитель. Ну что же, должен сказать, что ваш зоркий глаз произвел на меня впечатление, давайте теперь посмотрим, как вы держитесь в седле…

Скалясь в лицо внезапно проснувшейся удали, Свод пнул коня в бока, отчего тот поднялся на дыбы.

— Ха! — коротко вскрикнул Ричи, и бедное животное, выпучив глаза, сделало несколько прыжков и, словно ветер, понеслось вперед.

Разумеется, Эшенбурку вряд ли удалось бы повторить нечто подобное. Умением так лихо гарцевать пан учитель похвастать не мог. Именно поэтому он здорово отстал от ускакавшего вперед англичанина.

Нагнав его, Никаляус не без удивления узнал даму, управлявшую шарабаном. Это была пани Ядвига Патковская.

Учитель, следуя примеру англичанина, спешился и поприветствовал женщину. Ответив поклоном на приветствие, вельможная пани Ядвига так густо покраснела, что тонкая кожа на ее скулах стала отливать оттенком свекольного сока. Эшенбурк заметил это, и ответный, пристальный взгляд женщины заставил его испытать неловкость.

— Николос, Николос! — услышал он наконец голос Свода, который уже несколько раз пытался о чем-то его спросить. — Черт побери, вы слышите меня?

— Да, — будто выныривая из полудремы от происходящей с дамой метаморфозы, ответил учитель.

— Спросите у госпожи Патковской, что случилось?

Эшенбурк только сейчас обратил внимание на то, что пани Ядвига путешествовала в полном одиночестве. Это, несомненно, говорило о том, что в Патковицах на самом деле что-то неладно. Оно и понятно. Зыбкое здоровье пана Альберта никак не давало ему шанса рассчитывать на долгую жизнь, однако, если он уже… впрочем, что тут гадать? Учитель разом стряхнул с себя задумчивость и деловито откашлялся.

— Пан Свод спрашивает, — участливо и мягко произнес он, — что случилось?

Пани Ядвига повторно, как показалось Никаляусу, еще гуще прежнего залилась свекольной краской. Свод и Эшенбурк, наблюдая за этим, недоуменно переглянулись.

Становилось понятным, что при Никаляусе о причине своего визита пани Ядвига говорить не желала, но, с другой стороны, какой смысл ей что-либо говорить и без него? Ведь все ее слова для заезжего пана просто-напросто набор звуков. Как ни крути, а по-английски она вряд ли сможет обрисовать ему должным образом интересующее ее дело. Вот и выходило, что трое людей, стоя посреди поля только и делали, что обменивались вопросительными взглядами.

В конце концов, пани Ядвига, взяв на себя инициативу, с тяжелым сердцем и поистине королевским достоинством, отпущенным природой этой красивой женщине, обратилась к Эшенбурку:

— Пан учитель, в доме пана Криштофа у меня не было времени узнать ваше имя…?

— Меня зовут Никаляус, Никаляус Эшенбурк.

Грустная улыбка скользнула по красивому лицу панны.

— Пан Эшенбурк, — меланхолично и четко произнесла госпожа Патковская непривычное и корявое сочетание букв, — я прошу вас, как только может просить несчастная женщина достойного и доброго человека, сохраните, пожалуйста, в тайне то, что вы сейчас услышите.

Панна тяжело вздохнула и украдкой посмотрела на ничего не понимающего иностранца.

— Так уж случилось, — продолжила она, — что, приехав сюда и говоря с вами, я сильно рискую репутацией, честью, но, к моему сожалению, ничего не могу с собой поделать. Вы можете поклясться в том, что сохраните в тайне мое признание?

Никаляус переложил узду в левую руку и под недоумевающим взглядом Свода протянул вперед свою узкую ладонь правой руки.

— Клянусь, — сказал он, с досадой отмечая, что снова притянул к себе какие-то тайны.

Госпожа Патковская, не ожидавшая от учителя иного ответа, медленно опустила взгляд, после чего поднялась и с помощью Эшенбурка сошла на землю.

Несмотря на клятву Никаляуса, женщина, как видно, все еще продолжала колебаться. Она медленно замотала узду на крюк шарабана и, не зная, куда подевать мелко дрожащие руки, взяла тонкий резной стек[11] и сильно сжала его.

Слова, кипящие в ее душе, долгое время доселе были надежно сдавлены ремнями воли. Безумные, безудержные, они так рвались наружу, что расшатанные гвозди страха вдруг стали выпрыгивать из надежного ранее пола достоинства. Пани Ядвига все никак не могла поднять взгляд, но и говорить, глядя вниз, словно чернь, для нее тоже было унизительно. Наконец победившая страх женщина нашла в себе силы. Теперь ее уже не тревожило, что нужные слова пришли к ней не от мысленной молитвы, как это пристало бы добропорядочной католичке, а родились прямо из сердца. Да, именно из сгорающего от греха сердца. Стоило ей вновь мысленно окунуться в эту огненную геену бесстыдства, как огромная волна решимости прилила к ее круто вздымающейся от волнения груди. Пани так красноречиво подняла глаза, будто и вправду, привлеченные желанной добычей, за ее спиной выстроились в ряд все демоны ада.

— Я, — глухим голосом произнесла она, — здесь из-за пана Свода. Еще в доме Войны…

Панна Ядвига продолжала что-то говорить, а у бедняги учителя похолодели пальцы: «И зачем мне все это? — спрашивал он себя. — Почему я? Как же все это неприятно. Ну и особа же эта пани, муж еще жив, а она уже хвостом вертит…».

— …умоляю вас, пан Эшенбурк, я близка к безумию. Станьте моим доверенным лицом, прошу вас. Мне не на кого больше надеяться в этом деликатном деле. Я рассчитываю на вашу порядочность!

«Порядочность?! — возмущался про себя Эшенбурк. — О какой порядочности она говорит?».

Панна Ядвига замолчала. Она повернулась спиной к Своду и, пряча наливающиеся слезами глаза, судорожно выдохнула:

— Расскажите ему обо мне, как можно… мягче. Скажите, что судьба моя теперь в его руках, поскольку растущее отчаяние неотступно толкает меня в яму грехопадения. — И вдруг она схватила Накаляуса за ворот. — Ведь вы осуждаете меня, пан Эшенбурк?!

Никаляус невольно отстранился, как можно осторожнее освобождая свой пыльный ворот из цепких женских пальцев. В лице англичанина, внимательно наблюдавшего за этим, сквозило живое любопытство. Учитель, не смея отбросить от себя руки вельможной пани, зажал их в своих ладонях и кротко посмотрел в ее полные мольбы глаза.

Ошарашенный этим зрелищем, Свод вскинул вверх брови до допустимых природой пределов. В этот миг он вполне мог засвидетельствовать то, что на его глазах мир переворачивался с ног на голову: со стороны казалось, что гордая, обеспеченная и красивая женщина имеет самые близкие и нежные отношения с этим полуседым придурковатым «студентом»! Ничего не скажешь, вполне возможно, что и таким интересным хитростям обучали господ наушников в том самом тайном королевском приказе. Иначе как еще можно было бы объяснить подобное?

Ричи тактично откашлялся и, дабы не присутствовать далее при слишком личной сцене, забросив узду на коня, собрался было уезжать, но Эшенбурк вдруг всполошился:

— Постойте, Свод, постойте! Я должен вам кое-что объяснить.

— Не утруждайте себя, Николос. Я все понимаю…

— Нет, подождите, — не унимался новоявленный «посол», вынудив-таки англичанина оставить попытку вскочить в седло. — Госпожа Патковская хотела вам кое-что сказать…

[1] Дресва — крупный песок, мелкий щебень.

[2] Войтешик — сын старосты (от войт — староста (бел. — пол.)).

[3] Лярд — топленое свиное сало.

[4] Дратва — толстая промасленная нить для обуви или шитья кожи. Отсюда позже появилось слово дрот — проволока.

[5] Сухотка — болезненная худоба, иногда последствие скрытых, тяжёлых или хронических заболеваний.

[6] Левиты — крайне радикально настроенное еврейское объединение. Религиозные иудеи-фанатики.

[7] Имеется в виду Грюнвальдская битва 1410 года, в которой войска Великого Княжества Литовского разбили армию рыцарей тевтонского Ордена.

[8] Краков — древняя столица Польши.

[9] Кревская уния — договор об объединении Польши и Литвы (от названия населенного пункта Крева, теперь в Гродненской области Беларуси).

[10] Шарабан — легкий, обычно двухколесный экипаж.

[11] Стек — твердый хлыст.