ЧАСТЬ 1 ГЛАВА 9

Туман выползал из темноты, будто армия блуждающих призраков. В поросших куцыми кустами торфяниках было достаточно мест, до которых редко добиралось солнце, поэтому злодейка зима, уходя каждую весну на север, хитрила, оставляя до следующего прихода во многочисленных полесских болотинах своих верных шпионов. Стоило ли удивляться заморозкам сейчас, в начале октября, если эти вероломные наглецы, вот так же, выползая из торфяных болот, могли творить вред и поздней весной, и даже летом.

В прогнувшейся меж двух перелесков низине, в которую медленно катился промокший от росы экипаж, холод был настолько ощутим, что и в его качественно собранном умельцами, утепленном деревянном брюхе было неуютно и сыро. В слабом свете восходящей над дальним лесом луны взмокшие от работы кони выдыхали горячие облака пара так, словно это были животные из упряжи небесной колесницы самого Перуна, а не уставшие лошадки дяди Бенедикта.

Поезд свернул вправо и тихо покатил по аллее к замку Патковских. Отсюда до Мельника оставалось всего-то мили четыре. Напрямик вообще было рукой подать, но, как считал Якуб, проехать мимо соседей и не завернуть поздороваться было бы неправильно.

Патковские всегда старались дружить с паном Криштофом Войной. И хотя пан Война-старший был нечастым гостем в Мельнике, будучи человеком занятым и находясь в постоянных разъездах он мог быть спокоен за свое имение. Его сосед, бывший писарь дрогичинского суда пан Альберт Патковский в неплохом литературном стиле и с завидным постоянством писал ему о ходе дел в Мельнике и, заодно, и о своих скорбных делах.

Понять старания пана Альберта было несложно. Пару лет назад, когда Якуб приезжал на рождество в виленский замок отца, пан Криштоф разъяснил сыну причины такого внимания Патковских. До того времени Якуб еще весьма поверхностно вникал в события, происходящие на Родине. Что тут удивительного, ведь он отправился учиться еще юношей. Позапрошлой же зимой, увидев перед собой умного молодого человека — достойного продолжателя рода Войны, отец, как видно, уже тогда держа в уме наследование своим отпрыском Мельника, доступно и убедительно объяснил Якубу непростую ситуацию в приделах Великого Княжества Литовского.

Находясь далеко от дома, Война-младший даже не догадывался о том, что его страну уже много лет просто раздирали на части. По сути уже давно шла война. Те же, кто смог ее разжечь, своими ежегодными заключениями вечного мира только доказывали свое нежелание установить здесь спокойную жизнь.

К этому смутному времени русский царь Василий ІІІ и Сигизмунд І, государь Великого Княжества Литовского и Польский король, заручившись поддержкой соседних государств, начали старательно и методично переманивать каждый на свою сторону литовских князей.

Как только большинство из них разобралось, на чьей они стороне, дошло дело и до середнячков местной знати, к которым относился и вышеупомянутый отставной дрогичинский служащий суда пан Патковский. Под ним было семейное имение Патковицы с небольшим селом.

Знатный сосед Патковского — пан Криштоф Война, пока еще имел в себе силы не кланяться в пояс ни рассенам, ни полякам, хотя, справедливости ради стоит сказать, что его тетка была в родстве с Жигимонтом ІІ и некий польский крен в политических взглядах пана Криштофа все же имелся.

За таким сильным соседом дружественные ему Патковские долго были неприкасаемы. С другой стороны, как говорил сам отец, пан Альберт тоже был ему выгоден. Долго не появляясь в Мельнике, пан Криштоф мог без особого труда быть в курсе дел, происходящих в теперь уже отписанном сыну старом имении матери. В общем, до какого-то времени Война-старший попросту прикрывал заботливым крылышком своего слабого соседа.

Но то все было раньше. Что-то около года назад ситуация с переманиванием знати в ту или иную сторону заметно обострилась. Количество и сила московитской ее части стала жестко перетягивать чашу весов на свою сторону, и с прошедшей весны хозяева ранее неприкасаемых земель уже не могли считать себя достаточно защищенными. Подавляющее количество шляхты жило на русских землях, имея литовское самосознание, разговаривая на польском языке и теряясь в сложном выборе между католическими священниками и правоверными.

Редко, но встречались еще крепкие рода, которые, находясь под страшным давлением со стороны христианского духовенства, все-таки держались за древнее, ныне именуемое языческим, православие, а потому над Великим Княжеством Литовским витала тяжелая неопределенность. Княжество это все больше начинало существовать на бумаге, а не в действительности.

Разумеется, никому это не нравилось. Паны упирались, стараясь ловко балансировать на тонкой дощечке между двумя берегами одной реки. Но к концу нынешнего лета и эта пресловутая дощечка стала опасно качаться, предлагая всем окончательно определиться с выбором политического берега.

Местная знать просто вынуждена была драть с закрепощенных крестьян по три шкуры. Терять черни уже было нечего. Чувствуя неотвратимость все более растущего влияния сильной восточной руки, те стали бежать от панов в рассенские земли, за Днепр. Многие из них на прощание даже сжигали дотла имения бывших хозяев — наболело…

Последний раз Якуб приезжал в эти места подростком. Тогда еще была жива бабушка. Соседство с Патковскими дало ему возможность подружиться с сыном пана Альберта — Андреем. Тот был старше Якуба на два года. Ровно на столько же лет младше Войны была дочь Патковских Сусанна — смешная рыжеволосая девочка с удивительно длинными, отливающими медью ресницами. Помнится, она всегда хотела участвовать в старательно скрытых от взрослых озорных делах и развлечениях Андрея и Якуба. Те же, имея с рождения весьма пытливые головы и будучи детьми деятельными, просто не знали границ в своем необузданном желании как следует познавать этот мир.

Как-то забравшись в глубину большого леса на пути к реке Малорита, где-то между Мельником и Патковицами друзья обнаружили развалины старой церкви. Каждый из них к тому времени уже был достаточно наслышан об этом месте. Ветхое, полуразвалившееся здание таило немало опасностей, а потому детям туда ходить было строго запрещено. Купол церкви, сильно повредив полусгнившие стены, рухнул внутрь здания храма еще в те времена, когда прабабушка Якуба была ребенком. Говорят, при этом погиб священник, не желавший покидать этот пребывающий в запустении храм. В народе болтали о том, что, дескать, и сейчас в развалинах церкви обитает его призрак. По вечерам в большие церковные праздники выходит он из развалин и с упреком указывает редким прохожим на почерневшие от гнили стены: стыдитесь, мол, безбожники, что дали пропасть храму.

Впрочем, в то время ни друзей, ни часто следившую за ними тайком Сусанну не останавливало подобное соседство с призраком, скорее, даже наоборот. Незримое присутствие тайны сдружило их, и до самого конца лета эти развалины были им чуть ли не родным домом. Родители Андрея и бабушка Якуба, разумеется, ничего не знали о том, где целый день пропадают дети, доверяя их живым рассказам о прогулках в парках и аллеях усадеб.

Поезд остановился. Слуги спрыгнули с козел. Слышно было, как кто-то из них пошел к дому Патковских. Где-то в стороне залаяли собаки. Долгое время ничто другое не нарушало тишины спящей природы. Вдруг в сыром, холодном мраке ночи послышались чьи-то шаги. В темном углу зашевелился Свод.

— Пан Якуб, — тихо произнес кто-то у двери, — это я, Збышек.

Что там?

— Пан Война, — кланяясь, мягко ответил слуга, — мы с Мареком стучали во все окна. Никого нiц нема[1]. Мы обошли вокруг. Марек увидел огонь в пристройке на заднем дворе. Там начуе нейкая кабета[2]. Это пан Альберт ее тут оставил.

Кутаясь на ходу в дорожное покрывало от пронимающего до костей собачьего холода, Якуб вышел из экипажа. Темные силуэты слуг неясно прорисовывались на зыбком полотне тумана, подсвеченного восходящей над лесом луной. Война выдохнул перед собой большое облако пара.

— А где же сам пан Альберт? — невольно передергивая плечами, спросил он.

— Они весь маёнток отселили, — вкрадчиво ответил Збышек. — У іх, пан Война, наўвокал пошасць гуляе[3]. Дочка той кабеты, что сейчас следит за панским добром, умерла. Так пан эту тетку оставил тут, а селян и прислугу от греха подальше отселил в печища, рядом с маёнтком. Сам он с семьей и прислугой временно на гумно перебрался, где-то возле леса, как раз по дороге в Мельник. Так что если пан желает, я думаю, мы их найдем.

Едем!

Якуб забрался в экипаж, и кони, гулко затопав копытами по сырой подмерзшей земле, тронулись в путь. Поезд тяжело выкатил на мельницкую дорогу, поднимающуюся вверх к далекой окраине леса. Позади, словно в опустившемся на землю облаке, исчезло в непроглядном тумане безжизненно темное имение Патковских.

Огромная серебряная бляха луны заливала покрытое инеем поле щедрым, холодным светом. Здесь дышалось легче, не было той болезненной сырости, что пробиралась ледяным холодом даже под шерстяные дорожные покрывала.

Молчавшая всю дорогу девушка вдруг призналась, что страшно замерзла. Свод, узнав о чем она говорит от Якуба, несмотря на то, что и сам уже давно не чувствовал от холода пальцы ног, не стал упускать случая завоевать расположение красавицы. Он принялся ухаживать за девушкой, которая даже растерялась от такой неожиданной опеки. Англичанин накрывал ее поверх теплого полога чем-то еще из дорожного багажа, растирал ей ладони, согревал их своим дыханием, и эта возня на какое-то время отвлекла всех от дороги. Но вот где-то рядом с поездом снова залаяли собаки, и всякое движение вокруг промерзшей панночки прекратилось.

Лошади остановились. Якуб прислушался. В гулком холодном воздухе ясно слышались далекие, едва различимые голоса людей. Через какое-то время у двери экипажа появился свет факела.

— Паночку, — скрытый пятном огня, тихо и торопливо произнес где-то Зыгмусь, — пан Альберт и пани тут, в гумне. Яны баяцца пошасці, таму, калi пан Война жадае пройти до них, надо будет окурить огнем свою одежду. Тут, наўскрайку[4] капна с сенам, так что можно надергать жмень колькi трэба и вас, пане, акуры́ть.

Якуб вышел из экипажа. Прямо перед ним, освещая факелом сутулящихся от холода слуг дяди Бенедикта, стоял кто-то из прислуги Патковских. Близкое присутствие огня прятало от взгляда молодого пана грозно рычавших где-то в темноте собак. Было ясно, что еще несколько человек в стороне держат за постромки этих злых лохматых охранников.

— Пан Война, — поклонившись, отстраненно произнес человек с факелом, — у вас какое-то дело до пана Альбэрта?

— Да какое дело? — возмутившись странному тону слуги, ответил Якуб. — Я проездом. Просто хотел выразить пану Патковскому почтение, только и всего.

— Да нас не можна, — замялся слуга, — алэ, як пан захцэ, то я ўсе ж запрашу да вас пана Альберта[5].

— Конечно «запраси», мил человек! — решил настоять на своей просьбе удивленный Война.

Человек с факелом тут же отправился прочь, сбегая куда-то вниз под сенью полуголых раскидистых деревьев. Играющие вокруг огня тени будто оживали, протягивая из темноты к тому, кто посмел прервать их сон, свои когтистые лапы. Вдоволь налаявшиеся собаки, понимая, что чужаки прибыли надолго, заметно притихли. Стоявший неподалеку Зыгмусь осторожно приблизился к пану.

— Паночку, — тихо прошептал он, — што ж то за пошасць такая, што пана з панi ў гумно загнала? Вой баюся я, каб чаго ні было![6]

Война опасливо осмотрелся. Поезд стоял в тени. Старые густые ели, растущие на самом краю леса, были способны создать преграду даже дневному свету, что уж говорить о лунном. Да, пожалуй, слуга прав. И чернеющий впереди лес, и поднимающийся позади туман могут таить в себе много опасностей. Было что-то неприятное и загадочное в том, как встречает своих гостей пан Альберт.

— Зыгмусь, — как можно тише произнес Якуб, — ты бы шепнул нашим, на козлах, чтобы чуть что были наготове.

— Пан Якуб, — вместо ответа неожиданно громко сказал слуга, — я пайду гляну коней. У варанога сёння дзень цугля выскаквае. Што я ні рабіў, — продолжал он уже возле экипажа, — а ўсе адно. Трэ будзе кавалю аддаць, хай запляскае збоку, а то...[7] — далее слова хитреца Зыгмуся стали уже неразличимы.

Впереди, под деревьями, снова появился свет. Было видно, что по тропинке поднимались двое. Тут же рядом с Войной словно из-под земли вырос Свод. Англичанин, наблюдая за происходящим из проема открытой дверцы экипажа, сразу понял, что именно сейчас может оказаться полезным молодому пану. Пират, словно волк, чувствующий опасность каждой пядью своей испещренной шрамами шкуры, был полон решимости. Якуб же, заметивший, как его заграничный друг энергично пристраивает на пояс подаренную дядей Бенедиктом саблю, мягко придержал его.

Свет медленно приближался, являя жмурящимся гостям слугу, ведущего под руку какого-то пожилого человека. В нем Якуб с трудом узнал пана Патковского. Да, приходилось признать, что время не пощадило былого служащего мельницкого суда.

Пан Альберт в это время поочередно всматривался в лица Якуба и Свода, как видно, не решаясь отдать предпочтение ни одному из них в вопросе «кто же из этих двоих Война»? Молодой сосед Патковского не стал мучить старика.

— Пан Альберт, — сказал он и указал на англичанина, — это мистер Ричмонд Свод, он иностранец, а я сын пана Криштофа.

— Яку-у-уб, — радостно протянул бархатным голосом Патковский. — Мальчик мой, да тебя не узнать! — старик прижал сухую руку к груди и едва заметно поклонился. — Доброй ночи вам, пан Война, и вам, пан Ричмонд. Пше проше выбачэння[8] за тое, что встречаю вас не в имении. Что делать? По всем селам вокруг скачет зараза. Растут, ширятся погосты, хотя что тут удивляться? Они всегда растут быстрее городов и сел. Видишь, приходится жить в гумне, по три раза на день окуривать себя огнем. Пани Ядвига ругается, а поделать ничего не можем. Я думаю отправить ее от греха подальше в Краков к моему брату, а как обвыкнется там, так и Сусанну нашу заберет. Не годится молодой панночке в гумне жить…

Патковский легонько взял Якуба под руку:

— Нам бы с тобой, друже, о дальнем наделе земли поговорить, что за церковью…

Война-младший округлил глаза, но, перехватив взгляд старика, особенно выразительный в лунном свете, мигом смекнул, что эта его внезапная просьба только предлог уединиться.

Он тут же кивнул в ответ:

— Ричи, — тихо сказал он по-английски своему насторожившемуся товарищу, — ждите меня здесь. Мне нужно с глазу на глаз кое-что обсудить с этим джентльменом.

Англичанин послушно отошел к поезду, а Якуб и Патковский, пройдя часть пути следом за ним, обогнули экипаж и отправились вниз по дороге в сторону имения. Вскоре они вышли в залитое лунным светом поле, усыпанное холодным серебром инея.

Пан Патковский не спешил начинать разговор. Соседи отмерили не меньше сотни шагов, прежде чем он, осторожно оглянувшись по сторонам, со вздохом произнес:

— Вот уже и «белый дед»…

Якуб с удивлением посмотрел на соседа.

— Так в народе называют густой иней, — с улыбкой пояснил тот, — белый, седой, как старый дед. Я это к тому, что уже подмораживает, — продолжил он, — скоро дзяды[9], а там уже и коляды, — Патковский заметно сбавил шаг. — Неладно у нас, Якуб, — сразу переходя к сути разговора, гораздо тише сказал он. — Думаешь, что мы и в самом деле в гумне от пошасці хаваемся? Яна, канечне, гуляе сабака, губіць людзей, але ж не да таго, каб пан, як тлусты пацук, па кутах хаваўся[10]. — Пан Альберт сам улыбнулся тому, как красочно он описал обрушившуюся на них напасть на мужицком языке. Он вдруг остановился.

— Время настало такое, — продолжил Патковский, — что, если ты имеешь под собой хоть что-то, не доведется тебе спать спокойно. Тут либо крестьяне подпустят «красного петуха», либо сподручные Базыля Хмызы обдерут до нитки. А то еще и того хуже, московиты под себя подгребут. Не пойдешь под них, сам отправишься в Базыли Хмызы или на тот свет, а на твое добро сядет своим толстым задом какой-нибудь московский воевода.

Чему ты улыбаешься, мой мальчик? Насмотришься еще. Они тут шастают, как у себя дома. Не покормишь, не попоишь — спалят. Плохо покормишь, попоишь — спалят. Перекормишь, перепоишь, тогда точно спалят. Пока в Мельнике и на ваших землях хозяин был в отъезде, их не трогали. Но вот теперь появился ты — молодой хозяин, стало быть, начнут охаживать и тебя. С меня особо-то уже и взять нечего: я бедный и старый. Андрея отослал учиться в Лейпциг к моему младшему брату Ёгану. Что поделаешь, отцовское крыло нынче не защита. Пани Ядвисю и Сусанну отвезу в Краков и вот только тогда, может быть, вздохну полегче.

Скажи, ты помнишь Станислава Карсницкого — маршалка Радивиллов? Хотя откуда ты можешь его помнить? — Патковский отчаянно махнул рукой. — Отец твой его знает. Так вот, не так давно Карсницкий посадил на три села, что миль сорок восточнее по той стороне Буга, своего сына. Так уж вышло, что малый его сильно разгулялся где-то за границей. Не знаю, что он там ел или пил, а вскочил на отцовские деньги в такую гайню[11], что с того разгула даже слегка умом тронулся. Станислав его оттуда забрал, дал села и приказал, чтобы грехи перед господом замолить, выстроить малый кальвинистский собор вместо церквушки, которая, как и наша, в лесу, развалилась к тому времени в хлам.

Сын Карсницкого, как видно, в содеянных грехах покаялся и слова отца принял близко к сердцу, благо пан Станислав и денег ему на строительство дал.

Остатки церкви разобрали, а на том месте, где она стояла, выкорчевали лес и стали строить собор. По слухам, храм поднимали на диво! Всем храмам храм! Выстроили стены, уже доделывали башню, ждали только колокола. Их окрестить на голос должен был сам остробрамский священник, наместник Папы. Но тут пришли московиты, увидели, что Карсницкие убрали их старый церковный мусор и в отместку за это сравняли с землей недостроенный собор. Русаки дня два искали и отца Карсницкого, и сына, чтобы и с ними как следует поквитаться, да они вовремя спрятались. Удрали аж под Новогрудок: у них там большое имение.

Но тут, Якуб, вот какое дело. Одни говорят, что это русаки собор в щебень разнесли, а другие — что сам наместник воеводы подляшского своих вояк на это дело подрядил. Кто их там теперь разберет?

Сам понимаешь, Патковский не такая важная птица, как Карсницкий, хоть и тоже польских кровей. А ведь за Станислава с сыном в этой неразберихе и Радизвиллы не вступились, смолчали, не зная, кому слово замолвить. Карсницкие как-то сами все уладили, откупились, наверное.

Пан Патковский поднял лицо к залитому лунным светом небу.

— Х-х, — коротко выдохнул он вверх облачко пара, — чему тут удивляться? Вот и на небе все так же. Люди как звезды, а государи как светила. Чем сильнее солнце или луна, тем незаметнее звезды. Те, что посильнее светят, еще видны кое-как, а те, что поменьше, и вовсе пропадают.

Пан Альберт оторвал взгляд от неба.

— У твоего отца, — как-то резко сменил он свой романтичный тон, — денег достаточно. Я ему уже об этом писал, а вот теперь и тебе говорю. Нужно так поставить дело, чтобы в имении было на кого опереться. Оно и дурню ясно, что армию в Мельнике никак не соберешь, но и слабаком с родовым именем Войны жить не годится. Вот и выходит, что тебе нужно быть понаглее, так, чтобы московиты ни тебя, ни твое добро не трогали! Для этого нужны надежные люди, такие, которые в случае надобности и оружие в своих руках подержать сумеют или, что тоже немаловажно, смогут договориться с кем надо.

Пан Альберт положил свою тонкую, худую ладонь на плечо Войны.

— В случае чего, — совсем тихо сказал он, — смело можешь рассчитывать на старика Патковского. У меня для тебя всегда найдется пара надежных слуг, ну и кое-какая другая помощь. Сейчас на Литве много недовольных. Да и какая мы уже Литва? Есть и в нашей вотчине люди, что до того устали меж двух сосен болтаться, что готовы без лишних размышлений примкнуть к польскому королевству или поклониться русскому царю.

Уж или туда, или туда — главное, чтобы прибиться хоть к какому-нибудь берегу. Одни уверены в том, что нам еще благо стать хозяйским двором для Польши, а другие — что лучше кормить обхазаренную Московию. Уж больно у их Василия сильный аппетит. Видно, желает подмять под себя и пересчитать по головам все до самой Вислы. А раз желает, значит так и сделает. Киевскую Русь подомнет и пересчитает по черным головам, а нас, белоголовых, по белым. Перечтут и окрестят: тех навек в какую-нибудь Черную Русь, а нас, как полешуков в давние времена, в Белую. Вот увидишь, придет еще время, будем мы, поляки, литовцы, и говорить, и писать по-русски…

Война невольно улыбнулся такой нелепой мысли. Виданное ли дело, полякам говорить на чужом языке?

— Чему ты снова улыбаешься, Якуб? — серьезно спросил Патковский.

— Да так, — не стал рассуждать на спорные темы Война. — По мне уж лучше мужицкий язык, чем русский.

— А, — отмахнулся пан Альберт, — такой ты знаток и мужицкого. Сам-то, как и я, — поляк. Вот соберись как-нибудь, съезди в леса на юге. Да только заберись поглубже в чащу. Тамошний люд здешних только с третьего слова на пятое понимает, да и Христа там ни во что не ставят, зовут жидом и не шутя грозят тем, кто его сюда принес.

Война услышал позади себя шаги и обернулся. К ним шел Свод.

— В-о-от, — с большой долей иронии протянул Патковский, — еще одна фигура объявилась. Видать, и не догадывается, в какой «рай» приехал щеголять в своем дорогом камзоле. Скажи, — не без сарказма заметил пан Альберт, — этот франт тоже приверженец мужицкого языка?

— Ну что вы, — глядя в сторону Ричмонда, ответил Якуб. — Он, кроме английского, ничего не знает.

— Бедняга, — вздохнул Патковский, — надолго он сюда?

— Думаю да.

— Несладко же и ему придется. Видать, привык парень жить в довольстве? Ишь какой холеный…

— Что есть, то есть, — улыбнувшись, ответил Война. — Что случилось? — спросил он Свода по-английски.

— Да ничего, — ответил тот, бросая оценивающие взгляды вокруг. — Вас долго не было, вот я и стал беспокоиться.

— Чего это он так перепугался? — удивился старик.

— Говорит, что страшно ему, — с едва различимой улыбкой ответил Война. — В этакой-то темени да в чужой стороне…

— Да-а, — заключил Патковский, — тебе, мой мальчик, и самому сейчас придется несладко, а еще и за этим франтом надо будет смотреть в оба глаза, защищать его, оберегать. Да, да, не улыбайся. Знаешь, людям Базыля Хмызы все равно кого воровать, таскают и таких, заможных, как баранов из овчарни. Украдут, а потом у хозяина выкуп требуют. Этот разбойник — я про Хмызу говорю — было дело, где-то пропал. Поговаривали даже, что изловили его. Ан нет. Снова объявился.

— А если не платить ему за этих иностранцев? — хитро поинтересовался Якуб, покосившись в сторону Ричи.

Патковский пожал плечами:

— Что ж, можно и так, да только тогда тебе в подарок пришлют голову твоего гостя. Прилюдно пришлют, чтобы все видели. Ты, Якуб, по всему видать, раз привез сюда этого важного господина, решил какое-то серьезное дело в Мельнике начать?

— Да, — признался Война, — хотелось бы. Для того же я и учился.

— Эхе-хе, — снова вздохнул старик, — уж и не знаю. Вы, конечно, с отцом сами хозяева своим деньгам, но я бы не советовал. Времена-то уж больно беспокойные…

— Пан Патковский, — предчувствуя повторное начало рассказа о тех самых «не лучших временах», не дал ему договорить Якуб, — а кто такой этот Базыль Хмыза?

— Базыль? — удивился внезапному вопросу пан Альберт и привычно пожал плечами. — Разбойник, бандит и жулик. Он тут человек известный. Люди шепчутся, что не местный он. Откуда-то из Троцкого павета[12] на Мерачи, где Рудники — охотничьи угодья короля Сигизмунда.

Война кивнул, вспоминая недавний случай, произошедший с ними в тех самых королевских Рудниках.

— …он-то, конечно, жулик, — продолжал старик, — но и с ним можно иметь дело, знай только плати. Есть у меня, — тут бывший судебный чиновник осторожно смерил взглядом англичанина, — человек, что и с ним может связаться. Так что, — заключил Патковский, — помня доброе былое, думаю, мы сможем быть полезными друг другу и в будущем, молодой пан Война.

Закончив беседу, они развернулись и стали медленно возвращаться к закрывшей уже чуть ли не четверть поля лесной тени. Патковский думал о том все ли правильно он расписал молодому соседу, а тот, получив богатую пищу для размышлений, пытался все это переварить. Свод же шагал позади них, размышляя о чем-то своем, стараясь не нарушать этого глубокомысленного молчания. Вскоре они подошли к освещенной факелами площадке недалеко от экипажа. Среди местных слуг понуро маячил Збышек. Пан Альберт на прощание по-отечески обнял Якуба и с ожиданием взглянул ему в лицо, надеясь уже сейчас получить некоторые ответы на заданные вопросы. Но Война-младший был непроницаем, и разочарованный Патковский увидел лишь усталость и умиротворение.

— Заезжай, — только и сказал хозяин Патковиц, переходя от Якуба к иностранцу и нарочито сильно пожимая тому тонкую холодную ладонь. — И этого привози, Якуб, слышишь? — Старик кивнул в сторону англичанина. — У меня припасено три-четыре бочонка отличного вина. Ото ж, як пжиедете днем, так и пани Ядвига с Сусанной выйдут вас приветить. Только не затягивай с визитом, а то я их скоро повезу до Польшчи.

— Хорошо, пан Альберт, — кланяясь соседу, ответил Война. — Обязательно заеду. Сусанна-то сейчас…

— О! — не без удовольствия выдохнул Патковский. — Она у нас красавица, увидишь!

Гости, сопровождаемые Збышеком и освещающей им путь процессией, подошли к поезду. Возле него повторно раскланялись и, взобравшись в экипаж, расселись на обжигающе холодные, влажные места. Слуга дяди Бенедикта в один миг взобрался на козлы, что-то сказал промерзшему товарищу и стегнул лошадей. Экипаж резво выехал из тени и покатился вдоль леса.

Лунный свет, ударив в непроглядный мрак, стал выхватывать из него очертания предметов. Свод тут же, привыкая к появившемуся освещению, попытался рассмотреть лицо девушки. Что-то мешало ему поймать ее взгляд. Ричмонд нагнулся вперед и с ужасом обнаружил, что лица у девушки попросту нет. Вместо темноволосой красавицы в углу в виде сидящего человека были искусно сложены вещи из их багажа. Якуб сделал резкий выпад вперед и схватил за «плечо» эту груду тряпок.

— Черт! — невольно вырвалось у него. — Вот еще сюрпризы!

Свод с досадой выдохнул и откинулся назад.

— Да будет вам! — успокаивал его Война. — Дикая кошка. Она, как видно, только того и хотела — добраться до этих мест, — Якуб вдруг рассмеялся и хлопнул по колену Свода. — Как она нас?! Ой, умница! Сразу двоих хитрецов-мыслителей обвела вокруг пальца, а еще и слуг! Вот это да…

Ричмонд, заражаясь веселостью товарища, невольно улыбнулся:

— Да, — согласился он, — действительно, вот это девушка! А вы, Якуб, мне не верили. Я же вам говорил — она особенная…

[1] Никого нет (бел. — пол.).

[2] Там ночует какая-то пожилая женщина (бел.).

[3] Вокруг напасть (зараза) гуляет (бел.).

[4]С краю (бел.)

[5] К нам нельзя, но если пан захочет, то я всё же приглашу к вам пана Альберта (пол. — бел.).

[6] Пан, что ж это за зараза такая, что пана с пани в гумно загнала? Ой, боюсь я, чтобы чего не было! (бел.).

[7] Пан Якуб, я пойду гляну коней. У вороного сегодня целый день цугля выскакивает. Что я ни делал, а всё одно. Надо будет кузнецу отдать, пусть заклепает сбоку, а то… (бел.). Цугля — деталь конской упряжи.

[8] Прошу прощения (бел. — пол.).

[9] Дзяды — ноябрьский день поминания предков у белорусов.

[10] Как толстая крыса, по углам прятался (бел.).

[11] Гайня — так называемая «собачья свадьба», у людей — блуд, разгул и грехопадение безо всякой меры.

[12] Троцкий павет — Троцкий уезд, сейчас в Литве. Мерачь — река там же.