ЧАСТЬ 1 ГЛАВА 11

Ричмонд никогда бы не поверил в это, если бы не увидел собственными глазами. Уже через два дня сквозная рана Якуба выглядела так, как будто прошло не меньше десяти суток лечения. Она практически затянулась. Внутреннее же состояние пана Войны было куда как хуже. Он почти ни с кем не разговаривал, более того, после вчерашнего театрального представления распорядился пускать к себе в комнату как можно меньше людей. И всему виной был Ричи.

Накануне, дабы развеселить друга, он притащил к нему компанию из восьмерых бродяг, гордо именовавших себя театром. Одному богу известно, что и на каком языке он говорил, встретив у ворот имения эту пеструю процессию, однако, как видно, был настолько убедителен, что вся эта компания поднялась наверх и старалась вовсю, развернув холщовую ширму прямо посреди комнаты раненого пана.

И все было бы хорошо, если бы не одно «но». В действе, показанном пану, говорилось что-то такое о разбойниках, что совершенно расстроило Якуба. Более того, случилось так, что после представления всю эту компанию едва смогли выпроводить вон, поскольку они стали жаловаться на то, что у них якобы кто-то украл костюм Смерти, оставив только выщербленную косу.

Финал этого театрального скандала оказался весьма драматичным. Старший этой задрипанной труппы требовал немедленной компенсации за немыслимое воровство и, войдя в роль, выкрикивал что-то нелицеприятное в адрес лежащего на больничном ложе Якуба, за что впоследствии и получил на прощание от панских слуг столько плетей, что едва смог доковылять до ворот, где его ожидали сотоварищи.

Только после того, как слуги пригрозили спустить собак, немытые артисты медленно и с достоинством королей куда-то удалились, выкрикивая издалека что-то в сторону замковых стен.

Обозленный Якуб попросил оставить его в покое, и его иностранный гость, отобедав в гордом одиночестве, около получаса бесцельно слонялся в парке, после чего, вернувшись к Войне, попросил у него разрешения взять коня и на всякий случай что-нибудь из оружия. Якуб не был против этого и только уточнил, что не следует по всяким пустякам спрашивать у него разрешения.

Он был зол на англичанина, хотя и отдавал должное его стойкости. Тот совершенно не боялся выезжать на прогулку после всего случившегося, отговариваясь тем, что, слава богу, еще далеко не вся Литва ходит под разбойниками. Война, выслушав все это, приказал слугам давать гостю лошадь, оружие и позволять кататься столько, сколько тому будет угодно, втайне надеясь, что уже в скором времени и этому иностранному гордецу кто-нибудь отобьет охоту беззаботно болтаться по лесам и полям.

Признаться, выходка с театром сильно расстроила Якуба. Еще бы, ведь актеры, едва ли понимая это, сыграли сильно измененную, но четко узнаваемую Войной историю его собственного путешествия в лес. Эти бродяги, конечно же, понятия не имели о том, что перед ними герой того комичного — а в их интерпретации оно было именно таковым — происшествия. Что с них взять, ведь они и жили с того, что играли подобные истории, услышанные от людей. Война прекрасно знал народную поговорку: «в плохой деревне, если в одном конце старый дед, переворачиваясь на лавке, пукнет, то в другом непременно скажут, что была гроза». Вот почему молодой пан, вновь переживая свой недавний позор, был просто вне себя от злости.

Своду же было все равно. Вооружившись всего парой кинжалов, он отправился в конюшню, оседлал коня и вскоре преспокойно уехал на прогулку куда-то в сторону Отчина.

Его не было около трех часов. Война, поостыв, несколько раз спрашивал о своем госте, втайне укоряя себя за недобрые мысли в его адрес. А вдруг с иностранцем и на самом деле что-нибудь случилось? Но не суждено было исполниться дурным пожеланиям Якуба, о которых он так сожалел. Вскоре ему сообщили о том, что пан Свод живым и здоровым явился с прогулки, взял слугу Казика и уже около четверти часа сидит с ним на скамейке возле ворот замка. Война тут же отправил за Ричмондом человека.

Англичанин не заставил себя долго ждать. Войдя в комнату, он поклонился так учтиво, словно отсутствовал по меньшей мере месяц. После этой внушительной церемониальной части он как-то глупо улыбнулся и уверенно спросил на мужицком языке:

— Йяк здорови муйго пана?

— Что? — не понял Якуб.

— Черт, — выругался по-английски Ричи, — а ведь меня заверяли, что я говорю это достаточно хорошо.

Война невольно улыбнулся:

— Ну-ка, повторите.

— Йяк здорови муйго пана?

— Звучит ужасно, Свод, но все равно спасибо, поправляюсь. Где вас носило?

— Знакомился с окрестностями.

— И как впечатления?

— Прекрасно, Якуб, благодарю вас. Мне отчего-то показалось, что после комедиантов вы больше не желаете меня видеть.

— Был грешок, Свод, — признался Война, — однако не судите меня строго. Я очень тяжело переживаю свой позор.

— Позор? — удивился англичанин. — О чем вы говорите, Якуб? Вы так расстраиваетесь из-за каких-то бродяг?! Я-то, признаться, думал, что вас тяготит рана. Тратить силы на переживания достойно слабых, а я вас к таковым ни в коей мере не отношу. Не вы ли как-то спорили со мной, доказывая, что каждый из нас в конце концов сполна получит за грехи свои. Теперь, — добавил Ричи как-то двусмысленно, — я не могу с вами не согласиться.

— Успокойтесь! — продолжал он. — Эти парни, прострелившие вам ногу, тоже когда-нибудь ответят. Кстати, вы обещали рассказать, что говорила обо мне старая леди, которая лечила вас?

Тут Ричи, заметив недоумение на лице Якуба и догадавшись, что упомянутое обещание, как, очевидно, и сами слова старушки, напрочь вылетели из светлой головы товарища, уточнил с надеждой:

— В тот вечер, когда она вытаскивала стрелу?

Память Войны была чиста, как слеза младенца, и как ни пытался он вспомнить хоть что-то, ничего не получилось.

— Простите, Свод, — хлопая ресницами, покачал головой Якуб, — я ровным счетом ничего не помню с того момента, когда мы подъехали к воротам.

— Бывает, — с сожалением вздохнул Ричи, — жаль, конечно, ну да бог с ним. Сочтем это неким знаком свыше, значит, мне пока и не надо этого знать.

Англичанин, дабы не перегружать голову Якуба воспоминаниями, бодро махнул рукой.

— Вот освою язык, — улыбнувшись, сказал он, — и сам спрошу обо всем у той старой леди!

Война хитро прищурил глаза:

— Уж не моего ли Казика вы взяли в учителя?

— Казик! — оживился Свод. — Да, этого шалопая зовут Казик.

— Ну почему же шалопай? — вступился за слугу Якуб. — Он, между прочим, едва ли не самый исполнительный и смышленый парень из всей прислуги.

— Мне он тоже нравится, — не дал Ричи договорить Войне, и снова добавил как-то двусмысленно, — такой расторопный…

— И что же ваш учитель сказал о ваших способностях после первого урока? — Переходя на предлагаемый шутливый тон, спросил Якуб. — Пожалуйста, расскажите. Мне интересно, как вы общаетесь и что вы еще усвоили, кроме того, что я уже слышал?

— Общаемся мы пока только с помощью жестов и мимики, а усвоил я… Сейчас, м-м-м, подождите, — Ричи вскинул брови, простецки почесал затылок и произнес: «Казик, запреки кабилю».

— Так, — улыбнулся Война.

— Казик, дай уина!

— Неплохо.

— Казик, кап ти схареў, иди сюди! Кстати, — удивленно покосился на Якуба Свод, — неужели для того, чтобы позвать слугу, нужно столько слов?

— Нет, Ричи. Достаточно будет просто погромче позвать: «Казик!»

— А что значит «кап ти схареў, иди сюди»?

— Ну, насколько я понял, дословно это звучит как «Казік, каб ты згарэў, ідзі сюды».

— Да, мне кажется, именно так.

— В общем, просто зовите его по имени. Все остальное — это ругательство.

— О! — оживился Свод. — Скажите на милость! И много в этом вашем «мужицком языке» ругательств?

— Достаточно, но прошу не забывать, Ричи, что для моих слуг вы — пан, а пану не годится сквернословить, впрочем, «каб ты згарэў» ругательство вполне допустимое, и раз Казик просил звать его к себе так, значит, подобное обращение его вполне устаривает. Ему, в конце концов, виднее. Главное, чтобы вы не высказали что-нибудь подобное в присутствии достойных людей.

Война наклонился вперед и поправил сбившуюся подушку:

— Кстати, — вспомнил он, — раз уж мы заговорили о достойных людях. Ведь я позвал вас не для того, чтобы обсуждать ваши разговоры с Казиком. Знаете, мне уже до смерти надоело валяться в постели. И если сегодняшний ужин в роли больного я еще как-нибудь переживу, то завтракать я намерен в столовой. Более того, к обеду заедет староста с сыном. Нехорошо как-то получается. Пригласил его, а сам раз за разом откладываю встречу. Надеюсь, вы не против?

— Я? — хитро улыбнулся Свод. — Что вы, как я могу? Я только и жду удобного случая познакомиться со звездочетом.

Война, несмотря на то, что хромал и был бледен, оставаясь верным данному слову, вышел к завтраку в столовую без посторонней помощи. Подкрепился он порядочно, что не могло не указывать на верный путь молодого пана к выздоровлению, однако от предложенной Сводом прогулки в парке отказался. Англичанин не сильно упорствовал и вскоре, извинившись перед товарищем, прихватил Казика и отправился на свежий воздух. Слуга был только рад, ведь пытаться обучить заможного пана мужицкому языку куда как приятнее, чем трудиться где-нибудь в конюшне.

Якуб не более получаса отдыхал, а затем вышел в холодный парадный зал и, накинув на плечи тулуп, сел возле одного из окон.

Погода портилась. Еще с вечера во дворе своевольничал порывистый ветер. Затягивая небо серыми тучами, он злобно завывал в щелях, словно предупреждая людей о приближающемся холоде. Осень, грозя частыми погодными капризами, окончательно вступала в свои права. Как говорят в народе, «весна да осень — в день погод восемь».

Любуясь красотой осеннего парка, Война несколько раз замечал прогуливающихся вдалеке англичанина и слугу. Судя по всему, их совсем не пугали резкие порывы холодного ветра. Возможно, Свод действительно решил изучить язык, на котором разговаривали те, кто его окружал. Бедняга. Тяжелая его ждала задача, ведь в случае необходимости каждый из них помимо мужицкого языка, мог легко говорить и на польском.

Так, рассуждая обо всем понемножку, Якуб, сидя у окна, задремал. Ему снились поля, покрытые золотой стерней. Какие-то уставшие, грязные люди шли этими полями, а лохматые, большие собаки лаяли на них, стараясь схватить за ноги…

Дверь в зал скрипнула. Якуб вздрогнул и проснулся. Позади него стоял Антось, панский истопник.

— Паночку, — тихо сказал он, — прыехаў пан Жыковіч з сынам.

— Добра, Антось, — разом стряхнул с себя остатки дремы Война, — запрашай пана сюды, а сам хуценька бяжы прыспеш там з абедам. I яшчэ, трэба паклікаць пана Свода, ён дзесьці ў парку, выгульвае нашага Казіка[1].

— Добра, пане, — Антось поклонился и вышел. Едва Война-младший успел подняться и, прихрамывая, дойти до двери, как на пороге его парадного зала появился староста пан Жыкович. На широком красном лице пышущего здоровьем человека сияла улыбка.

— Пан Война! — пропел он, вкатываясь в зал, словно большая дубовая бочка. — Как ваша нога? Бронислава говорила, что сама Климиха вам рану выхаживала? Та стара, — даже не давая Якубу ответить, продолжал пан Станислав, — хорошо знает свое дело, случалось, что и полуживых с того света вытаскивала.

Ошарашенный такой атакой, Якуб не сразу заметил за широкой спиной мельницкого старосты невысокого молодого человека, скромно мявшего в руках шапку. Жыкович, опомнившись, сделал шаг в сторону и представил зардевшегося от смущения юношу:

— Пан Война, это мой младший сын Франтишек.

Встретившись взглядом с паном Войной, младший Жыкович совсем растерялся, но, нужно отдать ему должное, собрался и тут же поклонился.

— Вот, кхе, — откашлялся для важности староста, — как и обещали, приехали проведать. По уму-то, мне бы нужно было пораньше наведаться, да все как-то…

Молодой Война только махнул рукой:

— Это и хорошо, пан Станислав, что вы раньше не приехали. Я, знаете ли, после той стычки с разбойниками был не в себе и вообще никого видеть не хотел.

— Это понятно, — соглашаясь, закивал Жыкович, — любой жизнь невзлюбит, когда вот так, как вы, попадет под бандитские стрелы. А как ваш друг? Его не сильно поранили?

— Он цел.

— Слава тебе, господи, — перекрестился староста, а вместе с ним, словно тень, осенил себя крестным знаменьем скромняга Франек. — Распоясались босяки! — Давая волю короткой вспышке ярости, вдруг выкрикнул старший Жыкович. — Страх потеряли, это же надо, на пана нападать!

Война от неожиданности как-то неосторожно припал на больную ногу, отчего его лицо перекосило от боли. Староста ловко поднырнул ему под руку, и уже через мгновение Якуб сидел на стуле, заботливо подставленным расторопным Франтишеком.

Жыкович внимательно вглядывался в бледное лицо Войны.

— Позвать Брониславу? — Участливо спросил он.

— Нет, пан Станислав, не надо, — замотал головой Якуб. — Просто я еще не всегда могу опереться на ногу. Бывает, там что-то так ноет, словно вытягивает жилу.

Староста сморщил лоб и жестом, полным сострадания, положил горячую руку на плечо молодого Войны.

— Я, — сказал он, поправляя свалившийся с его плеч тулуп, — хотел было приехать к вам с Патковским. Дело-то не плевое. За такие «шалости» Базыля с его шайкой надо наказывать, да вот беда, пана Альберта не оказалось дома.

Якуб поднял голову:

— Они сейчас живут в гумне, от заразы какой-то прячутся…

Староста замотал головой:

— Я обо всем этом знаю, и посылал Франека и туда тоже. Но и в гумне пана писаря не было. Пани Ядвися сказала, что пан Альберт уехал в Жерчицы.

— С чего это вдруг? — Удивился Война.

— О то-то ж и оно, — хитро улыбнулся староста, — пани говорила, что оттуда к Патковскому прискакал гонец и рассказал, что у старой церкви нашли троих убитых Жерчицких людей. Будто кто-то их не просто убил, а изрезал так, словно изрисовал крестами их тела!

Глаза Войны округлились.

— А кто же их нашел? — Едва смог выдохнуть пересохшим горлом Якуб.

— Трое были убиты, а четвертый остался жив и сам все людям рассказал. Франек, как там все было?

Сын старосты с готовностью выпрямился.

— Четвертого, — полным страха голосом произнес он, — нашли случайно, подвешенным за ноги на дереве. Говорят, на его спине и груди тоже вырезаны кресты…

— Кто же мог такое сделать? Люди Хмызы?

Староста пожал плечами:

— Бог его знает, но если так, пан Война, то вам и вашему гостю еще повезло.

Война почувствовал, как к его горлу подкатил неприятный комок.

— Я сам после ездил в Патковицы, — продолжал староста, — пана Альберта все еще не было. Тогда я набрался смелости и попросил пани Ядвисю, чтобы она, как только пан писарь появится, немедля отправила его сюда, в Мельник. Теперь я вижу, что поторопился и будет лучше, если я встречу пана Альберта у ворот и приглашу обсудить это происшествие к себе. Вы еще слабы, пан Война...

— Нет, нет, — запротестовал Якуб, — сделайте милость, давайте дождемся пана Патковского у меня. Мне тоже интересно.

Староста с сыном остались. Вскоре пришел и Свод. Якуб представил его гостям, но леденящую душу историю, поведанную Жыковичем, излучающему после прогулки умиротворение товарищу решил пока не рассказывать. Нужно было дождаться Патковского, дабы прояснить все до конца. Ричмонду было сообщено только о том, что после обеда должен будет появиться пан Альберт.

За обедом пребывающий в хорошем настроении англичанин немало повеселил старосту и его сына своими познаниями мужицкого языка, то и дело выстреливая такими словечками и выражениями, что пан Жыкович просто задыхался от смеха, а от щек Франтишека можно было зажигать лучину. Война и сам едва мог сдержать смех: еще бы, ведь он видел в действии школу крестьянского языка Казимира Шыского, от острых слов и шаловливых рук которого краснели и не знали покоя все девушки в округе.

Свод был очень доволен впечатлением, произведенным его высказываниями на гостей, поэтому сразу после обеда, дабы не скучать за беседами старосты и Войны, из которых он пока еще ничего не понимал, попросил разрешения у присутствующих удалиться к Казику и продолжить уроки. Якуб согласился, но с только с одним условием — явиться по первому зову, чтобы засвидетельствовать свое почтение ожидаемому пану Патковскому. Кроме того, дабы немного остудить пыл языкастого Казимира, в нагрузку Ричмонду отрядили скромного Франтишека. Можно было надеяться, что в присутствии сына старосты Казик будет более рассудительным в подборе материала для изучения.

Вскоре появился и пан Альберт. Лихо прискакав верхом, он привязал своего коня к легкой бричке старосты и вскоре поднялся к ожидающим его соседям. Эти действия делали пана Альберта непохожим на того робкого человека, с которым Якуб недавно беседовал в поле у гумна, но Война оставил без внимания столь разительное преображение Патковского, целиком сосредоточившись на том, что тот намеревался поведать. В лице бывшего писаря мельницкого судьи читались испуг и озабоченность. Он умирал от жажды, однако, отказавшись от предложенного вина, употреблением которого коротали время староста и Война, попросил воды. Напившись вдоволь, Патковский сел на тяжелый коротконогий стул и, откинувшись на его спинку, спросил:

— Что, господа уже знают о Жерчицких людях?

Война и Жыкович переглянулись, решая, кто из них первым откроет рот. Во время короткой паузы староста, отдавая должное первоочередному праву хозяина говорить, все же решил взять инициативу на себя.

— Да простит меня пан Война, — нерешительно начал он, — но я позволю себе ответить. — Жыкович, подозревая, что разговор предстоит нешуточный, взвесил и собрал воедино все свои мысли. — Должен признаться, — наконец, произнес он, — что мне и пану Якубу известно совсем немного. Только то, что возле старой церкви нашли троих убитых и одного живого. И еще то, что эти люди из Жерчиц. Также пани Ядвися сообщила, что вы, пан Альберт, поехали туда.

— Это все? — Осведомился отставной судейский служащий.

Жыкович неуверенно пожал плечами:

— Она говорила еще что-то о том, что всех этих бедняг в лесу сильно искалечили, просто исполосовав порезами, как крестами, прости господи. — Пан Станислав осенил себя крестным знамением.

Патковский, уставившись в пол, молчал, а староста, глядя на него, продолжил:

— Я так думаю, что это дело рук людей Базыля Хмызы, и уже говорил пану Войне, что ему и его заможному гостю еще повезло...

— Ха! — Выкрикнул вдруг старик Патковский и встал. Его лицо нервно заиграло многочисленными морщинами. — Повезло, как же! — Пан Альберт сделал несколько шагов к окну и, остановившись, повернулся к Якубу. — А ведь я вам говорил? Говорил же?

Война вопросительно посмотрел на старосту и неуверенно ответил:

— Говорили…

— Говорил! — снова выкрикнул Патковский. — А вы думали, всё это шуточки или фантазии старой, выжившей из ума судейской крысы? А ведь я многое повидал на своем веку!

— Я и не думал… При чем тут это? — Промямлил Якуб, не зная, как ему реагировать на нервозные выкрики пана Альберта.

— Базыль Хмыза, — непонятно к чему сказал Патковский. — Вы, наверное, думаете, что это я подослал его людей, чтобы припугнуть вас в лесу? Сознайтесь, Якуб, вы ведь так думали?

Война был в шоке и молчал.

— Думали, не могли не думать! Ведь я имел неосторожность вам сообщить о том, что у меня есть человек, который может с ним связаться! Вы просто обязаны были подумать об этом после того, как вас ранили. — Патковский был крайне возбужден. — Да и мне — о, matka boska — если бы только я мог знать! Мне нужно было приехать тотчас же, как только я узнал о происшествии с вами. …А что теперь? — Спрашивал пан Альберт сам себя. — Теперь все идет кувырком. …Вы вправе меня подозревать. А ведь я оттого только не приехал, что боялся, что вы подумаете, а вы и подумали...

— Пан Альберт, — жестко врезался в этот сумбурный монолог Патковского староста, — о чем вы говорите? Я ровным счетом ничего не понимаю. Вы как-то причастны к тому, что люди Хмызы ранили пана Войну?

— Ну вот, — с досадой хлопнул себя по бедрам Патковский, — и вы туда же.

Староста пожал плечами и перевел взгляд на Якуба. Лицо того так же выражало полное непонимание. Жыкович встал и подошел к пребывающему в состоянии нервного расстройства Патковскому.

— Пан Альберт, — отрезвляющим тоном сказал он, — потрудитесь все объяснить. Только, прошу вас, оставьте эти истерики. Какой пример вы подаете молодому пану? Ну, присаживайтесь.

Слова старосты возымели-таки действие на бывшего мельницкого судейского писаря, и тот, повинуясь успокаивающему тону его голоса, уселся на стул и взял себя в руки.

— Все дело в том, — заметно спокойнее произнес он, обращаясь к старосте, — что мне довелось встретиться с паном Якубом за день до того, как он со своим товарищем попали в эту неприятную историю. В разговоре с ним я рассказал, что в лесах бродят люди Хмызы, и еще я упомянул о том, что у меня есть человек, который может в случае надобности связаться с Базылем. Представьте, пан Станислав, я это сказал, а уже назавтра пан Якуб был ранен. Получается, что я его запугивал? Теперь пан Якуб будет думать, что я связан какими-то делами с самим Базылем...

Староста обошел стол, стал напротив судьи и спросил:

— А вы, конечно же, не связаны?

Патковский тяжело выдохнул:

— У меня работают люди из Жерчиц, и один из них дальний родственник Базыля Хмызы. Должен признаться, что я узнал об этом совершенно случайно, заметив, как какой-то незнакомец разговаривает с моим человеком в саду. Я подкрался ближе и подслушал их разговор. После того мне все стало ясно. Не подавая виду, я старался не обижать того человека, а при удобном случае разговорил его.

Так вот, этот крестьянин сразу отнекивался, а потом, видя, что препираться просто нет смысла, сознался, что Хмыза имеет твердый план поживиться за счет меня и еще кое-кого из соседей, не имеющих должной защиты. И тогда я попросил этого крестьянина о встрече с Хмызой.

Не стану долго рассказывать вам о том, сколько я пережил и передумал в то время, …да и сейчас. Я давно ждал чего-то подобного, потому, когда строил новое гумно, под ним сделал каменный погреб. Скажу вам по совести, даже если спалить мое верхнее временное убежище, то там, в погребе, запросто можно отсидеться и остаться целым.

Должен вам признаться, я встретился с Хмызой и договорился о цене, которую я согласен платить за безопасное существование своей семьи.

— Вы!? — Не веря своим ушам, выкрикнул староста. — Вы же судейский человек, пусть даже и бывший!

— Да, — спокойно ответил Патковский, — и что с того? Скажите, пан Станислав, кто из нас желает видеть свою супругу и дочь, болтающимися в петле на осине? О то-то же! — Пан Альберт махнул рукой. — Не мешайте мне, пан Жыкович, я сейчас как на покаянии…

Так вот, какое-то время Хмыза и правда перестал трогать мои земли, а потом заявился ко мне в Патковицы и стал требовать чуть ли не втрое больше прежнего. Ему-де в местах, где он пропадал какое-то время, привили другой аппетит. Я согласился только на двойную плату и на всякий случай перебрался в гумно.

Вот такая история. Тут приехал пан Якуб, и я постарался его предупредить об опасности, но, как видно, пан Война не услышал моих слов.

— М-да, — вздохнул староста. — Если учитывать, что у Хмызы сейчас около сотни людей, припасов и денег им хватает. С другой стороны, если бы не поддержка таких господ, как вы, пан Патковский, смог бы Базыль тогда содержать столько этих голодранцев?

Пан Альберт виновато опустил глаза.

— Вам не известно, — спросил его староста, — сколько еще людей откупается от Хмызы?

Патковский отрицательно покачал головой.

— Плохо, — продолжал Жыкович, — очень плохо. Мало того, что эти негодяи в лесах обирают до нитки каждого, чьи ноги знают, что такое сапоги, так теперь они еще стали резать людей. Надо что-то предпринимать.

— Как резать? — Не понял Патковский.

— Ну вот же, — озадаченно уточнил староста, — возле старой церкви...

Пан Альберт загадочно улыбнулся и снова встал.

— Что? — Не понял Жыкович. — Чему вы так улыбаетесь? Вы же сами туда ездили и все видели!

— Ездил, — согласился пан Альберт, — и людей действительно страшно порезали, и это я видел. А также успел поговорить с тем, кто остался жив.

— Тогда расскажите, в чем там дело? Я не понимаю вашей странной иронии.

Патковский обошел вокруг стола и, заходя на второй круг, стал озадаченно поглаживать щетинистый подбородок, который, судя по всему, из-за утренних событий пан Альберт позабыл оголить.

— Знаете, — начал он, — я, признаться, сильно испугался, когда услышал о происшествии с этими несчастными у церкви. Страх, что до этого времени держал меня за горло, вдруг отступил, и я, чувствуя свою вину за то, что причастен к благосостоянию этих лесных негодяев, тотчас помчался в Жерчицы, а там!.. Народу собралось, будто на Драгічынскім кірмашы[2]. Я хорошо знаком с тамошним епископом, паном Мареком Кшдыбой. Он как раз отпевал покойников и исповедовал выжившего. И вот, господа, какая невероятная штука получается… Все пострадавшие возле старой церкви — это люди Базыля Хмызы!

Война и Жыкович дружно открыли рты и посмотрели друг на друга.

— Готов вам поклясться, — продолжал Патковский, — страшнее и невероятнее истории я еще не слышал, хотя в детстве, наверное, как и мы все, достаточно наслушался всяких баек о старой церкви. Но то все байки, а теперь...

Свенты ойтец[3] Марек, опуская то, что касалось тайны покаяния, все же поведал мне, что именно случилось вблизи церкви.

Эти четверо шли на старую жерчицкую дорогу, что проходила некогда возле развалин. Многие и сейчас пользуются ей, хотя ни бричкой, ни коляской там уже не проедешь, разве только пешком можно пройти. Чего греха таить, как видно, хотели подкараулить кого-нибудь да облегчить тому ношу. Решили спрятаться в старой церкви. Едва они устроились в развалинах, перед ними как из-под земли появился призрак Юрасика!

Староста и Война повторно переглянулись.

— Черт-те что, — только и смог вымолвить побледневший пан Станислав.

— Не могу с вами не согласиться, пан староста, и я не стал бы верить в слова человека, старающегося себя выгородить, ведь вполне можно допустить, что это он сам убил тех троих… Но кто тогда располосовал грудь и спину этого разбойника? Уверяю, сам он не мог такого сделать, ведь от потери крови он едва не отдал свою душу… — Тут пан Альберт запнулся, как видно, не решаясь сказать, кому мог бы отдать душу этот человек.

— Ну ведь он, — наконец-то выдавил из себя хоть что-то и Якуб, — не мог лежать и со стороны наблюдать, как кто-то или что-то режет его тело?

Староста кивнул, присоединяясь тем самым к мнению Войны, и вопросительно посмотрел на Патковского.

— А он и не смотрел, — спокойно ответил пан Альберт. — Я тоже поговорил с этим несчастным. Да, господа, несчастным, ведь того, что сотворила с ним встреча с этим призраком, я не пожелал бы даже врагу. Он был последним из той компании, кто видел Юрасика, поскольку сидел спиной к завалу, откуда тот появился. Ужас, с которым его товарищи смотрели в ту сторону, заставил его вскочить и отпрыгнуть к стене напротив. Когда же он обернулся, Юрасик был уже рядом.

Этот человек говорил, что не видел ни рук, ни ног призрака, вспоминая только непомерно длинные рукава его хламиды. Юрасик шел, глядя прямо на него, и попутно касался рукавами его товарищей, а те падали как подкошенные. Когда призрак приблизился к нему, силы оставили беднягу. Очнулся он уже подвешенным за ноги, почти ничего не видя от стекающей по лицу крови…

[1] Хорошо, Антось, приглашай пана сюда, а сам быстренько беги поторопи там с обедом. И ещё, нужно позвать пана Свода, он где-то в парке, выгуливает нашего Казика (бел.).

[2] Дрогичинской ярмарке (бел.).

[3] Святой отец (пол.).