ЧАСТЬ 2 ГЛАВА 10

Утром того же дня, а именно четвертого ноября 1517 года от рождества Христова, сотня Степана Простова сворачивала бивак, разбитый накануне в лесу у деревни Перковичи, что в трех верстах от Дрогичина. Два дня до того они незаметно прошли берегом Неслухи[1], в обход хорошо вооруженного и укрепленного Литовского городка.

Еще второго ноября сотня Простова сожгла и разграбила небольшое имение Лещинских, что стояло в сельце Попина. Сей «борть»[2] посоветовал опустошить Ёзеф Кравец, помощник Степана. Ёзеф и сам был из литвинов, беглый. Судьба свела его с Простовым еще в 1514 году в битве за Смоленск, где Кравец значился наемником, а Степан только-только тогда принял свою сотню.

С тех пор у русского сотника не было случая усомниться в правильности советов своего напарника. Тот, стервец, так умело и хитро втирался в душу новиков из литвинов, что в недавнем пути от пинских болот многих из них приходилось даже отпускать на день к родственникам, дабы хоть немного разгрузить их переполненные отнюдь не боеприпасами лядунки[3].

Нужно отдать должное Ёзефу, посоветовавшему сделать именно так. Народ охотно возвращался обратно в сотню, зная, что их семьи всем обеспечены, а родственники, принявшие их под крыло — погостить, довольны щедрой благодарностью.

И Степан был доволен. В долгом и непростом пути его сотня только окрепла. Все как один были в седле, более того, особенно разгулявшись на пинских просторах, Простов вынужден был формировать небольшой походный обоз. Сейчас и не верилось, что совсем недавно выходили они с Брянских земель налегке.

После Попина, которое его сотня сожгла дотла из-за несговорчивости панов и жителей, Простов собрался уводить людей обратно на восток, но вот закавыка — Езеф привел к нему какого-то мужичка, указавшего на Перковичи.

Степан и сам не понял, зачем согласился на двухдневный переход под Дрогичин. В болотистых низовьях Неслухи они едва отыскали это село. Ждать не стали, сразу обложили квелое имение местного пана и, как водится, послали переговорщиков. Пан поступил умно, откупился золотом. А еще, от греха подальше, обеспечил их провиантом, узнав, что эта лихая русская сотня стала на бивак в лесу неподалеку.

Как уже говорилось, утром четвертого ноября Степан приказал сниматься и готовиться к обратному пути к пинским болотам. Едва только лагерь пришел в движение, откуда ни возьмись, появился Езеф, пропадавший где-то все утро. При нем был какой-то мужик, как видно, нещадно битый своей непростой жизнью и потому страшно злой на нее.

Из короткого разговора стало ясно: Кравец нашел еще одного указующего. Уж как Простову не хотелось снова вести отряд в этакую даль, это ж, почитай, еще сотню верст, но на все это Ёзеф ответил, что его новый знакомец Базыль знает, как из тех далей можно добраться водой до Рассении. Плотами дней пять-семь ходу по спокойной воде. Плоты — не кони, не устают. Грузить их можно хорошо. А чем грузить, можно взять у закоренелого обидчика крестьян, пана Войны — сына Криштофа Войны, писаря Великого Княжества Литовского и королевского подскарбия. У него-де есть чем разжиться. Базыль, в случае чего, и соседей знает, коих тоже стоило бы «приветить».

Покумекал Степан, да все же решился. «Конец, — как говорят, — делу венец», а хороший взяток[4] в конце похода не помешает. К тому же по возвращению как станет лихой сотник бить челом перед воеводой, да как расскажет, в какую даль забрался он по его тайному заданию, думается, по достоинству оценит важный царев слуга эдакие заслуги. А как услышит еще, что венчает славный поход его вояк разорение важного пана, так глядишь и повысит Простова?

Ёзеф заметил огонек одобрения в глазах своего командира, а потому оставил нового знакомца Базыля для детального обсуждения предстоящего пути, а сам отправился строить сотню и отдавать распоряжения. Степан, дождавшись, когда помощник удалится, смерил литвина недобрым взглядом:

— Ну, — лениво спросил он, — может быть, расскажешь, в чем вина перед тобой того пана, что по твоей милости может оказаться на осине? Ведь ни потерянную землю, ни поруганную честь я вернуть не смогу. Наш поход, считай, разбойничий. Всего наших и делов-то: пройтись по тылам литовским, да поднять побольше народного недовольства слабой рукой короля Жигимонта, что не в силах защитить свою землю даже от малых отрядов надвигающейся Московии. Народ не дурак, легко сообразит, что легче носить медведю малину, чем самому лезть в пасть к этому зверю. Ну, что молчишь?

— Думаю, — хрипло ответил Базыль.

— Думать, паря, надо было до того, как грибом обозвался. Теперь уж полезай в лукошко. Так чем тебе насолил тот подпанок?

Хмыза неопределенно пожал плечами:

— Да и вины-то на нем особой нет, пан сотник. Молод он еще для того, чтобы как мы по уши в грехах увязнуть.

— А что ж тогда?

— Я в его землях, пока он в заграницах учился, промышлял как-то, — Базыль призадумался, — охотой в лесах промышлял. В хороший сезон имел под собой до полутора сотен таких же «охотников». Хорошо мне жилось, вольно, а тут он объявился с каким-то заможным франтом. По случаю приезда пана местная шляхта подняла голову и… Приехал сам великокняжеский писарь, отец этого молодца, а после того обложили они нас в лесу так, что из живых остался только я, сестра моя Михалина, да еще трое «охотников».

Слушая это, Простов насторожился.

— Так что же, — тут же, не мешкая, спросил он, — у пана людей тьма?

— Людей у него достаточно, это верно, да все за рогатину-то если и брались, то раз-два, и то на панской охоте. Нас с сестрой полонили, но с подачи панского отца меня отпустили. Сестра вступилась. Вот так я к вам и попал. Здесь встретил тех двоих, что раньше со мной в лесу промышляли. Они рассказали, что Василий беглых литвинов к себе в рать берет и не обижает. Потом свели меня с Ёзефом. До Московии я добирался плотами, потому и знаю…

— Ну, об этом мы с тобой еще поговорим, давай о другом. Что-то не сходится у меня твоя застежка. Скажи, что ж это, пан твою сестру в наложницы взял или как?

Хмыза понуро замотал лохматой головой:

— Нет, панчук вроде на это не пойдет. Это старый пан сказал, чтобы она послужила у него. Зима на пороге, куда ей со мной идти? А по весне, коли пожелает, ее отпустят…

— Опять мне непонятно. Подождал бы тогда чуток. Или сговорились бы с сестрой, да и сбежали.

— Зачем ей бежать, да и куда? Я-то привык мытариться по белу свету, а она? А так у молодого пана и накормлена, и досмотрена, и работой сильно не травят.

— Так за что ж, Базыль, эдакого пана да на осину?! Хм… — удивился Степан, видя, как старательно что-то переваривает голова литвина. — Понятно, когда паны жилы из людей рвут или убивают почем зря, тогда им самое место — в петлю. Не будь он сыном королевского подскарбия, я тут же развернул бы сотню, хотя, — не стал больше особенно допытываться Простов, — тебе, конечно, паря, виднее. Наше-то дело малое. Главное, чтобы попусту не ковылять невесть куда. Хорошо бы быстренько добычу в мешок, да побыстрее к войску вернуться, а сделать это нужно не позднее декабря.

— Вернемся, пан сотник, — тяжело выдохнул Хмыза, — к тому времени вернемся. И добычи богатой из тех земель наберем, и панов местных в петлю — всех!

Степан только пожал плечами, да махнув Базылю, мол, иди, поднялся и стал застегивать засаленный походный кафтан…

Михалина шла к бабке Анатоле. Ворожея жила в глухом лесу у большого Олтушского озера[5], плотно окруженного трясинами да болотами. В тени известной всей округе Варвары мало кто помнил о сухой старушке, что как болотная березка прожила в лесной глуши, проводя всю свою жизнь в напрасных трудах — сводя пришедших за помощью людей с их прошлым и будущим. Всем известно, что подобная стезя неуклонно требует себе обязательный оброк самого строгого жертвоприношения — одиночества. Вот и Анатоля в своем давнем сомнении: ведать или не ведать — выбрала первое, а вместе с тем и судьбу отшельницы.

Жива она или нет, спросить было не у кого, а потому искать ее следовало в крохотной лесной избушке недалеко от большой воды. Там, собирая травы да каждодневно молясь пращурам и древним богам о спасении собственной души, она к нынешним временам прожила уже более полувека. Чтобы перечесть всех родственников бабки Анатоли, хватило бы пальцев одной руки. Среди них значился и отец Михалины, безвременно угасший около десяти лет назад от долго травившей его костоеды[6].

Давно, когда родители были еще живы, а маленькие Базыль и Михалина топтали пыльные жизненные дорожки еще босыми детскими ножками, бабка несколько раз приходила в гости к Хмызам. Михалина, как и все дети, относилась ко всему загадочному трепетно, а потому хорошо помнила, как Анатоля говорила матери, чтобы та отвезла больного отца к ней на болото. Все напрасно. Бабка ушла в лес и больше не появлялась. Может быть решила, что двух приглашений достаточно, а может… Так или иначе, а мать не поверила в ее силу. В довесок ко всему кто-то из соседей сказал, что все хвори отца как раз и накликала эта кривая болотная старуха, а уж этому-то поверить было куда как проще.

Что теперь о том судить: кто прав, кто виноват? Умер отец, а через три года от сухотки ушла за ним из жизни и мать. Остались Базыль и Михалина одни во всем белом свете. Бедные сироты никому были не нужны. Соседи и дальние родственники от них отмахнулись, как же, дай бог со своими детьми сладить, не то что с чужими, тем более, что мальчуган-сиротка слыл отчаянным оторвой и вором.

Вот и шатались они от двора ко двору, редко подъедаясь в корчмах да харчевнях на дармовой работе, а чаще отсиживая коленки да выпрашивая милостыню. Брат как мог оберегал Михалину, не давая ей опуститься до плотно подобравшегося к ним омута грязи и беды, а она, не видя иного пути, шла по пятам за тем, кто ловко обучился облегчать от кошельков своими тонкими ручками тяжелые и не очень пояса прохожих.

Недоброе детство настолько крепко прикормило Базыля «татьевым хлебом[7]», что и к зрелым годам он так и не смог обучить свои руки ничему толковому.

Михалина же, напротив, часто нанимаясь и работая в разных местах, научилась многому. Время шло, и она стала все дольше задерживаться там, где требовались ее ловкость и умения. Базыль же, почувствовав, как налаживающаяся жизнь сестры все больше дает ему свободы, ничего лучше не придумал, как с подачи кума собрать в лесу таких же лихих мужиков, как и сам, да пустить свое единственное недоброе умение в широкое русло.

С того-то самого времени и Михалине стало жить худо, и самому атаману Хмызе доставалось немало, ведь его часто ловили. Не сложно представить что бы с ним было, если бы не хранила эту косматую голову черная шальная удача. Знали бы обленившиеся жолнеры да судьи, кого они не раз ловили за мелкие провинности, давно бы уже затянули конопляную веревку на его тонкой вые…

Михалина сошла с дороги и ступила под безмолвные своды утреннего осеннего леса. Здесь было значительно теплее, не было ветра, а мягкий покров лесной тропинки делал бесшумными ее неторопливые легкие шаги. Девушка переложила в левую руку крохотный узелок с припасенными для старушки гостинцами и засеменила по выгнутому и затяжному спуску во влажную низину.

Медлить и останавливаться не стоило. Дорога из этих мест к Олтушскому озеру хоть и одна, да уж больно она длинная, почитай верст восемь с гаком. Дум, собравшихся в девичьей голове, было достаточно для того, чтобы заполнить все отпущенное на дальний путь время. В Мельнике никто не хватится. Пан, забрав с собой Рычы, (так, на мужицкий манер, звала его Михалина) на весь день отправился в Патковицы, а без них в отлаженном домовом укладе чужой девушке, за которой присматривали только паны, просто не было места.

В самом начале пребывания в Мельнике Михалина уяснила себе одно: делай что скажут, только будь на виду. Потом, присмотревшись к своей незамысловатой жизни у пана, она стала все реже попадаться на глаза господам. Когда не было работы, отсиживалась то парке у реки, то в лесу вдали от дома. Казалось бы, делай что хочешь, иди куда глаза глядят, только вот беда — идти-то ей было некуда. И если раньше девушка часто задумывалась о том, как бы это дождаться брата и сбежать с ним куда подальше, то теперь, когда в ее жизни появился Свод…

«Ох, Свод…». От одного его имени у бодро шагающей по лесной тропе девушки застывало дыхание и немели ноги. Могла ли она подумать, что он станет ей таким родным, когда неизвестные паны выкупили ее тогда у сквалыги Винсента? Наверное, нет. В то время лихой дух побега толкал ее в спину, говоря: «Вот еще счастливый случай. Прав брат, в жизни везет ловкачам и пронырам. Плыви, Михалинка, по этой реке, а при удобном случае выберешься и на берег».

Да разве стала бы она тогда бежать, если бы только знала, что на самом деле от несчастий у позорного столба ее спасла сама судьба. Видно, это пан Бог указал ей тогда: «Вот тебе добрый человек, будь с ним и не ходи больше лихой дорожкой брата». Чего там греха таить, Михалина достаточно видела в своей жизни мужиков, но Свод был другим. В нем не было этого показного бахвальства.

В отличие от иных, он никогда не пытался показать своих плотских намерений, хлопая ее что есть мочи чуть пониже спины. Да и зачем ему это было делать? Ее удивляло, как же легко он смог взять в свои руки ее непокорное сердце, а уж все остальное упоенная счастьем девушка с удовольствием отдала ему сама.

Едва ее шальные мысли нечаянно коснулись сладких воспоминаний, Михалина почувствовала, как приятно заныло радостью сердце и прилила к животу кровь. Будто кто-то опоил ее хмельным медом, ох, как же она любила! Чудно получалось, ведь они почти не общались. Достаточно было посмотреть в глаза друг другу, и тут же рука искала руку, а тело — тело…

Не в силах больше терпеть рвущееся из груди пламя, Михалина остановилась. Что ни говори, а весь этот долгий путь к бабке Анатоле она решила проделать только из-за Свода. Не понимая того, что с ней происходит она, как и любая другая девушка, просто считала своим долгом обратиться к ведунье. Пусть в этом сложном деле Боги да духи разберутся, а когда сделают это, устами ворожеи пусть скажут: ждать ли ей скорого счастья подле своего возлюбленного?

К полудню высокие лесные своды расступились и открыли перед ней утыканные кривыми вехами[8] полусгнивших жердей водно-грязевые пространства болот. Здесь следовало брать правее, в обход болота до самого Олтушского озера, а там где-то с версту идти вдоль берега. У самой воды будет выситься холм, или курган, на вершине которого и должна стоять избушка Анатоли. Михалина никогда не была тут и знала о расположении ее дома только со слов отца.

На деле, для того, чтобы добраться до озера, пришлось делать большой крюк. Болото больно разлилось от недавних снегопадов, а потом дождей. Однако ж дальше путь был короток. Еще издали ясно прорисовывался силуэт древнего кургана, с покатой вершины которого шел слабый дымок. Знать, бабка еще жива. А если даже и нет, то тот, кто обосновался в ее жилище, наверняка подскажет, где ее могилка. Хоть будет кому помолиться памяти старушки да поклониться ее праху.

Подойдя к вросшей в землю избушке, Михалина не рискнула подойти и постучать в ее крохотную дверь. Вместо того она стала у самого входа и, громко откашлявшись, спросила:

— Есть кто дома? Не прогневайтесь, хозяева, хочу лишь узнать у вас, здесь раньше проживала Анатоля Зеноновна!

Вначале внутри отшельничьего жилища было тихо, но чуть погодя кто-то там зашевелился. Дверь тихонько дрогнула и приотворилась. Из нее появилась сухая дрожащая рука, а затем сморщенное и темное, словно печеное яблоко, лицо старухи. Ее узкие, покрытые какой-то пленкой, мутные глаза, привыкнув к свету, уперлись в незнакомку.

— Адная ты? — слабым и дребезжащим голосом спросила бабка.

— Одна, — кивнула Михалина и, с готовностью подняв узелок, взяла его обеими руками и подала своей дальней родственнице. — Во, Анатоля Зеноновна, я вам розных прысмак прынесла. Я дачка Адама Хмызы, ці памятаеце такога?[9]

Бабуля медленно перевела взгляд на протянутый ей узелок, а затем обратно на девушку.

— Адама? — без тени заинтересованности спросила она и, протянув трясущуюся руку, ловко подхватила дар нежданной гостьи. — Я не памятаю з Хмызавых хлопцаў Адама, — равнодушно добавила Анатоля, — Міколу ведаю[10]...

— Бабушка, — не дала старухе договорить Михалина, — Адам — гэта старэйшы сын Міколы, а я дачка Адама — Міхаліна.

— Міхаліна? — отчего-то удивилась старуха и повернулась вполоборота, собираясь вернуться в избушку. — Ты да мяне што мела, мае дзіця, ці так толькі, прысмакі старой бабцы прынесла?[11]

— Я, — замялась Михалина, — я маю, бабка Анатоля. Прыйшла паваражыць на суджанага[12]...

Старуха повторно смерила гостью придирчивым взглядом:

— Чакай тут. Няма чаго маладой пані глядзець, як старой жыць даводзіцца. Я зараз жа выйду[13]...

Не пустила бабка Анатоля девушку в дом и, как показалось Михалине, так и не признала или не захотела признать в ней свою дальнюю родственницу. Ворожила она прямо у входа в избушку, бросая на большом куске дубовой коры то косточки, то камешки. После этого катала собачий и волчий мех, в общем, чего только не было на той коре перед тем, как старуха взялась и за саму девушку.

Она смотрела ей в глаза. Закатывала рукав, и изучала руку от локтевой ложбинки до ладони. Сами же ладони обеих рук она рассматривала так внимательно, будто доселе никогда ничего подобного в жизни не видела.

Далее бабка прощупала девушке живот, грудь, икры ног, а после того, собрала свои гадания и, отнеся их в жилище, вернулась.

Долго рассказывала бабка Анатоля продрогшей на холоде Михалине про ее былую жизнь да про нынешнюю. Всю правду сказала. Про то, что в целом свете у нее только один родственник и есть, да и того в скором времени могила ждет. Тому бедная девушка даже и не удивлялась, знала, что не век же будет черное везение хранить беспутного братца Базыля.

Как на том покончили, пришло время и удивляться. Анатоля, так и не обмолвившись о том, признала ли она Михалининого отца родственником, сразу подробно рассказала о том, как и когда отец зачах от костоеды. Поведала и про мать. Про то, что она была не местная, из пришлых. Также о том, что до отца она хотела выйти замуж за другого, но сошла с дома и, встретив отца, вышла за него, и про то, что мать, вслед за отцом, померла от сухотки, и виной тому их соседи, что замкнули их хату четырьмя страшными покладами[14]. Отсюда и недоля Михалины, что до сей поры не имеет своего двора, и Базыля, которого носит нечистая сила по земле, словно драный лоскут. Негде им, несчастным, с тех покладов за долю свою зацепиться.

А уж далее бедная Михалина и не знала, куда ей деваться, потому что беспристрастная старуха спокойно, так же, как и раньше, сообщила побледневшей девушке, что в чреве ее уже теплится новая жизнь и что на Купалу[15] родится у нее мальчик. Не успела эта весть как следует проникнуть в в растревоженную душу девушки, как все новые тайны, открывшиеся ведунье, едва не вышибли землю из-под девичьих ног. Бабуля не особенно вдумывалась в то, что говорит, выкладывала все, исходя из простого и верного решения, мол, пришла узнать — слушай.

Сообщила она тут же, что детей у Михалины будет четверо. Трое младших «добра будуць гадавацца[16]», а вот старший в молодости, работая в лесу, потеряет зрение, но потом сможет видеть руками и станет лечить людей, крепко сбавляя тем самым большие родительские грехи. «Слухай, мае дзіця, другі раз казаць не буду. Жадала пра лёс свой цяжкі даведацца ды пра суджанага? Раскажу і пра гэта...[17]».

Легко, будто разговор шел о ком-то чужом, а не о человеке, близком Михалине, ворожея поведала о том, что суженый ее — черный человек и душегуб, что приехал он издалека и что богат он, словно царь. Сила в нем страшная, недобрая, что, по всему видать, досталась она ему от великого ведуна, поскольку сам он не мог такому обучиться. От того и живет он сейчас и на земле, и за гробом, а потому ни дурмана, ни хмельного, ни хлебного, ни другого вина ему давать нельзя: перетянет его нечисть к себе, и бродить ему после вечно меж небом и землей. А если даже и не перетянет, своеобразно успокаивала бабка, все одно твой любимый не жилец. Уж давно предрекли ему смерть лютую, и догадывается он о том, что другой-то ему и ждать не приходится, поскольку и сам уж не сосчитает, сколько собственноручно душ загубил. Та сила великая, что нежданно ему досталась, только продлевает ему страдания...

Что и говорить, когда услышала про это Михалина, полуживая едва не рухнула к ногам старушки. Уже будто в обмороке слышала она о том, что и другая женщина тянется к ее любимому, и та, другая, без него своей жизни не видит. Но о том особенно не нужно беспокоиться, ведь скоро на всех придет большая беда, и в беде той и та женщина сгинет, и, как это ни горько, Михалинин любимый тоже.

После того судьба ей несчастной встретить военного, тоже нездешнего. Он потеряет руку в сече. Возвращаясь израненный домой, пожалеет он ее и заберет брюхатую к себе на вотчину, где скажет всем, что родить она собирается от него. «Там, детонька, — подвела итог своей ворожбе старуха, — и проживешь ты за этим человеком да за детьми в добре и строгости до самой старости…».

Что из последнего услышанного говорила бабка, а что, может быть, додумала сама Михалина, теперь уж разобрать было невозможно. Девушка опомнилась уже на тропе, идущей от болота в лес. Возвращаться, переспрашивать и выслушивать все снова она не согласилась бы теперь ни за что на свете. Ступая тяжелыми ногами по ухающей, зыбкой почве болотной тропы, она даже не сразу поняла, что идет с непокрытой головой.

Явь возвращалась. Она накинула платок, подошла к темному зеркалу образовавшейся в яме выворотня[18] лужи, села на колени и умылась ледяной водой. От лица и рук пошел пар. Она совсем не чувствовала холода застоявшейся воды и потому умылась еще и еще раз. Только когда приятная прохлада стала покалывать кожу, жар отпустил ее обезумевшее сердце. Девушка поднялась и, держась за растопыренные корни покрытого скользким мхом дерева, выбралась на тропинку.

Впереди, словно обрисованная бабкой Анатолей судьба Михалины, темнела угрюмая, будто острожная стена, густая борона векового леса. Что тут поделаешь: каким бы ни казался твой путь трудным и печальным, а идти нужно.

[1] Неслуха — река приток Пины, сейчас в Брестской области Беларуси.

[2] Борть — улей в дупле.

[3] Лядунка — у кавалеристов сумка для патронов и пороховых кисетов через плечо.

[4] Взяток — добыча пчелы за определённое время.

[5] От названия деревни Олтуш.

[6] Костоеда — болезнь костей.

[7] Воровская, рисковая жизнь.

[8] Веха — шест в поле для указания пути, границ земельного участка

[9] Вот, Анатолия Зеноновна, я вам разных вкуснятин принесла. Я дочь Адама Хмызы, помните такого? (бел.).

[10] Я не помню из Хмызовых парней Адама. Миколу знаю (бел.).

[11] Ты ко мне что-то имела, дитя моё, или так только, вкуснятины старой бабуле принесла? (бел.).

[12] Пришла погадать на суженого (бел.).

[13] Жди здесь. Нечего молодой панне смотреть, как старой приходится жить. Я сейчас же выйду.

[14] Поклад — предмет черной магии, сделанный из обыденных вещей: спутанные нитки, грязный гребень, нитка с иголкой; или непонятно откуда взявшееся куриное яйцо в неположенном месте и не принадлежащее хозяйским курам и т.д. Чёрный маг прятал поклад на земле или в постройках тех, на кого желал навести порчу.

[15] Купала — старославянский праздник в честь бога Купалы в июле.

[16] Хорошо будут расти, воспитываться (бел.).

[17] Слушай, дитя моё, второй раз говорить не буду. Желала про судьбу свою трудную узнать да про суженого? Расскажу и об этом… (бел.).

[18] Выворотень — дерево, вывернутое с корнем во время бури.