21. Переговоры

Квинт не спеша шёл в лагерь. Весенний день был жарким, да и сил, честно говоря, оставалось не так уж много. К нему присоединились ещё несколько плебеев, ходивших к своим друзьям и родным в Город или, наоборот, направляющихся к родичам в лагерь. Слухи по Риму разносились с невероятной быстротой, и все обсуждали соитие Квинта с Венерой, поздравляя его. Мужская сила ценилась в Риме наравне с военной доблестью. Но, конечно же, уже чувствовалось недоброжелательство некоторых, раздражённых неожиданной популярностью этого выскочки. Группа постепенно росла, так как шли не торопясь и её догоняли другие, которые затем в основном оставались в ней почесать языки. На полдороге присели у ручейка, попили и чуть перекусили лепёшками. Когда солнце стало клониться к вечеру, добрались до священной горы.

Неприлично было римлянину целовать жену при людях, и Квинт воспользовался тем, что надо было оставить посох, чтобы зайти в свою семейную палатку. Авл бросился к нему, а Порция отстранилась:

— Уже дошли слухи о твоих подвигах, муж Венеры! И не стыдно тебе в глаза жене смотреть?

Оправдываться в таком случае было самое худшее, и Квинт сгрёб жену и поцеловал.

— Целуешь меня, а думаешь о танцовщице! — ответив на поцелуй, продолжила выяснение отношений супруга.

Квинт не стал продолжать разговор, который явно будет надолго, и пошёл к трибунам. Все его расспрашивали, чего же ждать? Квинт отшучивался, но вопросы становились всё более настоятельными, и кто-то уже начал упрекать его в предательстве. В тот момент Квинт не придал значения тому, что в группе, пришедшей с ним, была пара клиентов Аппия Клавдия. Три трибуна уже ждали его на трибунале.

— Нам нужно теперь ждать посла от Сената и консулов. Сенаторы хотят попытаться помириться. Остальное скажу трибунам наедине.

— Предатель! Обольстили тебя и подкупили, а теперь ты хочешь и трибунов совратить! — раздались крики.

Сициний сжал губы и громогласно выпалил:

— Говори при всех.

— Хорошо. Нам нужно сразу же задать послу вопрос: имеет ли он право заключить договор с нами без утверждения консулами и Сенатом? Если не имеет, разговаривать нечего. А если имеет, то патриции проявили мудрость и нам нужно будет тоже оказаться достойными звания римлян.

— Почему ты нас называешь римлянами? — возмутился Сициний. — Я предлагаю выслушать посла, но, если он не пойдёт на все наши требования, немедленно идти и занимать Велитры.

— «Non annumerare verba sed appendere». (Слова следует не считать, а взвешивать). Вот теперь я отвечу, почему совет Гая Сициния гибелен. Займём мы Велитры. Рим посчитает это объявлением войны, и кому мы тогда вынуждены будем подчиниться как бесправные союзники? Вы молчите? Да, вольскам! А теперь посмотрим, что будет, если Рим стерпит. Вольски не имеют договора с нами, и они сразу пойдут забирать Велитры обратно. Нам придётся или подчиняться Риму без всяких условий, или попадать в неволю к вольскам. Так что, Сициний, лучше предлагай прямо: плебеи, отправим посла к вольскам и подчинимся им, поскольку мы не хотим договариваться с Римом, где мы могли многое решать. Лучше исправить своё положение там, где мы уже имеем права, чем молить врагов о снисхождении. «Patriae fumus igne alieno luculentior». (Дым отечества ярче огня чужбины).

После такой речи разговоров о переселении в Велитры уже не было. А Сициний бешеными глазами смотрел на Квинта, почувствовав, что, по крайней мере на время, он потерял свой авторитет. Единственное, что он смог противопоставить, было повторение и усугубление обвинения:

— Плебеи! Сразу видно, что Квинт — предатель! Он подкуплен и обольщён, он теперь будет стоять за патрициев! Предлагаю изгнать его вместе с семьёй из лагеря, пусть убирается к своей любимой проститутке в Рим!

И тут Евгений сообразил о клиентах Аппия Клавдия. На демагогию нужно отвечать демагогией, на атаку — контратакой. Оправдываться ни в коем случае нельзя!

— Плебеи! По-моему, тут шныряют клиенты царя Аппия, именно они распространяют разговоры о том, что я подкуплен!

Хоть обвинение было и бездоказательным, оно попало в яблочко: люди подтащили за шиворот к трибуналу четырёх лизоблюдов Аппия, которые не смогли придумать лучшего, чем начать оправдываться:

— Мы правду говорили. Аппий сказал, что он лично от Вергилия слышал, что Квинта приручили. Вергилий ему тяжёлый золотой браслет для жены подарил.

— Порция! — закричал Квинт. — Выверни мой дорожный узелок наизнанку перед всеми!

Жена, которая со смешанными чувствами слушала всю перепалку, поскольку и сама была очень обижена на мужа, в решающий момент встала на правильную сторону. Она вывернула узелок, где были две луковицы, обломок лепёшки, пара сребреников и несколько медяков, которые Квинт прихватил на всякой случай.

— Вы что, на мне золотой браслет видите? — закричала она. — Ничего не принёс муж из Рима, только силы у него забрали!

Народ расхохотался: легенды о ночном подвиге Квинта ходили по лагерю наравне со слухами о его предательстве. И Квинт припечатал:

— «Plus stricto mendax offendit lingua mucrone». (Язык лгуна сильнее обнаженного меча).

После этого он немедленно сошёл с трибунала. А лагерь продолжил шуметь. В бестолковых спорах прошёл остаток вечера и следующий день. Когда подошло время решать, народ оказался не готов. Они знали, против чего идут, но не могли понять, за что же конкретное борются. Общие слова про свободу теперь не работали.

Конечно же, ночью жена, вместо того, чтобы обнимать мужа, стала пилить его за измену. Говорила она тихо, чтобы соседи не услышали, а когда подняла чуть голос, её сразу одёрнул Квинт, который не отвечал, а только время от времени пытался обнять супругу:

— Тише, представляешь, как твои кумушки обрадуются, услышав нашу перепалку! И себя опозоришь, а меня мужики лишь ещё больше уважать будут.

Кончил это Авл:

— Мама, спать мешаешь! Папа тебя очень любит. И он победил в битве, а ты что, хотела, чтобы он вернулся опозоренный и побеждённый?

— Не хотела я позора, сынок, но и не могу его отдавать этой хищнице!

— Ты что, богиню хищницей назвала? — перешёл в контрнаступление Квинт.

— Венеру я почитаю. А хищница — это та, кто, богиней прикрываясь, тебя в своё лоно затянула.

— Вот здесь ты права, жёнушка моя! Я до сих пор усталый.

— Муж мой милый! Как тебе трудно пришлось! И богиня на тебя, и волчица хищная! И обеих ты усмирил и победил! — осознав ситуацию, прошептала жена. Обними меня, я тебя утешу.

Квинт обнял жену и начал её нежно ласкать, не соединяясь. Ей было хорошо, она стала тянуться к мужу, и вдруг отшатнулась:

— Меня обнимаешь, а об этой шлюхе думаешь!

— Жёнушка, как ты желаешь с богиней поссориться? Это не шлюха, а танцовщица и служанка Венеры. И как только я вас с Авлом вижу, я даже намеренно подумать о ней не могу: вы моя семья и моя защита, а я — ваша защита!

— А когда меня нет, значит, можешь? — уже более примирённо сказала жена, вновь придвинувшись. — Ну что же, все мужчины таковы.

Квинт ничего не ответил, и лишь продолжал ласкать жену.

— Как приятно даже просто получать твои ласки! — растаяла жена и вдруг спросила с надеждой:

— А когда ты эту Велтумну обнимал, ты на самом деле обо мне думал? Почему же я не чувствовала, что ты Венеру в моём образе обнимаешь?

— Если бы богиня заметила фальшь, что я думаю не только о ней, я не смог бы победить, — ушёл от прямого ответа Квинт.

Конечно же, в объятиях артистки было не до мыслей о других, тем более что он действительно воспринимал это как сражение, и нельзя было расслабляться ни на мгновение: хищница моментально почувствовала бы слабину и вцепилась бы в слабое место. А что будет, когда она полностью разовьётся? Страшно представить!

Жена удовлетворилась ответом, восприняв его как то, что Квинт об этой разлучнице тоже не думал, он лишь посвящал себя богине и, наверняка, своему могущественному Богу. Но вдруг её пронзила ещё одна мысль. Она ещё более интимно прижалась к мужу. И тот, уже чуть отдохнувший, слился с нею:

— Муж мой милый! А что мне сделать, чтобы в меня Венера вселилась на время нашего соития?

— Жёнушка моя! Неведомым Богом клянусь, что ты для меня и так лучше богини! А такое служение Венере — это страшный обет на всю жизнь.

— Муж мой! Я рада, что ты под такой защитой, что можешь сказать правду даже о богине. Но какие же страшные испытания ты наверняка выдержал, и какие жестокие обеты принёс!

Квинт поразился. В жене открывались новые способности. И он со вздохом подтвердил:

— Ты даже не можешь представить, какие жестокие, страшные и на всю жизнь. Но тебя это не касается: наш брак благословлён Богом и людьми.

— И даже богиней Венерой, а не только Церерой! — прошептала жена, легонько лаская мужа. — Я чувствую, как она хотела сначала насладиться тобой, потом лишить сил и победить, и лишь после твоей победы зауважала. Я тебе помогу восстановить силы. И какой ты мудрый, что не остался ещё «на денёк». Ведь эта хищница, подзуживаемая богиней, наверняка тебя приглашала? А на вторую ночь она бы лишила тебя всех сил и высосала бы тебя, как ламия. Осталась бы только пустая оболочка.

Квит поразился ещё раз.

— Ты умница, жёнушка моя! Так и было. Но я, как и подобает настоящему мужу, отказался.

И вот сейчас жена его окончательно простила, крепко обняв его, а затем аккуратно разъединившись:

— Мне ты нужен полный и живой. Я не лишила тебя остатков сил?

— Ты их немного восстановила. Я думаю, что через пару дней полностью приду в себя, ответил Квинт и добавил про себя: «Amantium irae amoris integratio». (Гнев влюбленных — восстановление любви).

И, наконец, супруги присоединились к сынишке в объятиях Морфея.

Навалилась ещё одна напасть, на самом деле предсказуемая. На Квинта насели женщины, прежде всего девушки и вдовы, но и жёны тоже не отставали. Всем им хотелось соблазнить любовника Венеры. А мужики готовы были его побить при любом подозрении на покушение на «честь» их женщин. Пришлось Квинту громогласно пригрозить проклятием неведомого Бога и Венеры, что на время отпугнуло женщин. Но он понимал, что атаки будут продолжаться. А жена в слезах стала ему жаловаться, что почти все от неё отвернулись и не хотят разговаривать.

— Вот только четыре подружки верные утешают меня, — прохныкала она, прижимаясь к мужу.

Однако Квинт уже заметил, что «верные подружки» норовят то бедром, то грудью к нему прикоснуться и с вожделением на него поглядывают. И он сурово, по-мужски, приказал:

— А этих прогони сама! Они на меня глаз положили и соблазнить пытаются.

С воплями жена выгнала товарок из палатки и упала в объятия мужу:

— Муж мой, что будем делать теперь?

— Жить и крепко любить друг друга! Но жить теперь придётся по-другому.

На следующий день в лагерь прибыл один из старейших сенаторов, консуляр Менений Агриппа. Он был плебеем, пока патриции, присвоив себе исключительное право сенаторствовать и избираться, не причислили всех консуляров-плебеев к патрициям. Народ собрался его выслушать. Неожиданно для всех, Менений начал рассказывать басню, а не говорить о ближайших событиях.

«В те времена, когда не было, как теперь, в человеке все согласовано, но каждый член говорил и решал, как ему вздумается, возмутились другие члены, что всех их старания и усилия идут на потребу желудку; а желудок, спокойно сидя в серёдке, не делает ничего и лишь наслаждается тем, что получает от других. Сговорились тогда члены, чтобы ни рука не подносила пищи ко рту, ни рот не принимал подношения, ни зубы его не разжёвывали. Так, разгневавшись, хотели они смирить желудок голодом, но и сами все, и всё тело вконец исчахли. Тут-то открылось, что и желудок не нерадив, что не только он кормится, но и кормит, потому что от съеденной пищи возникает кровь, которой сильны мы и живы, а желудок равномерно по жилам отдает её всем частям тела».

(Тит Ливий, История)

«И сейчас вижу я в нашем Городе такое же нестроение, как в теле в басне. Подумайте сами, разве лучше будет, если каждый будет решать по собственному разумению? «Gens una sumus». (Мы одно племя). И мы найдём способ воссоединиться и укрепить нашу родину».

«Сообщаю, что Сенат и консулы доверили мне совместным эдиктом заключить с вами соглашение к благу нашей Родины и благу нашего народа, такое, которое будет одновременно выполнять два условия: «Salus patriae suprema lex» (Благо отечества — высший закон);

«Salus populi suprema lex», (Благо народа — высший закон). Заключённое соглашение нужно будет подтвердить совместной клятвой моей, трибунов и народа, а после моего возвращения в Рим к ней присоединятся Сенат, консулы и оставшиеся в Риме квириты».

Эта речь вызвала смешанные чувства. Большинство было раздражено: «Надо о деле говорить, а он нас сказочками потчует!» Но довольно значительное меньшинство было согласно, что Менений достаточно точно описал, что произойдёт и с плебеями, и с Римом, если усобица продолжится. Квинт отметил, что Менений пришёл именно с теми полномочиями, которые оговаривались с Вергилием. Трибуны вовремя не навели порядок, и началось хаотическое обсуждение, прерванное предложением Сициния:

— Плебеи, вы ведёте себя недостойно, как какие-то сенаторы, а не как державный народ! Я предлагаю: поблагодарить Менения за его труды, угостить его и предложить ему удалиться из лагеря и подождать где-то вблизи, чтобы завтра после полудня продолжить переговоры.

Неожиданно умеренное и разумное предложение Сициния вызвало единогласные возгласы одобрения, и после угощения посол удалился.

Когда люди Менения покинули лагерь, Сициний вновь поднялся на трибунал.

— «Potior visa est periculosa libertas quieto servitio». (Свобода в опасности лучше рабства в покое). «Quod dubitas, ne feceris!» (Сомневаешься — не делай!) «Praevenire melius est, quam praeveniri». (Лучше опередить, чем опередят тебя). Предлагаю немедленно собраться. В лагере оставить часовых, чтобы отбивали стражи и развели костры, и двинуться на Велитры. Когда римляне узнают об этом, город уже будет наш, мы пригласим туда Менения и будем вести переговоры как независимая равноправная сторона.

На сей раз большинство плебеев, раздражённое сказочкой Менения, было склонно поддержать Сициния. Поэтому Квинт решительно поднялся на трибунал, что задним числом было ему разрешено трибуном Лицинием.

— Плебеи! Державный народ! Вы понимаете, что, если вы примете предложение Сициния, нас ждёт не просто война, а bellum civilitas, война гражданская! Что брат будет воевать против брата, сын против отца, друзья друг против друга, родственники между собою? А такой раздор всегда приводит к зверствам и жестокостям. «Memento patriam!» (Помни о родине!) А Сицинию я скажу: «Vincula da linguae vel tibi vincla dabit». (Свяжи язык, иначе он тебя свяжет). Ты своим красноречием поставил нас на грань гибельного решения. Народ, я предлагаю следующее. Пусть переговоры проведут трибуны, а мы дадим им наказ. Самое главное, чтобы народ получил возможность без применения силы защищать своих людей от злоупотреблений властью. Если даже какие-то законы не очень справедливы, нужно, чтобы их несправедливые применения можно было отменить. Народу нужно иметь свою часть власти, и именно такую, которая будет защищать народ, а не такую, которая сначала будет уничтожать врагов народа, а потом, разохотившись, и за сам народ возьмётся. Поэтому потребуем, чтобы трибуны составили договор, по которому мы сможем иметь своих представителей во власти, защищающих народ! А далее надо было слушать: Менений имеет полномочия скрепить окончательный и неотменимый договор своею клятвой, и после того, как мы поклянёмся, поклянутся в верности соглашению Сенат и консулы!

Предложение Квинта было поддержано, но народ не доверил решение трём трибунам. Он увеличил их число до двадцати, и в эту двадцатку вошёл Квинт, как он ни отказывался.

Двадцатка совещалась почти всю ночь. Но зато на следующий день было быстро выработано совместно с Менением решение. Трибуны становятся магистратами. Они могут остановить любое решение суда, Сената или другого магистрата, нарушающее справедливость и права плебея. Они могут освободить арестованного из-под конвоя и из темницы, кабального из кабалы. Их решения не могут быть опротестованы другими магистратами. Но, чтобы не разлагать военную дисциплину, власть трибунов ограничивается померием: стенами Города и милей вокруг них. В военном походе приказывают консулы либо диктатор. А чтобы трибуна не могли убить, их особы объявляются священными и поднявший руку на трибуна должен быть принесён в жертву Юпитеру, его имущество расхищено народом, дом сожжён и место, на котором он стоял, объявляется проклятым на тридцать лет, а семья преступника продана в рабство. Поскольку теперь трибуны — должностные лица республики, они должны, как и другие магистраты, переизбираться ежегодно. Избирают их плебеи на своих плебисцитах.

Народ единодушно одобрил договор, но из трёх трибунов доверил стать магистратами лишь двум, выведя из их состава Сициния. Пытались ввести вместо него Квинта, но тот заявил:

— Обет, нерушимый и страшный, принесённый мною неведомому Богу, запрещает мне занимать государственную должность. А тебе, державный народ, советую. Кое-кто уже начал сворачивать палатки. Задержимся здесь, пока Сенат и консулы не поклянутся в выполнении договора и не приведут к присяге патрициев и оставшихся в Городе плебеев. «Saepe mora est melior». (Часто промедление полезно).

Поняв, что промедление будет гибельно, за три дня Сенат и консулы привели к присяге народ Рима, и плебеи во главе с двумя трибунами двинулись в Город. Чтобы скрасить Сицинию поражение, трибуны предложили назначить им трёх помощников, одним из которых стал Сициний.