53. Решающий год

Осада Ортоны буквально через несколько дней после возвращения Евгения закончилась сама собой: пришло время убирать урожай, и войско эквов разошлось. Можно было считать, что римляне спасли союзника. По той же причине больше не вторгались и вейяне, которые своё поражение выставляли перед всеми как победу: римляне испугались их и быстрее ушли, не вступая в сражение с вейянским легионом, удовольствовавшись мелкой стычкой. Стало ясно, что внешние опасности ничто перед внутренними язвами, разъедающими Рим.

Внутренние трудности возникли и у Фламина. Когда он явился в Рим, Порция, не имевшая права ревновать из-за клятвы, встретила соперницу демонстративно вежливо и холодно, а та, выразив своё почтение наставнице, не могла удержаться от ликующих взглядов, когда её стали наперебой приглашать лучшие семейства патрициев и плебеев. Фламин предложил Порции уехать с ним на Склон. Та вначале отказалась:

— По закону ключи от римского дома мои. Пусть вторая жена едет в деревню.

Но тут же она осознала, что тем самым вновь отдаёт мужа сопернице, и перешла на ругань, как она считала, по делу:

— Хорошо, что привезли много денег и редкостей. Но чуть ли не половину заработанного тобой, муж, и нашим сыном жена потратила на наряды и на свои драгоценности. А тряпки ведь пришлось почти все в порту выбросить. Уж лучше бы ты Медонию с собой взял, она бы не дала жрицам этой подлой и развратной Астарты одурачить тебя и сына и отравить тебя. И деньги если и потратила бы, то на редкие снадобья и зелья.

— Вот здесь ты, жена, пожалуй, права. Я не понимал, что везу с собой две ахиллесовы пяты. Правда, сын сумел взять себя в руки, но всё равно вероломные пунийцы использовали его, а затем поиздевались над ним.

— И зачем он с собой эту жрицу приволок? Соблазнил её настолько, что как собачка за ним бегала, честь ему и хвала! Продала себя в рабство, чтобы спастись от этих подлючек, хотевших на неё своё преступление свалить — прекрасно, спасли женщину и задёшево получили дорогое имущество! Но ведь сколько денег за неё можно было выручить в Сиракузах и даже у нас в Риме! А он живёт с ней как с женой, только что ключи от дома не отдаёт. И сомневаюсь я, что, когда женщина ему надоест, он поступит как рачительный хозяин: продаст недоумку-охотнику, которых множество найдётся. Он ведь, как благородный дурачок, её на волю отпустит, и будет в Риме вторая Велтумна.

— Ты же видишь, что она ни на кого другого не смотрит.

— Это пока она влюблена по уши. Пройдёт страсть, и начнёт соблазнять всех направо и налево, а нам за её похождения краснеть придётся. У неё ведь стыда нет. Придётся мне с тобою на Склон ехать, пригляжу там заодно и за сыном, и за его наложницей.

Последние слова жены заставили Евгения улыбнуться внутри себя: решение приняла она, а не муж.

На Склоне Евгения ожидал шок. Волки радостно бросились к нему, а Рыси выстроились поодаль и, когда наставник подошёл к ним, в едином порыве выбросили вперёд правую руку и провозгласили, подняв глаза к небу:

«Свидетельствую, что нет Бога, кроме Бога Единого, что Он выше всех миров и времён, что имя Его не может быть ведомо людям. Мир всем верным слугам Бога и всем тем, кто благочестив, верен клятвам и не отрекается от Бога Единого, даже если они по слабости своей поклоняются своим божествам. Мир послу и верному воину Бога Квинту и роду его».

«Вот так. У меня тут уже, оказывается, ислам рождается» — полуиронически-полутрагически произнёс про себя Евгений.

— Мир вам, верные слуги Бога, — в тон ответил им Евгений. — У вас тут уже споры насчёт обрядов начались? Помните ли, что Богу Единому не обряды нужны, а совершенствование ваше?

Рысь высшей степени посвящения, Энний Алтуний, видимо, идеолог и вождь «схизмы», приветствовал Евгения салютом правой руки и сказал:

— Посол Бога! Мы же не порицаем Волков, Волчат и Туров, что они молятся по-другому: они всё равно верные. Пройти Путь Бога Единого и войти в лучшие миры может даже язычник, если он верно понял своё Предназначение и исполнил его. Если молитва сама рвётся из души, верный может и должен молиться так, как ему Бог на душу положил. Мы просто помогаем вернуться душой к Богу Единому тем, кого дневная суета отвлекла от высшего, и у кого в момент молитвы искренние слова не рвутся из души. А ведь ложь, лесть и славословия Богу Единому — тягчайший грех. Так мы предохраняемся от лишних прегрешений. Ведь на трудных Путях своих всё равно понадобится взять на душу грехи, чтобы дойти до Предназначения. А лёгкие пути, либо пути покаяния, спасения души и избежания опасностей — не Пути Бога. Душа должна не спастись, а с честью выполнить свою задачу и развиться.

Евгений поразился, что суть религии вольски правильно интерпретировали, и действительно, теперь он не может укорять их за разницу в обрядах. Но в уме после этого возникла неизбежность расхождения ветвей дерева веры, питающихся, как он смел надеяться и молился в душе, единым корнем. Очевидно, что когда Туров станет достаточно много, и среди них найдётся свой «Никон», который упорядочит веру в соответствии с кельтским мировоззрением и как можно более дружественно к друидам (или же, наоборот, насколько возможно, отлично от них). Остался всего один вопрос.

— А почему вы называете меня Квинтом?

— Квинту Бог ниспослал служение быть своим послом, а дабы у него были силы исполнить повеление, вдохновил его душу и разум. Евгением тебя наименовали римляне, чтобы не стыдиться, что Бог избрал из них низшего. Мы записали твои проповеди и сделали изложение основ веры для тех, кто не имеет посвящения на Склоне. Оно называется «Таблички Квинта».

— Знаешь, что меня насторожило, Энний. Уж очень уверенно и гордо ты сказал, что на Пути своём необходимо проходить через грехи. Значит, если грех был необходим для Предназначения, каяться и искупать его не нужно?

— Посланник Бога, ты верно подметил опасность. Если кто-то перестал каяться в грехах: дескать, они вызваны Путём моим, он сбился на путь Люцифера и гордо шествует прямо в его пасть. Другое дело, что, каясь и искупая, нужно задавать себе вопрос: можно ли было обойтись без этого греха, и если можно было, не совратил ли он меня с Пути? Воины Бога не должны бежать от опасностей, вся их жизнь — бой со злом. Но глупо стремиться к подвигам ради подвигов и бесчеловечно причинять лишние страдания другим. Любовь и жалость должны всегда жить в душе, особенно если она вынуждена принимать тяжёлые решения.

Да, это становится аналогом первоначального, гордого и прогрессивного, мусульманства: терпимого к другим религиям (значительно более, чем земное, уважавшее лишь различные веры в Бога Единого), готового воспринимать всё лучшее и вместе с тем агрессивного и доблестного. И ещё Фламин подумал, что вполне возможно, в будущей истории и легендах окажутся два соперничающих вероучителя: Евгений и Квинт.

Пришлось на следующей проповеди для посвящённых говорить о допустимых и недопустимых расхождениях.

«Братья и сёстры, вставшие на путь служения Богу Единому! Мы должны помнить, что все люди рождаются разными. Если бы все рождались одинаковыми, то из любого можно было бы слепить любого, как из гончарной глины любой горшок, и надо было бы связать всех людей несвободой, разделить их на трибы занимающихся своим ремеслом, поелику ребёнок начинает учиться ещё в чреве матери. И понадобилось бы запретить браки между разными трибами, и потеряли бы люди свободу выбора, тот тяжёлый и важнейший дар, который вложил в них Бог Словом своим, задавая законы мирам. Сыновья должны были бы делать то же, что их отцы, а дочери — то же, что матери. И народ долго жил бы, потому что в большинстве случаев так действительно лучше всего. Но он потерял бы волю к совершенствованию и даже к самозащите: воевали бы лишь члены трибы воинов, а остальные покорялись бы любому, как овцы. Может быть, устанавливая порядок в своей части мира, вы столкнётесь с такими народами. Безнадёжно лечить их. Нужно забрать себе лучших людей, рвущихся из тюрьмы установленных их чрезмерно осторожными божествами триб. Остальные пусть живут, как жили».

«Раз люди разные, не может быть одной истинной веры для всех. Напомню: «Deus est infinitus,homini sunt finiti» (Бог бесконечен, люди конечны) Более того, Бог бесконечное число раз бесконечен, Он имеет infinities infinite perfectam rem (бесконечное число бесконечно совершенных свойств). Какое-то божество может иметь лишь одну присущую ему бесконечность, и то с нашей людской ограниченной точки зрения. Поэтому разные люди, искренне обращающиеся к Богу, видят разные стороны Его, и даже смотрящие на одну и ту же сторону видят лишь часть её бесконечной глубины и совершенства. Поэтому ошибаются те, кто говорит, что божества сливаются вместе в Боге. Для Бога Единого божества — такие же твари, как и мы. Они бесконечно ниже, но часто бесконечно выше нас. Поэтому божество может пасть, как карфагенская Астарта и неназываемые этрусские боги, и стать рабом или рабыней Люцифера. Оно может и возвыситься, следуя Путям Бога Единого. Поэтому нельзя надмеваться над чужими богами и гордиться тем, что мы служим высшему. Ведь служить низшим легче, а у нас каждая ошибка гибельна, если её побыстрее не исправить».

«А теперь вернёмся к вере. Мы видели, что любая вера правильна лишь частично. Человек не может создать ничего совершенного. А если создаёт нечто идеальное божество, то это совершенство столь односторонне, что в плодах своих ужасно либо гибельно. Так Люцифер, нерушимо исполняющий клятву судить мир наш по справедливости и разуму, создал ад, в котором до конца нашего времени и мира пребудут души, прошедшие путь Дьявола. Ведь он забыл о любви и жалости. Скорее, теперь уже он не может видеть и ведать их, слишком развив в себе ум и холодную справедливость. Искушая нас, он считает, что проверяет души на скрытые в них пороки, помогает гнили выйти наружу и стать менее вредной. И самое опасное его искушение — солгать правдой, подсунуть простое решение, дабы улучшить мир и пройти свой Путь».

«Опять вернёмся к вере. Как видите, довольно редко вера сбивается в чистое служение Дьяволу, и очень редко она становится служением Богу. Любое служение человека несовершенно. В том числе и наше. Поэтому даже тех, кто идут по путям Люцифера, нужно попытаться спасти. А уж тех, кто идут к Богу своим путём или служат светлым божествам, нельзя упрекать. Но можно и даже необходимо уместным и вежливым способом обличать их ошибки, и столь же необходимо терпеливо выслушивать и принимать к сведению их обличения, а затем поправлять наши недостатки. Но внимание! Слишком часто недостатки неразрывно связаны с достоинствами. Лучше иметь, но осознавая и исправляя по мере возможности их последствия, десять мелких недостатков, чем потерять одно среднее достоинство».

«Как вы видите, в вере есть всего две смертельных ошибки. Меньшая — подменить Бога Люцифером. Большая — подменить веру в Бога верой в свою веру. Поэтому с колдунами и ведьмами, дьяволопоклонниками и изуверами нужно бороться, если необходимо, воевать и уничтожать. А две единственных возможных ереси нужно выкорчёвывать с корнем и немедленно. Это фундаментализм и фанатизм».

«Если некто записал откровения пророка, он получил слова человека, мучительно пытавшегося передать ничтожную часть полученного им божественного озарения на понятном для людей языке. Если он начинает приписывать эти слова Богу, говорить о Священном писании, молиться на слова, а не на Божественный Свет, жалким отблеском которого они являются — он впадает в фундаментализм. А если он верит этим словам больше, чем окружающему миру и любым аргументам — он фундаменталист. Убивайте без жалости тех, кто учит фундаментализму, и пытайтесь образумить остальных. Не получилось — с сожалением, сказав про себя: «Neque placerat non aemulari, non pepercit» (Не бить, не мучить, не щадить), завершайте выполнение своего долга».

«Не уничтожайте все «священные» книги фундаменталистов. Ложное имя им дали люди, и нужно воспользоваться частью истины и добра, выраженной пророками, слова которых использовали ко злу».

«Вторая ересь — фанатизм. Если кто-то смешивает обряды и обычаи с верой, называет неверными всех, кто верит по-другому, поступайте так же, как с фундаменталистами! Здесь немедленного безжалостного уничтожения заслуживают не только вероучители, но и все те, вместе с их родом, кто карает других за отступления от их веры и навязывает силой свою, кто считает себя народом избранным, а всех остальных ничтожествами».

«Все другие отклонения заслуживают спора и обсуждения, может быть, яростного обличения, но не кары».

«Но есть то, что хуже ересей. Если некто начинает утверждать, что говорит словами Бога, убивайте немедленно, особенно если изрекает вроде бы благие вещи! Это — богохульство и дьявольский обман, страшнее которого не бывает. Такие пророки Люцифера порождают фундаментализм и фанатизм».

В эту ночь Евгению приснился светлый образ с удлинённым лицом и бородкой, который посмотрел на него любящими глазами, осенил благословением (не крёстным знамением!) и улыбнулся: «Может быть, ты вместе с сыном пронёс мимо меня чашу мою. Может быть, человечеству лучше будет без помощи, которую оно использовало во вред себе. Может быть, у людей хватит сил совершить то, в чём единственном они созданы по образу и подобию Божьему: реализовать способность бесконечно развиваться и совершенствоваться ко благу».

Таким образом, как надеялся Евгений, удалось избежать первородного греха религий и убеждений, вообразивших, что они знают истину: самыми страшными врагами являются те, чьи расхождения самые маленькие.

Через три недели после возвращения Евгения из Карфагена в Остию прибыл «философский пароход», как иронически прозвал этот корабль Фламин. Правда, здесь было всё наоборот: с Гигием вместе приехало ещё четырнадцать учёных, философов, поэтов и художников (Фламин порадовался, что последних лишь по одному). Гигий витийствовал:

— Поговорив с тобою в Сиракузах, многие из Великой Греции и даже кое-кто из Эллады, захотели ехать в Рим и просвещать его. Это лишь первая группа, когда они устроятся, многие из тех, кто прочитал «Евангелие об Евгении», потянутся сюда.

Евгения передёрнуло. Гигий и здесь отличился: написал нечто по мотивам его дел и поучений и распространил по всей Элладе.

— А я почему этой книги не читал?

— Я завершил её в Афинах. У меня из рук её вырывали, чтобы переписать.

Прочитав текст, Евгений убедился: тот настолько расцвечен риторикой и приключениями, что все здравомыслящие отнесутся к нему как к роману, а не как к историческому повествованию. Но опыт показал, что начётчиков без капли здравого смысла тоже достаточно, и будут переписывать и распространять сказки о битве Фламина с морским драконом и о победе над дюжиной карфагенских слонов, которыми враги пытались его затоптать.

Учёным купили рощу, которую Евгений назвал «Сады Академа». Софрониск из Афин спросил Евгения, почему тот взял название афинского поместья? Евгений получил довольно сильный укол за то, что неуместно перенёс название из нашего мира, и отшутился, что это случайное созвучие.

В Риме и вокруг него дела развивались своим чередом. Патриции продавили в консулы Марка Фабия, а в коллеги ему народ избрал Гнея Манлия, более, на первый взгляд, склонного считаться с плебсом.

Трибун Тиберий Понтифиций вновь стал вопить об аграрном законе и запретил воинский набор, хотя к вейянам стеклось множество добровольцев из всей Этрурии и они готовились взять Рим. Аппий Клавдий напомнил патрициям и сенаторам, начавшим было скандалить, что добром можно добиться большего. Они стали обхаживать трибунов, и все остальные девять наложили вето на вето.

Битва с вейянами осталась легендой в римской истории. В прошлом сражении вейяне отступили, едва увидев среди римской кавалерии слонов. Сейчас профессиональные погонщики-пунийцы уехали, сказав, что их служба была платой за службу Фламинов. На слонов взгромоздились кое-как обученные римляне.

Битва долго не начиналась, хотя вейяне вовсю поносили римлян, называя их сыновьями волчиц, сук и шлюх, народом ублюдков, трусами, оправдывающими трясущиеся коленки и обделавшуюся задницу внутренними раздорами. Консулы приказали казнить любого, кто попытается сражаться, и это оказалось правильной тактикой. Воины, которым запретили биться, стали рваться в бой. И в конце концов консулы, взяв с римлян клятву победить, вывели войско в поле.

На сей раз слоны приняли участие в сражении, которое началось весьма беспощадно и кровопролитно. Они быстро обратили в бегство вейян, но сами взбесились от ран и обратились после этого на римлян. Слоны затоптали пытавшегося их остановить консула Манлия и бывшего консула Квинта Фабия. И римляне тоже стали поспешно отступать, правда, выкликивая победные кличи. Слоны затем пали от ран, а взаимное поражение римляне засчитали как свою победу.

Фабии сделали то, что вернуло им расположение народа. Марк Фабий отказался от триумфа, омрачённого смертью двух славных мужей. Род Фабиев разобрал по домам раненых воинов, обеспечил им наилучший уход и друидское лечение. Тем самым народ склонился на их сторону, и консулом согласием патрициев и плебеев был избран Цезон Фабий вместе с Титом Вергинием.

Новый консул немедленно взял быка за рога и предложил дневных децемвиров для решения раз и навсегда вопроса об аграрном законе.

Фламин выступил в этой закрытой коллегии с речью:

— Децемвиры! Сам вопрос об аграрном законе ставится неправильно. Собственники боятся, что под предлогом раздела у них отнимут землю. Получившие её даром и ничем не связанные обладатели немедленно продадут или пропьют её. Вот и продержится аграрный закон один день, потом опять начнёт подниматься и ослаблять Рим. А нам пора объединиться и двигаться брать Италию.

— Не понимаю, к чему ты клонишь? — спросил патриций Пизон.

— Не спеши, Пизон. Вопрос слишком серьёзный. Мы должны выйти из храма с решением, устраивающим всех здравомыслящих патрициев и плебеев, богачей и бедняков, а лишённых здравого смысла не раздражающим: таким, чтобы большинство их временно почувствовали себя победителями. Посмотрите, что получается. Богачи присвоили себе права большие, чем Республика. Республика не может отнять надел гражданина, любой заимодавец может. А люди присвоили себе права большие, чем мать-земля. Ведь ещё пару лет назад земледелец, истощивший землю дурным хозяйствованием, даже не порицался: его собственность. Хозяин — барин. Сейчас его ругают друиды, но ведь это не выход!

— Опять обиняки! Переходи к делу или заткнись! — раздражённо потребовал Пизон, но другим было любопытно, и они его остановили.

— Раз Земля выше божеств и ниже лишь Бога Единого, то принести обет клиента ей будет лишь почётно для любого римлянина. Даже Бог разрешает своим почитателям такую клятву. А, значит, клиент должен собственными руками и руками своей семьи обрабатывать этот участок, ласкать Землю и кормить её. Обет должен быть наследственным. Участок этот должен быть неотъемлемым никем, ни по какому поводу, неделимым и необъединимым. Хозяин может лишь передать его по наследству тому, у кого нет неотъемлемого участка и кто приносит клятву клиента Земле на этом поле. А повредил своё имение — исправляй всё сам. Никому передать не можешь, и будут виновный и его потомки вкушать плоды неразумия и жадности своей.

— Но ведь тот, у кого фамилия большая, сможет захватить большой участок? — возразил Пизон.

— Я сказал genus, а не familia. Этот участок нужно запретить обрабатывать рабам и наёмникам. Такое поле хорошо иметь даже богачам: ведь мало ли как повернётся Фортуна к их роду в будущем? Тем самым мы лишим возможности зажиточных бездельничать и наслаждаться извращениями, как в Карфагене. Мы ничего ни у кого не забираем, и владельцы не возразят. Не хочешь закреплять за собой надел и себя за наделом — держи язык на привязи и не приноси клятву клиента. Так что свободу римлян мы тоже не затрагиваем. И последнее. Женатый римлянин, получивший либо купивший надел и принёсший клятву клиента Земле, переходит в её фамилию и освобождается от отцовской власти.

Вот теперь Аппий довольно заулыбался: ему явно понравилось решение. Закон о неделимом наделе семьи был единогласно принят Сенатом и комициями.

После этого Евгений почувствовал, что может и, более того, обязан уйти в свой мир: он сделал решающий шаг и есть опасность испортить уже достигнутое. Но так не хотелось бросать на полдороге начатое. Он отправился к Аппию.

— Приветствую тебя, Евгений! Судя по твоему лицу, важнейшие новости. Твой Бог забирает тебя помогать кому-то другому? Уж не заработал ли ты повышение из рода Mortalis в Immortalis? — пошутил Аппий полусерьёзно.

— Угадал. Но мне не хочется уходить и бросать Рим. Помолись, чтобы мне разрешили остаться. Я ведь не могу просить Бога о благах.

— Евгений! Разве благо в смысле того, что просят людишки, твоя участь? Ты просишь служения и сил. Ты имеешь право молиться сам. А я тоже помолюсь вместе с тобой.

Прошло в молитвах несколько часов. Евгений уже истощил свои духовные силы и тут вдруг ощутил: тот же лик, что в сновидении, улыбаясь ещё более светло, явился перед ним.

— Я передаю тебе бедными человеческими словами, что Отец мой доволен тобою, и разрешает тебе уйти, когда сам пожелаешь. Не в пример другим!

Евгений понимал, что слова благодарности могли бы легко перейти в недостойную лесть, фарисейское самоуничижение или восхваления, и всё испортить. Но он рискнул и сказал вслух:

— Рад, что я заслужил похвалу. Благодарен за разрешение остаться и воспользуюсь им, даже если оно приведёт меня на крест.

— Твой крест уже искупил твой сын, — усмехнулся Спаситель, благословил обоих (это увидел и Аппий) и исчез.

Аппий искренне обнял друга-врага-соперника:

— Теперь спокойно могу умирать. Я сделал больше, чем можно было вообразить. Уйду верным почитателем своих богов. Кажется, им будет не лишней помощь моей души.

В течение этого же года с небольшим Авл подобрал себе невесту Туллию, из знатного рода союзных вольсков. Туллия не возражала даже, чтобы Зейна осталась наложницей мужа, но хозяин и любовница решили, что это будет источником раздоров и недостойно. Женщина решила уйти в «монастырь». «Ещё одна аналогия: кающаяся блудница!» — подумал Евгений.

Однако события развернулись неожиданно. Зейна вела себя на Склоне скромно, но понятия отличались от римских. Больше половины жизни она ходила нагой, и совершенно не видела в обнажённом теле греха, считая постыдным лишь поведение. Почти каждое утро она выходила, каталась по росе (часто вместе с Медонией) и танцевала от счастья. Волки, Рыси и Туры любовались и скоро собрали небольшой оркестр, что сделало зрелище ещё более эффектным. А вот неподготовленные новички или гости просто умирали от желания, хотя Зейна совершенно не пыталась намеренно провоцировать мужчин.

Теперь к Евгению с Авлом пришла депутация посвящённых и друидов.

— Учитель и преемник! Карфаген ещё раз показал, какими средствами будут действовать против нас недруги и «лучшие друзья». Велтумна не сравнится с Зейной, но что служительница Венеры сотворила с Римом? Пусть служением раскаявшейся жрицы будет подготовка наших женщин, которые должны применять своё очарование ради блага и порядка, ради испытания духа и силы мужчин, а не ради утончённого разврата. Заодно они будут воительницами, помогающими нам разрушить намерения врагов и их союзы, обезвредить опаснейших из них.

— Тяжкое решение. Но спросим саму Зейну. Только признайтесь: не одни лишь интересы Рима и веры заставили вас прийти ко мне?

— Да. Честно говоря, так не хочется лишаться зрелища танцев. Заодно мы, посмотрев на тех, кто не может любоваться красотой без грязных мыслей, стали лучше владеть своими страстями.

Зейна взяла три дня на размышление. Она молилась. Потом попросила Авла ещё раз её крепко обнять, в неистовом экстазе страсти перепроверила своё решение и вышла к посвящённым в длинном платье и со сжатыми губами:

— Мы должны искупать свои грехи делами. За время служения Астарте я принесла столько зла, что вынуждена идти тяжёлым и опасным путём искупления. Буду учить защитниц, иначе карфагеняне легко разложат и подкупят Рим.