Эпилог

Смотри же! В суть входить ты не устал пока,

Среди добра и зла ты не застрял пока,

Ты — путник, ты — и путь, ты — и привал; иди же,

Путь от себя к себе не потерял пока.

Ева остановила пегаса у самой кромки скалы и опустила поводья. Внутри нее все трепетало, сердце билось в счастливом ожидании. Позади был целый Лепрозорий — империя, полная удивительных существ, изумительных воспоминаний. А впереди открывался лазурный океан и небо, впитавшее бирюзу. Мир ждал ее, раскрыв объятья. Манил, звал, предлагал окунуться в него, отдаться ему, позволить провести себя по его тайнам и секретам.

Паучиха жадно вдохнула соленый воздух и зажмурилась, подставив лицо солнцу.

Рядом с пегасом приземлился Самсавеил. В белой парадной форме, сшитой из плотного полотна паутины, он казался излишне нарядным. Протянул Еве руку, и она крепко сжала его ладонь в своей.

— Четыре года прошло, — улыбнулся он, укрыв Паучиху от солнца крыльями. — Ты действительно думаешь, что готова улететь со мной? Я могу подождать еще. Столько, сколько ты пожелаешь, радость моя.

— Я готова, — тихо отозвалась она.

— И не жалеешь? Может, ты никогда и не вернешься сюда. Ты готова к этому? — с тревогой переспросил он, заглянув в глаза. Без зрачка, без радужки теперь они напоминали ночное небо — черные бездны с тысячами лиловых звезд. Она снова видела, и, кажется, даже полюбила мир еще сильнее. А он ведь только хотел показать ей, как видит мир он сам.

— Я со всеми попрощалась.

— И они не пытались тебя остановить? — усмехнулся Вей, потрепав пегаса по белоснежной гриве.

— Нет. Пожелали удачи и очень просили вернуться, — Ева прищурилась, пожевала губами, пытаясь вспомнить каждое сказанное ей на прощанье слово. Она не ожидала, что получит столько любви от старых друзей.

— Ты взяла у Кошки то, что я просил? — осторожно прервал ее думы Вей.

— Да, — закивала она, наклоняясь к седельным сумкам.

— Тогда о чем ты так грустишь, раз они сказали тебе добрые слова в дорогу? О чем ты так тоскуешь, радость моя? — тихо спросил он, наблюдая за Паучихой.

— Я не тоскую, — отозвалась она, вытаскивая два яблока — для себя и него. — Я просто думаю.

— И о чем именно твои мысли? — фыркнул Ангел, забирая свое яблоко.

— О том, как рожденная ползать может летать, — усмехнулась она, ерзая в седле. — О том, что потерявшая все может обрести свободу и счастье. О том, что падший Ангел может изменить тысячи жизней. Я думаю о том, что всем нам нужна была Люцифера. Все мы должны были понять, что можем быть счастливыми, какими бы мы не были на самом деле. И какой бы ад нас ни окружал. Счастье — оно в нас самих, оно не зависит от красоты и удобства нашего мира, не зависит от окружающих нас людей. Единственное, от чего зависит наше счастье — от нас самих. И только мы за него в ответе. Возненавидим — получим удар по самому дорогому. Испугаемся — получим много боли. А если полюбим — сможем жить, а не существовать. От этого жизнь не станет проще, но станет легче дышать. Жаль, я не могу, как она, считать мир совершенным.

Ева улыбнулась и надкусила яблоко до косточек. И они замерцали лиловыми семенами. Паучиха укусила еще, упиваясь соком. Яблоки из Кошкиного сада были самыми вкусными, их нельзя было описать — не сладкие, не горькие, не кислые, но и не пресные. Они были совсем другие, но даже от крохотного кусочка мысли становились такими ясными, внутри разгорался теплый и нежный огонь.

— Нам пора, — Самсавеил надкусил свое яблоко и усмехнулся.

Ева кивнула, подтянув одной рукой поводья. Глянула напоследок на империю — остров Лепрозория в синем океане.

— Даже если этот мир так ужасен, каким ты его видишь. Даже если он — цирк Бога, я все равно люблю его. Я благодарна ему за то, что он приютил мою душу и дал мне прожить тысячи жизней, — тепло прошептала она, словно это место могло ее слышать.

— Но он уродлив.

— А я не видела этого уродства. Люцифера не видела, и научила этому нас, — Ева пожала плечами. — Я все равно ее не понимаю, но ей я благодарна больше всего. Она — твое чудовище, падший Ангел, проклятие, но этому Лепрозорию нужна именно такая. Она столько всего изменила.

— Ты ошибаешься. Ее единственной ролью было — вернуть тебя мне. Все остальное лишь совпало. Все совпало, совершенно все, — ворчливо отозвался Вей, подходя к краю скалы. — Извини, я не могу любить это место так же, как ты. Я не могу любить твоих друзей, твоих близких. И не могу донести до тебя, почему не должна их любить и ты.

— Но я люблю, — сладко протянула она, щурясь от томительной неги, баюкающей ее каждый миг рядом с шестикрылым. — Люция верит в совершенство мира, совершенство каждого из нас, в нашу уникальность. А я верю в любовь.

— Радость моя, раскрой глаза. Очнись, проснись, встрепенись ото сна, — он осторожно тронул ее за плечо и, не сдержавшись, обнял. — Это иллюзия, радость моя. Все-все уничтожено, радость моя. Они — не те, кем ты их считаешь. Радость моя? — он отстранился, осторожно поднял ее лицо за подбородок, заглядывая в глаза. Он вернул ей зрение, но этого было мало. Она все никак не видела то, что он пытался ей показать.

— Они подарили мне тебя, они спасли меня, вырастили. Они заботились и лелеяли, — Ева улыбнулась и понежилась щекой о руку Ангела.

— Взгляни в лицо реальности, радость моя. Они подарили тебя мне, заплатив за это немыслимую цену. Они все уничтожили. Они уничтожили сами себя. Они — чудовища. Вспомни все, что тебя так пугало — смерти невинных людей, разрушенные города, траур и бесконечную нестерпимую боль, впитавшуюся кровью в саму землю. Ева! Радость моя! Неужели ты не слышишь? Неужели ты не понимаешь моих слов?

Она подалась вперед и осторожно, трусливой зверюшкой коснулась губами его губ. Люби меня.

— Но ты — самое ужасное чудовище из них всех. И я люблю тебя, а значит, люблю и их. Не могу не любить, — ее серьезный голос холодом сполз по его спине.

— Нас больше некому любить, кроме тебя, — прошептал он, бережно целуя ее и усаживая обратно в седло.

— За это ты любишь меня, — вдруг звонко рассмеялась Ева в ответ и хлопнула пегаса по холке. И тот послушно сделал несколько шагов и поднялся в небо. — А Люция, случайности, о которых ты говоришь… По мне, так чушь. Ты просто завидуешь Люцифере за то, каким она увидела мир, каким она ощутила его и приняла.

— Нет, не завидую, — усмехнулся Вей, щурясь на солнце. — А ты?

— А я завидую, — Паучиха укусила сочное лиловое яблоко и ссыпала осколки-косточки в карман.

Ответа она не услышала, серафим поднялся слишком высоко, и ветер сорвал все его слова и унес в океан.

— Стой! Не лети так быстро! — крикнула она, подгоняя пегаса. А Вей хохотал, кружась над ней.

Ему так хотелось, чтобы вся его боль обратилась этим смехом и исчезла. Он исполнил свою мечту, положив на это миллионы душ, миллионы жизней. Он уничтожил жизнь родного сына ради собственного эгоизма, ради своего счастья. И прекрасно понимал, что если поддастся восторгу Евы и ее дикой фурии, то никогда себе этого не простит. Он Бога обвинял в этом. Он проклинал его, ненавидел! Презирал и готов был убить. Но сам поступил точно так же. Если не хуже.

Ева летела к нему, с восторгом смотря под ноги. Крылатая тень плыла за ней по синему-синему океану, а счастье переполняло до краев.

— Спасибо, — прошептала она, помахав на прощанье лепрозорию. — Спасибо.