23. Пиринеи-Париж

Пиринеи сходились с Парижем не по карте, а по сердцу. Между двумя линиями — горной и речной — возник город, который был одновременно перевалом и вокзалом, святилищем и подпольем; его улицы — острые седла, его дома — глаза, его мосты — резы ладоней. Люди называли его то Пирен-Париж, то Пирень-Париж; ангелы шёпотом именовали его Серебряным Мiром. Это место было одновременно и началом, и концом — тем узлом, где сходятся печати и оттиски, где легаты старого мира выслушивают творчество нового, где Князь Мира Сего приглашён в театр, и три Парки сплетничают о судьбах, отрезая пряжу и подшивая её новой ниткой.

Золото в Пирене-Париже звенело повсюду: в декорациях, в короне у бездельников, в крошках на алтарях. Но люди заметили давно: золото — бесполезный металл. Яркий и звонкий как душа певца, ковкий как память, оно не держит слова, не держит обещаний и не спасает от ночи. Оно красиво, но не спасает. В этом открытии была своя поэзия: золото — зеркало, а не сущность; оно показывает, но не даёт. И потому в храмах и подвалах, на площади и в тюрьме, правители и бродяги носили его с равной тщетой — однослойным щитом от пустоты.

Город был домом для девяти колец короля Давыда — не украшений, а судьбоносных обетов. Каждое кольцо — сон, каждый сон — завет: кольцо первого звало к памяти о печатях, второго — к оттискам, третьего — к легатам, четвёртого — к творчеству, пятого — к признанию Князя Мира Сего, шестого — к трём Паркам, седьмого — к новой Эон-Софии, восьмого — к Огням Святого Олмса, девятого — к сопряжению с Велиаром. Девять снов автора-подвижника чередовались, как колёса кареты, и каждый сон был своею пыткой и даром. Роман этот был вором по закону и чёрным мужчиной, что убивает поэтов — не ради убийства, а ради очищения поэзии от лжи и лести; он был мастером и Королевой Бала Сатаны — Лилой; он был и Серебряным Миром с его мерным плачем.

Закон магии в этом городе звучал не как заклинание, а как постановление природы.

Закон Первый — Печать Смыслов: каждая мысль и слово оставляют печать; печать рвёт ткань мира, если её не полировать. Магия обретает силу там, где смысл вырезан и опечатан намерением.

Закон Второй — Оттиск Ответственности: действие, оставившее оттиск, требует отплаты пропорциональной глубины — не к карме, но к поводу в сердце; чем глубже отпечаток, тем громче отклик. Эти отклики собирались легатами, которые несли ответы мира.

Закон Третий — Легат Творчества: творчество — не дар избранных, а легат, которым обязан обзаводиться каждый, ибо создавая, человек переписывает реальность. Создавать — значит подписываться.

Закон Четвёртый — Закон Энергии Намерения: намерение концентрирует энергию; энергия принимает форму в зависимости от чистоты сосредоточения. Намерение злое распространит тень; намерение мудрое — сотворит свет.

Закон Пятый — Предел Власти: власть, не скреплённая любовью и ответственностью, превращается в пустоту, которую населяет Велиар. Именно пустоты — дверь для происков.

Закон Шестой — Гармония Парок: три Парки — три ритма судьбы: шить, резать, завязывать. Их согласие даёт человеку ход; их спор — цепь.

Закон Седьмой — Эон София: знание, отданное в любовь, становится пониманием; знание, хранимое ради власти, — ядом. Мудрость — это женский дар Эона: она рождена из тихого слушания, а не громкого трёпа.

Эти законы были больше, чем заповеди; они были описаны на стенах подпольных школ, на тыльной стороне монет и в пинках старых поэтов. Истинная магия в Пирене-Париже заключалась не в руне и не в крови, а в умении следовать законам так, чтобы не оставить пустоты.

]

Вечер того собрания внизу у Сены был холоден, и дым от костров дал Москве запах, смешавшись с запахом хлеба. В углу таверны сидели четыре — или больше — беседы перехлёстывали как волны. Большая часть мира — весь разговор, который переломил ход ночи.

— Эйб, — спросил Арон Ячилорк, и голос его тронул стекло свечи, — если золото бесполезно, за что тогда люди убивают?

— Не за золото, — ответил Эйб Ракос, — а за отражение, что оно даёт. Человек хочет не металл, а образ: корону на себе, имя в памяти. Убей — получишь образ, но он пуст, как золото.

— Как остановить Велиара? — вмешался Хедин, который всегда держал ухо на ветре.

— Не остановить, — сказал Эйб, — а не давать ему пустот. Когда сердце полно дела, пустота не влезет.

— Но как наполнять? — спросила Лилит, коснувшись качающейся лампы. — Нас учат творчеству, но творчество — это ещё больше пустот, если его делают ради славы.

— Тогда творите для того, кто ещё не сказал своего слова, — сказал Арон. — Творчество ради другого — это щит.

— Ты говорил о печатях, — проговорил незнакомец с лицом ворога. — Что, если печать — это ещё и клей, который цепляет души к дому?

— Печать — и клей, и нож, — ответила Лея. — Клей соединяет; нож освобождает. Это зависит от руки, что держит.

— А кто судит о руке? — спросил вор в законе, что сидел в тени, кольцо Давыда блестело у него на пальце.

— Время судит, — ответил Хаген. — Но не то, которое меряют часы, а то, которое меряют страдания и радости.

— Значит, казнь — изгнание реального, а не города? — прошептал поэт, выглядевший усталым от самой речи.

— Казнь — изгнание мира, — сказал Эйб тихо, — но величайшее изгнание — изгнание себя. Кто теряет себя ради власти, тот уходит из мира в безвременье.

— Отсюда и ритуалы с кровью, — заметил вор. — Простая капля и контракт. Зло не требует магии — ему требуется доказательство жизни.

— И вот тут магия должна стать щитом, — сказал Арон. — Магия добра — это обряд преподавания: как не отдавать себя капле, как быть сосудом, а не пустотой.

— Ты видел «чёрного», — спросила Лея, — того, что убивает поэтов? Почему поэт — жертва?

— Потому что поэт говорит правду, — сказал вор. — А правда — яд для тех, кто живёт в зеркале.

— Но убийство поэта рождет три поэта, — сказал Хедин. — Их голоса резче, их строки — ножи. Это закон сопротивления.

— Тогда поэт-убийца — и поэт-создатель, — рассмеялся таинственный незнакомец. — Кто из них главный?

— Тот, кто встанет на сцену и прочитает стих-убийцу, — сказал Лея. — Слова, убивающие поэтов, рождены ложью; стих-убийца должен быть совершенен и честен, тогда он разоблачает убийцу, и тот сам умирает от собственной недели.

Прерванный смех, заговорка свечи, и разговор перешёл в тягучую тишину. Они понимали, что ночь — не суд, а испытание. И в этой тишине родилось задание: найти девять колец, собрать девять снов, открыть девять печатей и поставить на кон одно — Серебряный Мир.

— Что такое песня-убийца? — спросил вор в законе, пристально глядя на Лея, известного как Страсть из дома Вечных.

— Это стих, — ответила Лея, — что не даёт лжи ни глотнуть воздух. Он не убивает тело — он убивает маску. Тот, кто носит маску, умирает первым.

— Напиши его, — тихо попросил поэт. — Напиши тот стих.

Лея подняла голову. Её глаза были как чаши, полные воды, в которой отражалось небо.

— Хорошо, — сказала она. — Но стих будет не оружием, а зеркалом. Если кто не выдержит — то не поэт был.

И Лея написала стих. Его строки легли на стол как сталь, и все замерли. Я привожу его аккуратно — ибо это стих-убийца, и его слово — не игрушка.

Стих-убийца

Я спрятал любовь в закатных пальцах,

Я продал её за крышу и за килограмм званий,

Я был тем, кто считает звёзды, когда на них легко ложиться;

Я был и пустотой, и зеркалом.

Возьми мою тень — у тебя свет уйдёт в кипоть,

Возьми моё слово — и станет тебя меньше, чем было.

Я не прошу твоего прощения — я прошу твоей правды.

Кто скажет «я» — тот убьёт маску; кто промолчит — сохранит её.

Я — стихийный суд, я — молчание грома.

Если в тебе ложь — она загорится от моих букв;

Если в тебе правда — она станет ножом, чтоб разрезать оковы.

Сердце — не банк, оно не держит долгов; оно хранит имя.

Убей того, кто убивает слово,

Не в плотной битве, а в тихой искренности:

скажите друг другу правду — и смерть уйдёт от вас сама.

Стих был совершенен так же, как солнце совершено в том, что оно не оправдывается; он был чист и обнажил всех, кто в ту минуту пытался скрыть себя. Был один, кто не выдержал — вор в законе опустил голову; его кольцо Давыда почернело. А чёрный человек, убивающий поэтов, усмехнулся — не от злобы, а от поражения: его работа стала ненужной в свете слов. Потому что стих этот был не оружием, а просветом.

Время шепнуло: впереди — Печати, Оттиски, Легаты. Миссия началась: собрать девять колец и прочитать девять снов автора-подвижника. На дороге были спутники: Лэйси Азура — он, бог и маг, — с глазами будто прожжённой лазури; Альмалексия — она, полная странного сострадания; Эйб и Арон — руки и сердце; Хедин и Хаген — опоры; Аксель — догадайка, тот, кто начинал подозревать; и таинственный Чёрный, имя которого никто не произносил вслух.

Путешествие их — не вожделение ради славы: они искали то, что могло заполнить пустоты, не давая Велиару войти. Их пути распутывались и путались, как волосы в ветреную ночь: были любовницы, путасу, пу-пу-пу — человеческие слабости, но также были подвиги тихие, когда один разделял хлеб и тепло в дороге; были ошибки горькие, когда кольцо передавалось слабому; были кровавые посвящения — банальный анализ крови с пальца, те же три капли, но теперь выведенные на свет дневного ритуала, разоблачённые и нейтрализованные.

Однажды на перевале между Пиренеем и Парижем они встретили даму, что шила плащ из слов. Её зов звали София — её новое имя взятое от древней Эон-Софии. Она шила не для богатства, а для памяти. Её ткань была прозрачна: через неё видно было прошлое и будущее одновременно.

— Что ты шьёшь, София? — спросил Лэйси.

— Прошлое, чтобы оно служило будущему, — ответила она. — Я пришиваю печати к оттискам; я даю легатам имя. Это ремесло — священно.

— А как ты борешься с Велиаром? — спросил Арон.

— Я сшиваю пустоты, — сказала София. — Моя игла — слово. Я не режу, я соединяю. Я знаю законы. Если вы будете шить мир — он не развалится на куски.

Пробудитесь. Один маленький свет важнее всех зеркал. Любите так, чтобы ваша любовь не требовала признания. Делайте так, чтобы ваш голос исцелял, а не ранил. Мир — это сердце, которое бьётся с нами; умрём ли мы ещё до того, как научимся стучать в унисон? Мир во всём мире начинается с одного: перестать выдавать страх за знание и заменить его вниманием. Это — всё.

В финале — несколько картин: девять колец воссоединяются; девять снов автора-подвижника становятся строкой; Князь Мира Сего танцует на углях Хозяина, и его ноги обжигаются, но он продолжает пляс. Велиар делает ход — он пытается влить пустоту в глаза людей, чтобы взять их через страх. Но та магия, которая соткана здесь — она не во взмахе руки, а в том, чтобы держать друг друга за пальцы. Плащ Софии согрел тех, кто замёрз; стих-убийца разоружил убийцу поэтов; золото — бесполезное — осталось украшением в витрине, а не карой мира.

Пиринеи-Париж остался тем узлом, где печати и оттиски, легаты и творчество, три Парки и новая София, Огни Святого Олмса и происки Велиара — всё сосуществует как часть одного ритуала: учиться любить так, чтобы пустоты не могли войти в наши души. И если вы спросите, что такое Серебряный Мир — ответ прост: это мир, который плачет в нужном ритме; это мир, который знает свои законы и действует по ним; это мир-мастер, где бал держат и мастер, и Лила, где стих-убийца становится стихом-исцелением.

И последняя строка — короткая, как вы прошили в прошении:

Пробуди сердце — и мир отпустит тебя на свет.