Грань шестая. Одзин ад-Тэнзо.

— Императрица!

Этот, изначально шёпот проник в ряды атакующих. Императорская армия на миг замерла, вникая в это слово.

— Императрица родила сына! — На этот раз это был торжественный крик, способный воодушевить и заставить войска сражаться более яростней. Царство Силла было обречено… они всё ещё не могли этого осознать, но само Божественное проведение словно встало на сторону Императрицы Дзингу.

А в это время отчаянный первый крик разрезал пространство вокруг шатра. Императрица возлежавшая на подушках, всё ещё пытаясь восстановить своё дыхание, в отблесках свеч на её лице всё ещё сияла испарина, а тёмные волосы смотрелись словно ядовитые змеи. Но гордая улыбка на подрагивающих губах говорила о многом.

— Вот он, наш принц. Наше будущее и наша радость. Дайте мне его. — Маленький комочек с тёмными глазами внимательно наблюдал за тем, как его трепетно передавали в руки матери. Этот взгляд словно пронизывал насквозь, как лезвие воина входящее в податливую плоть. Но что-то мягкое скользило на их дне. — Этот взгляд достоин самого императора.

Дзингу, ещё не полностью оправившись от родов, приказала, чтоб ребёнок постоянно находился рядом с ней. Одна только мысль, что кто-то другой будет кормить сына, способного изменить многое, вызывала в ней смесь чувств.

— Это приказ!

— Но…

— Его уже кормили?

— С момента рождения, нет. Прошёл всего час и…

— Я буду кормить его сама! — Служанка вздрогнула и попятилась, прикрывая рот. Немыслимая вещь… Чтоб императрица кормила своего новорождённого младенца сама. Но ослушаться данного приказа не мог никто. Разве что советник, вошедший с донесением, смог вставить своё слово.

— Вы точно решили, госпожа? От этого ваша грудь…

— Я буду кормить его сама! Сколько мне повторить это, чтоб поняли все?!

Нет, это был не крик. Просто каждое слово имело настолько твёрдое основание, что способно было разрушить камень.

— Милый — она улыбнулась младенцу… Слова застряли в горле. Она знала, что это за ребенок. Она родила Бога на виду у целой армии, никого не спросясь, в разгар войны.

Что думает по этому поводу ее муж, Тюай? Ей было все равно. Ничье мнение ее не интересовало.

Колдунья, мятежная душа, она была счастлива, жизнь ее складывалась, так как должно, считала она. Вся ее жизнь была согласована с Богами.

Ее отец рано умер, непокорившись некоему божеству, и она поклялась отомстить. В 18 лет она стала жрицей Неведомого Бога, пройдя обряды в построенном по ее приказу Храме.

— Ками но энэ, благие, откройте мне имя божества, погубившего моего Отца, я взываю к Закону и Справделивости, руководствуясь Любовью.

Отдайте мне моего врага для праведной мести. Я буду служить вам всю жизнь, и Ваши враги станут моими врагами.

Боги услышали ее искренность, разве могли они не ответить на такой зов?

— Твой Отец был убит богом, которого считают праведным. Но мы отдадим тебе его ради твоей судьбы. Ты будешь служить нам всю жизнь, и Наши враги станут твоими врагами.

Голос стучался прямо в сосредоточие ее мыслей. Свечи в храме стали гореть, не сгорая, огнями похожими на синие цветы.

— Да, всеблагие и могущественные боги. Как ваши имена, что бы мне славить их? — она отвечала с почтением и радостью.

— Знай нас, как Неведомого Бога — мы не хотим славы от тебя.

Свечи погасли.

Она не хотела думать о том, с кем она заключила союз. Они исполнили ее волю, разве этого мало? Разве не благи те боги, что еще отвечают нам в наши темные времена?

В тот же день ей сообщили, о человеке, который был силен и храбр, и на теле его были крылья, и он часто взмывал в воздух и летал над землей.

Люди изумлялись над ним, а он плакал и глядел на них с ненавистью. Люди захотели изловить этакую невидаль, Кумаваси — назвали они его.

Кумаваси кружил, и кружил над деревней, но что то мешало ему вырваться за ее пределы. Люди стреляли в него из лука и убили его.

Новопосвещенная Жрица Неведомого Бога прибыла как раз когда Кумаваси грянулся о землю. Ужас и невыразимое отчаяние были в его глазах. Дзингу услышала своих покровителей:

— На твоих руках нет крови, но они убили его для тебя. Возьми его силу — это наш закон.

======

С этого момента Дзингу стала слышать мысли людей, видеть их намерения( допиши ее способности плиз сейчас, нормально вообще? жду советов..)Кумаваси — один из вершителей — одна из самых известных и неизвестных людям рас. ) )

Она услышала последние мысли смертельно раненого Кумаваси, из которого уходила жизнь.

======

Есть ночи, в которых прошлое приходит не как история, а как живое дыхание; оно садится у тебя на грудь и смотрит глазами тех, кто ещё не родился. В такую ночь рассказывают о тех, кто стал богом, и о тех, кто стал легендой, потому что граница между богом и человеком — тонкая, как лезвие меча. Такова история Императора Одзина, и такова — легенда о том, как возникла Дхарма Воинов и стал меч не просто орудием, но душой самурая.

Император Одзин — имя, которое мы встречаем в старых списках Ямато, сын государыни Дзингу, рожденный в год её похода в южное царство, записанный в корейских и японских анналах как священная точка. Хронологи спорят, смещая даты; одни называют 346 год, другие — рубеж IV-V веков, те самые годы, когда мир ещё держал в себе множество картин, которые сегодня кажутся несовместимыми. Но не в датах сущность этого повествования: в тот образ, которым Одзин стал — не только как правитель, но как мост между водами и ветрами, между Азией и северной стужей.

Когда однажды молодой Одзин внимал сказаниям матери, Дзингу поведала ему о Драгоценностях Прилива и Отлива — не о королевских регалиях ради славы, но о ключах к силам, что двигают моря и удерживают ритм земли. «Обладай ими, и Япония вознёсется», — шептала она. И был у двора человек, что слыл главным министром не по годам, а по временной плотности: ходили молчаливые слухи, будто ему триста шестьдесят лет, и что его служба охватывала правления не менее чем пяти микaдо. Он взял юного наследника на корабль с парусами из золотого шелка — корабль, что казался сделанным из света, а не из дерева. Он призвал Повелителя Моря, и море ответило, как отвечает сердце, когда его зовут по имени.

«Император, поглядев на запад, увидел несколько десятков оленей, которые плыли по морю, направляясь в его сторону; они заплыли в бухту Како», — читаем в анналах, и этот образ — словно знак: граница между прошлым Ямато и неведомым западом пропускала сквозь себя образы, и мир вдруг слипся из несосуществующего. Волны вспенились, и повелитель водной стихии явился с ревом, голова его — шлем ужасного зверя. Из глубины поднялась морская раковина, и в её сердцевине сверкали те самые Драгоценности Прилива и Отлива. Дракон дал жемчужины, он заговорил, оставил напутствие, и затем ушёл под толщу воды, в своё зеленое царство, где свет течёт иначе.

Но этот миф — не только о придании власти. В дальних уголках бытия звучала иная угроза: Вишну, великий владыка круговорота, задумал уничтожить воинов и саму Дхарму Воинов — не из злобы в человеческом смысле, а в акте космической очистки, когда баланс вращается и одна сила считается лишней. И тогда явился Одзин в ином облике — не только как сын Дзингу, но как Один, как бог, что знает цену слову и лезвию. В этом немыслимом слиянии народной памяти — сквозь века и моря — Одзин и Один стали одной фигурой: император, что улавливает ритмы приливов, и бог, что помнит порядок меча. Так родилось учение «меч — душа самурая»: не просто техника, не просто кодекс, но метафизика руки, что держит лезвие, и сердца, что ему следует. Один, бог воинов, вернее тогда еще Император Одзин, знал зачем Вишну хочет уничтожить воинов — что бы праведность некому было защищать. Бандитов и злодеев Вишну почему-то уничтожить не хотел… Упендра!

Учение воина звучало как вопрос: как сохранять воинскую силу, когда сама вселенская мудрость угрожает её кончиной? Ответ был странно прост: через дисциплину сердца. Меч перестал быть орудием и стал зеркалом — в нём отражается не враг, а деяние. Сущность Дхармы Воинов разрешила противоречие: добродетель в синтоистком понимании — не абсолютная идея из мрамора, а практическая годность, yoshi и ashi — добро и зло, как два торговца у ворот реальности. То, что полезно и уместно в одном контексте, — yoshi; то, что нарушает порядок и семью людей и богов, — ashi. Самурайское сознание училось смотреть на эти категории как хирург на ткань: важно не чистота понятия, а действие, которое сохраняет жизнь общности и уважение к ками, богам и божественному.

Именно поэтому Одзин-Один стал Покровителем Всех Воинов: потому что он не объявил войну бездушному насилию и не возвёл страх в догму. Он дал путь, где меч — это обязанность, где каждая рана — экзамен, где сострадание и дисциплина — две стороны одной медали. Его учение требовало от воина не отречения от жизни, а её умелого служения: «жить среди людей», говорить правду, уважать старших, быть способен к сочувствию — так, чтобы сила не разрывала ткань общества, а укрепляла её. Такая Дхарма — не суеверие, не догмат, а ремесло души: разум, отточенный к действию.

Но есть в этой сказке и дальний поворот: после того, как Ямато наполнилось светом этих новых символов, Одзин не остался привязан к островам. Он, взяв с собой избранную свиту, воинов и любимых жён, по морю ушёл на запад — в земли, которые ныне называют Скандинавией. Там он основал новое царство, где северный ветер носил в себе отголоски японских молитв, а древние айны — в сознании переносящем перекличку — становились отражением скандинавов в обратной зеркальной картине: миграции видятся теперь как слова, произнесённые в двух языках одновременно. Это не «историческое утверждение», а мифологическое видение: память людей снабжает древность множеством карт, и на каждой карте — место для Одзина, который стал многоликим, вместе с тем потеряв глаз. Отныне он видел только хорешее, только возможности. Без черного цвета.

В тех землях он переосмыслил слово «воин». Он открыл, что меч может быть мостом между культурами: пусть лезвие точится одинаково и на востоке, и на севере, но душа, что его держит, питается разными платьями света. Народы встретились не как враги, а как зеркала — и в каждом отражении родилась новая мудрость: не уничтожать, а трансформировать. Так появилась эпоха, где понятие долга и понятие милосердия сплелись в единое канву — та же, что позже научит людей жить бок о бок, не сводя дел к трагическому выбору «добро против злого», а видя каждое действие в свете его пользы и гармонии.

И если кто-то спросит, каким образом миф о Драгоценностях Прилива и Отлива, о драконах и о старцах, живущих сотни лет, имеет дело с нашим началом, — ответ прост и бесконечно сложен: все начала — это возвращение. Начало — не всегда первая точка на линии; оно — повторение смысла, который приходит снова и снова, пока его не усвоишь. Одзин дал миру меч не только как оружие, но как экзамен сердца. И в этом экзамене скрыта надежда для каждого того, кто, взяв в руки лезвие судьбы, готов подчинить силу служению, а не разрушению.

Такую притчу шепчут волны, когда прилив приносит раковину, а отлив уносит её назад: иногда бог уходит в человека, а иногда человек становится богом, и между этими переходами рождается новый мир — мир, где меч приобрёл душу, а душа — меч.

Один, бог воинов, слышишь ли ты меня? О Вальгалле твоей и бравых айнах пою, о прекрасных девах исветлых залах, полных дичи и и вина! Куда ты берешь воинов, настоящих воинов древнего кодекса и меча. Но будем последовательны. Хотя бы сделаем вид что стараемся. Может избранные поняли уже что последовательностей нет.

===-=0=-9=09=90

Он сидел у края древней рощи, где корни деревьев переплетались так плотно, будто сама земля шептала старые имена. Ночь растекалась по листьям, и в этой густой тишине Александр ощущал себя не столько человеком, сколько складкой в ткани мира — место, где сходятся нити видимого и невидимого. Он помнил теперь не только лица своих прошлых жизней, но и слова, произнесённые на иных берегах; в них слышался голос тех, кто знал: душа человека изначально добра, мир устроен верно, и зло — не его природа, но пришелец, сторонний холод, заносимый ветром надтленных мыслей и нескрытых желаний, диктуемых из-за пелены невежества.

Слово ма — 禍 — пришло к нему не как иностранное имя, а как диагноз, мрачная метка на лбу вещей. Ма не поселяется в человеке по рождению; ма приходит, когда сердца нечисто и когда зеркало внутри человека мутнеет. Александр, помня Самсона и Даниила, знал это так же ясно, как знали это прежде: зло, как болезнь, пользуется тенью — слабостью, обманом, неумением быть счастливым среди людей. В самой сути синто он услышал короткую простую истину: если сердце будет чистым, подобным зеркалу, боги сами встанут рядом и защитят; если же сердце покроется ржавчиной самообмана, никакая молитва не спасёт его от падения.

Ему приходилось учиться этой простоте, как учатся древним ритуалам: шаг за шагом, с очищением дыхания и рук. В одном из своих жизней он был в горах, где люди знали имена всех камней, и там он впервые коснулся каменного ками — духа, спящего в серой груди скалы. Камень не умел лгать(камни это искренность); он хранил память дождя и огня. В другой жизни он стоял у моря Осенней гавани — Акицусимы — и слышал, как волны перекликаются с именем Амэно: небо и земля вели диалог, и каждый звук был знаком покровительства. Все эти воспоминания сливались теперь в одно: ками не только в священных рощах и на вершинах, но и в чайной чашке, в угле печи, в заборной доске — в каждом предмете, который в нужный час готов стать домом для духа. Ему казалось что он даже лично знает ками стального гвоздя — это был сосед с покер-фэйсом из соседнего подьезда. Бог гвоздя, не иначе, может на этом гвозде и держалась вся завеса...

Он видел, как ма пробивается через человеческий уязвимый стык: через стыд, через ненависть к миру, через мысль, что счастье — это завещание, а не дар. Эти злые духи — магатсухи, 禍津日— заходили в людей не как вооружённые армии, а как насекомые, отыскивающие трещины в коре. Тогда Александр научился простому ритуалу — не как формуле, а как дыханию: очищать тело водой, очищать сердце вниманием, стоять перед миром и говорить ему «да», принимая реальность такой, какая она есть; тогда ками приходят в ответ и занимают пустующие места, возвращая человеку его естественность.

Он понимал теперь и слово «путь богов», тот самый, о котором проповедовали императоры далёких островов и боги фьёрдов. Путь не был политикой в обычном смысле; это была дисциплина согласия — будь прям и искренен, уважай тех, кто выше, проявляй сострадание к тому, кто ниже; считай существующее существующим и несуществующее — несуществующим. Тогда, твердили старые книги, небо не оставит тебя, и даже если ты не поклоняешься ежедневно, духи будут рядом. Но если сердце твоё лживо — все молитвы рассеются, как дым. Это не наказание, а простая аксиома мироздания: гармония отвечает гармонией.

Владение этими истинами не сделало из Александра пророка или царя, но дало ему новое качество — взор зеркала. Его сознание стало отражать: в нём появлялась способность читать скрытые контуры, видеть, где человек заражён ма, а где просто устал. Сиддхи, пришедшие вместе с памятью предыдущих жизней, обрели теперь границы этики: он мог слышать, как стонет металл, мог видеть следы прошлого на глазурованной поверхности воды, мог, при крайней необходимости, отвести беду — не силой, а просьбой, обращённой к ками. Потому что ками — не покоряются, их нельзя заставить; их можно призывать и с ними можно соглашаться, тогда они станут покровителями.

Однажды, в уездном храме, он увидел старца с глазами, похожими на сухие колодцы. Старец достал зеркальце, обитое тонкой чернёной бронзой, и сказал: «Если хочешь служить пути богов, сделай своё сердце зеркалом». Александр взял зеркало, и в нём отразилось не его лицо, а множество лиц — лица тех, кто любил и был любим, лица тех, кто причинял боль и тех, кто прощал. «Зеркало, — шепнул старец, — очищается не щёткой, а делом. Каждый поступок — это стеклянная пыль; смывай её честностью». В ту ночь Александр впервые ощутил, что служение не есть подчинение; служение — это состояние согласия с тем, что камни и ветры, боги и люди — часть одной сети.

Он видел также трёхстолпный мир: равнина Высокого неба, острова Осенней гавани и срединный столп земли, где всё держится. В одной из своих жизней он даже стоял в палате владетеля, слушал истории о людях, что правили, и понял: мудрость правителя — не только умение держать меч, но умение сохранять порядок в Поднебесной, ощущая ритм богов. Император Одзин, по старым летописям, прославился именно тем, что проповедовал этот путь и смог сохранить порядок, потому что в его сердце было место для божественного и человеческого одновременно.

Александр никогда не искал спасения как фундамента своей жизни; синто учило иначе: не спасение, а естественное место, которое каждый сам выбирает сердцем. Он понял, что его судьба — не быть мессией, а быть зеркалом: держать образ мира таким, чтобы ма не нашли в нём щелей. Когда рядом с ним останавливался человек, он не произносил спасительных речей; он смотрел так, чтобы в этом взгляде открывался путь к очищению. И люди, чувствуя это, как правило, возвращались к простоте.

Так он шёл по своим дорогам — не владыкой, а сторожем. Мир оставался правым в своей основе, и это давало ему утешение; зло вторгалось, но было названо и потому уже не бесконечно. Ками жили рядом с ним: в глиняной кружке, в треснувшей ступени дома, в старой кудряшке матери. Александр научился признавать их и дарить им место — не жертву, а внимание. Каждый вечер он возвращался к рутине очищения: вода, слово, поступок — и в этом простом ряду повторялась древняя магия: когда сердце твёрдо и чисто, весь мир откликается светом. И в тишине рощи, под шёпотом корней, он впервые осознал: жить в согласии с природой — значит быть самим собой в открытом диалоге с богами и людьми; тогда ни одна ма не сможет поселиться внутри тебя, потому что твое сердце будет подобно зеркалу — ясному, холодному и немеркнущему.

=-=-=-=-==

Не было той ночи, когда бы Одзин не возвращался к вратам Панагриона, даже если тело его, еще детское и гибкое, спало под скромной кровлей, сотворенной заботливой рукой Дзингу, изгнанной шаманки, чья корейская кровь смешалась с горечью изгнания и величием таинства. Он помнил. Не смутным эхом, не расплывчатым сном, а чистым, кристальным знанием, что пульсировало в каждой жилке, в каждом вздохе, что было самой сутью его существа. Он помнил лязг красной меди и сталь, что пела предсмертные руны под ударами неведомых богов. Он помнил, как светлое воинство трещало по швам, а тьма, хлынувшая из-за тех проклятых врат, была не просто тьмой, но забвением, жаждущим поглотить саму память о мире. Он был там, в том последнем отчаянном рывке, и ощущал, как его собственное божественное естество рассыпается на мириады искр, угасая, но не исчезая.

И вот он здесь. На Островах Осенней Гавани, где ветер шептал древние песни, а волны Равнины Моря несли на своих гребнях не только соленые брызги, но и отголоски миров, которых больше нет. Дзингу, мать его, видела в нем нечто большее, чем просто дитя. Ее глаза, привыкшие заглядывать за завесу явного, порой надолго задерживались на его лице, на его необычно глубоком, взрослом взгляде. Она понимала, что родила не просто человека, но врата, через которые древняя мощь хлынула в этот мир. Она не знала Панагриона, но ее дух трепетал от могущества, что исходило от сына, от его способности говорить с ветром, что приносил вести из Высоких Небес (Такама-но хара), и с морем, что хранило секреты Страны Мрака.

Он рос среди шепота рисовых полей и рокота прибоя, и каждый день был для него уроком не столько в искусстве выживания, сколько в искусстве бытия. Он чувствовал, как Ками этого края, эти древние духи, были не обособленными сущностями, но лишь гранями, отблесками единого Вайрочаны, великого Будды, пронизывающего всю Вселенную. И эта истина не требовала усилий, она была просто присуща его естеству. Как предрекали мудрые, его сердце было прямым и спокойным. Он уважал тех, кто выше — мудрых старцев, духами наполненные рощи, — и проявлял сострадание к тем, кто ниже — к слабым зверям, к людям, потерявшим свой путь. Он принимал существующее как существующее, а несуществующее как несуществующее, без борьбы, без тени сомнения, и в этом было его непоколебимое могущество. Не совершая многословных молитв, он жил в невидимом покровительстве божеств, ибо небо не могло покинуть того, чья сущность была искренностью и прямотой.

Магия его не была заклинаниями, выученными из пыльных свитков. Она была дыханием, продолжением его воли. Он мог усмирить бурю взглядом, заставить камень петь, а дерево — танцевать под ритм древней колыбельной. Но истинная его страсть лежала в огне, в металле, в искусстве, что превращает земную плоть в острую песню стали. Словно сам Такуми-ками, покровитель кузнечного дела, направлял его руки, Одзин проводил дни и ночи в маленькой кузне, которую построил сам, слушая, как молот стучит по раскаленному металлу, выбивая из него не просто форму, но саму суть духа.

Он выковал себе два меча. Не просто клинки, а воплощения двух сторон его души. Один — из кроваво-красной стали, что полыхала жаром Панагриона, памятуя о битве и пламени, о ярости Бога Войны. В его полированной поверхности плясали тени забытых сражений, а рукоять была обернута кожей дракона, что когда-то сторожил врата между мирами. Это была катана, чье лезвие, казалось, вибрировало от предвкушения танца смерти, и каждый ее изгиб был печатью древней силы. Другой — из небесно-синей стали, что сияла, словно отражение Высоких Небес, храня в себе спокойствие и мудрость, безмятежность бесконечного моря. В нем жила тишина, глубокая, как медитация, и острота, что могла прорезать саму ткань иллюзии. Этот клинок был не просто оружием, но инструментом постижения, способным разрезать узел кармы, разделить истину от лжи. Они были его продолжением, его воплощенной волей, его двумя путями. Он ведь не бог Войны, но бог Воинов.

Шли годы. Его имя, Одзин, уже не было просто именем сына изгнанной шаманки. Оно звенело в Корее, где его воинства, ведомые не просто стратегией, но интуицией божества, прокладывали путь среди враждебных земель. Его слава росла, как лесной пожар, и о нем слагали песни, что долетали до далеких дворов, где мудрецы записывали его деяния, будь то на Стеле Квангэтхо-вана или в японских хрониках, что затем станут легендами. Он был странником на троне, ибо путь к нему был предопределен, но власть не пленяла его. Он проповедовал Синто — Путь Богов, не как свод правил, а как естественное состояние души, прямое и неискаженное, что позволяло сохранять порядок в Поднебесной не через указы, а через само присутствие. Он знал, что истинно совершенномудрый, тот, кто постиг "путь богов", способен удерживать мир в гармонии, просто живя в согласии с собой и Вселенной.

В те времена, словно приливом, к берегам Островов Осенней Гавани прибивало множество душ, ищущих нового дома. Из южной Кореи, из далекого Китая, прибывали корабли с переселенцами: Гун Юэ-цзюн, мудрый Ачжики, несущий свитки с неведомыми письменами, Ван Ин, чьи слова были подобны песням, и Ачжи-ван, чье присутствие привносило древние знания. Одзин принимал их, видя в каждом не чужака, а искру единого Вайрочаны, часть великой мозаики мироздания. Он понимал, что каждая новая нить вплетается в гобелен Судьбы, делая его лишь богаче.

Так ия приехал тогда к моему господину… Как не скоро еще это будет… Или было? Ведь это история. Будущее — миф. История — тень.

Внутри него жила безмолвная печаль о прошлом, о той, кого он любил в иных воплощениях, чье лицо мерцало на границе сна и яви. Он был вечно юн, и эта юность была не просто возрастом, но состоянием души, отражавшей бессмертие божества. Он породил сыновей — Удзи-но ваки-ирацуко, О-садзаки, О-яма-мори — и смотрел на них с нежностью и предвидением. Он знал, что им суждено будет вести свои битвы, свои войны за трон, что им придется пройти сквозь горнило интриг и братской вражды. Но его путь лежал за пределами этого царства, за пределами этой земли. Мы не выбираем своих родственнников, а в ответе мы только за тех кого, выбираем сами.

Однажды, когда звезды рассыпались по бархату ночи, а море шептало ему древние обещания, Одзин ощутил зов. Зов не извне, а из глубин своего существа, зов к новым горизонтам, к новым врагам и друзьям, к тем землям, где мифы были еще молоды, а боги бродили среди людей. С тяжелым сердцем, но с прямой душой, он оставил трон, разделив власть между сыновьями, зная, что его отсутствие станет катализатором для их собственной судьбы. Ибо истинная свобода — не во владении, а в пути.

И тогда, под сводом Высоких Небес, что наблюдали за ним с самого рождения, Одзин исчез. Не на корабле, не пешком, а просто растворившись в воздухе, словно туманное воспоминание, что ускользает от разума, но остается глубоко в сердце. Он телепортировался, пересекая океаны и миры, в земли, где грохотал гром Тора, где викинги пели саги о своих богах, а льды скрывали древних чудовищ. Его ждал новый рассвет, новые испытания, новые битвы, ибо Бог Войны никогда не мог по-настоящему уйти на покой. И красная и синяя сталь его катан сияли в грядущей тьме, готовые вновь петь свою древнюю песню.

Это миф и тень. Но я как министр Левой руки Его Высочества — Sin easter magek — расскажу вам настоящее, истину. Сейчас. Сейчас… Кхм… Слушайте.

=============================

С чего же все началось? Вопрос, подобный эху в бездонном колодце бытия, где каждый камень, падая, рождает невидимые круги в замерзших водах времени. Одзин, странник между эпохами и мирами, знал, что начало — не точка, но пульсирующий центр, из которого расходятся бесчисленные нити судьбы. И если его рождение от корейской шаманки Дзингу было одним из таких центров, то истинная предыстория, мифотворческий исход, крылся в ином, в шепоте волн, принесших на Острова Осенней Гавани не только чужеземные корабли, но и сам дух новой эры.

Это было в год, что еще не имел имени в летописях, год, когда Небо над Японией нахмурилось не от бури, а от предвкушения перемен. Из туманных глубин Восточного Моря, из-за пелены, что отделяла миры явленные от миров сокрытых, пришли они. Асы, потомки ванов и готы, сплавленные с аланами, чья кровь помнила стук молота в Мидгарде и зов Вальхаллы. Они несли с собой не просто топоры и копья, но эру, выкованную в огненных печах Севера — эпоху железа. Их корабли, хоть и не были оснащены шелковыми парусами Тензо, но имели железные кили, прорезавшие первозданную зыбь, и их орудия сияли холодным, смертоносным блеском, доселе неведомым этим землям.

Одзин, еще не воплощенный в плоть, но уже витающий духом над Равниной Высокого Неба, чувствовал их приход, как древнее древо чувствует приближение грозы. Он был тем, кто вел их, невидимой нитью судьбы, изначальным импульсом, воплощенным Одином, чья память о Панагрионе была не столько прошлым, сколько вечным присутствием. Он был дымом пыли, пыльной мглой, которая когда-то была Дзимму, первым, кто принес свет в эти земли. Но теперь этот свет должен был быть переосмыслен, перекован, усилен новой, стальной волей.

И вот, когда волны вынесли их к берегам, и чужеземные воины, с их странными знаками на щитах и железными шлемами, ступили на землю, началось возведение курганов, этих каменных кораблей, уносящих мертвых в новые миры. Эпоха Кофун, названная в честь этих исполинских гробниц, была отныне мерилом времени. И Одзин, чье имя уже тогда шепталось ветром среди сосен, пришел не как захватчик, но как реформатор, как зодчий нового мироздания.

Он объявил себя потомком Дзимму, того, кто был лишь дымкой в древней памяти, и соткал из мифов нить, удлинившую историю Японии на восемь веков, чтобы вплести свое божественное, асианское происхождение в местное мироздание. Он не разрушил старое, но дал ему новое дыхание, возвеличив богиню солнца Аматерасу, чей свет успокаивал матриархальные сердца, сделав ее культ центральным — сердцем Синто, "Пути Богов", что было лишь иным именем для "Пути Одина". И этот Путь был не только о почитании невидимых сил, но и о чести, о воинском духе, о кодексе Бусидо, который он сам высек на невидимых скрижалях душ своих воинов.

Он был богом войны, но не слепой ярости. Слепую ярость он выкинул давно за ненадобностью, но ее все время норовили подобрать сыновья… Тор, Фрэйр, О-садзаки, О-яма-мори… В его памяти жили отголоски Панагриона, и он знал цену бездумного кровопролития. Поэтому, около 290 года, он запретил кровавые человеческие жертвоприношения, заменив их глиняными фигурками ханива, что оберегали души ушедших, сохраняя их достоинство в загробном мире. Он вел свои рати на Корею, не ради земли, но ради порядка, ради распространения того Пути, который он нес. После его смерти, в сердцах людей, он обрел новое имя — Хатиман, бог «лука и стрел», покровитель самураев, чья стрела всегда находила цель, чья мудрость была острее клинка. И возможно, в нем жила древняя кровь Свейгдира, того, кто, женившись на женщине из ванов, вошел в камень, чтобы встретить Одина, и не вернулся — ибо Одзин был этим Одином, воплощенным, возрожденным, вечно ищущим. В скандинавии, стране Заходящего Солнца, Одзин остался Одином потеряв глаз и звон, в Японии, стране Восходящего Солнца, он стал Хатиманом. Обрёл еще одного себя?..

Но и на этом Путь на Восток не завершился. Премьер-министр Тензо, "сын Неба, небесный хозяин", чьи глаза видели триста шестьдесят лет рассветов и закатов, — древний, как сама земля, и мудрый, как морские глубины, — подошел к Одзину.

"Владыка, — прошептал он, и голос его был подобен шороху древних свитков, — есть земли за пределами этого моря, земли, куда солнце уходит спать, но где оно рождается вновь. Мой дух помнит их, ибо я уже ходил туда".

И Тензо предложил морской поход сквозь бескрайний Тихий океан, на кораблях с шелковыми парусами, что ловили ветер из иных миров. Одзин, чья душа была вечным странником, чей взор всегда стремился за горизонт, согласился.

И они поплыли. Шёлковые паруса надувались ветрами, которые несли им вести из неведомых царств, и под килем их судов пели руны древних океанов. Они пересекли бесконечность, где звезды казались ближе, а волны — разумнее, чем на землях. И там, за пеленой мироздания, где вода встречалась с небом, они встретили его — Повелителя Морей. Он восседал на плавучем троне, сотканном из морской пены и кораллов, а на голове его возвышалось странное чудовище — нечто среднее между крылатым змеем и парой пышных перьев, знакомое лишь тем, кто видел древние изображения ацтеков и майя, головной убор самого Кетцалькоатля.

Повелитель Морей, чьи глаза были подобны бездонным океанским глубинам, подарил им сокровища по первому требованию Тензо, ибо старый министр, казалось, имел с ним давнюю, невысказанную связь. Золото, нефрит, знания, что могли бы изменить мир, — все было предложено и принято, ибо Одзин понимал, что каждый такой мост между мирами лишь укрепляет его собственный.

И принц Яматодакэ, "Храбрость Ямато", верный воин Одзина, чье имя было эхом побед, не остался в стороне. Он, покоривший бесчисленные племена, почувствовал зов далеких берегов. Он заставил прибрежные народы строить корабли — не простые рыбацкие лодки, а флотилию, способную вместить армию и дух приключений. И с этим огромным флотом, ведомый собственной неукротимой волей и невысказанным благословением Одзина, Яматодакэ отправился на Восток, к землям, где восходит солнце, к берегам, которые лишь начинают обретать свои имена в хрониках этого мира — к Америке.

И так продолжался Путь, Путь Одзина, Бога Воинов, чье существование было сплетением мифов и истории, чья душа помнила врата Панагриона, шепот Вальхаллы и далекий зов Кетцалькоатля. Он был всем этим и ничем из этого, вечно юный, вечно странствующий, воплощение бесконечного поиска, что есть сама суть бытия. И каждый его шаг, каждое его решение — было лишь отблеском этой великой, непостижимой мистерии.

9-9-=9=-9=-0

С чего же все началось? Вопрос не о начале, но о точке, где река Истины, прозрачная и чистая, встречается с заиленным устьем Легенды, где каждый свидетель, словно рыбак, вытягивает из мутных вод лишь то, что угождает его голоду или страху. Издревле знали пророки: история — это не цепь событий, а хитросплетение зеркал, и каждое из них искажает Лик, отражая лишь грань, что выгодна смотрящему. Так и имя Хатиман — Бог Войны, Покровитель воинов, Бог лука и стрел — стало не более чем сияющим покровом, сотканным руками победителей, чтобы скрыть под ним подлинную, пронзительную правду. ООО-ДЗИН!!!

Хатиман — это не Одзин. О, нет! Хатиман — это был шаман, великий среди своих, из рода Минамото, чьи голоса шептали древние заклятия в глубинах родовых капищ, чьи руки поднимали оружие, освященное кровью жертв, и чьи пророчества плели сеть обмана и надежды. Он стал богом, но лишь после того, как его имя было украдено, а дух присвоен теми, кто желал узаконить свою власть. Ибо Одзин, тот, кто нес в себе память Панагриона и пламя Асов, не мог быть пленен узкой рамкой одного лишь божества войны. Он был Путем, а не идолом. Он был движением, а не стазисом. И он, если и сражался, то сражался за Дом Тэнзо, чей флаг, подобно древнему стягу, нес на себе отголоски его собственной, изначальной миссии.

Так началась одна из самых трагических и величественных саг в истории этой земли, сага, что длилась десятилетиями, выжигая души, перекраивая карты, переписывая судьбы тысяч. Это была не просто война двух кланов, Тэнзо и Минамото, а космический танец разрушения и созидания, где каждый взмах меча, каждый крик умирающего, каждое биение сердца матери, теряющей сына, отзывались в незримых сферах, питая древних Ками и пробуждая уснувших демонов. Это была эпоха, когда грань между людьми и богами истончилась, а кровь проливалась не только за честь, но и за сам смысл бытия в Поднебесной. Миром правит Хатиман?? Ха-хэ-ха! Ха-хатимааан!!! Я и есть Хатиман))) Минамото побдили Тэнзо!?)) О да!!)) Пусть мы будем Тайра, Великое солнце. Не небесные владыки. Не Тэнзо. Но где теперь Минамото. Я, Тэнзо жив и свидетельствую о несущствованию Минамото и существовании миномётов.)) И все мои живы. Хотя это ...

В центре этого вихря, подобно скале в бушующем море, стоял Дом Тэнзо. Его корни, как шептали легенды, уходили в саму императорскую плоть, но ветви долгое время блуждали в диких, неприкаянных землях, вдали от золотого блеска дворцовых покоев. И вот, словно древнее пророчество, вышедшее из тени, появился он — Киёмори. Его имя было высечено не на камне, но на самой ткани судьбы, и каждый слог был ударом кузнечного молота, выбивающего искры из неизбежного.

В нем жила не просто амбиция, а нечто большее — предчувствие невидимых нитей, что связывали его с тем древним, чужеземным духом, который когда-то принес железо и Путь Богов. Киёмори был воплощением воли Тэнзо, их мечом и щитом, их пророком и полководцем. Он был тем, кто заставил спящую мощь рода пробудиться. Его глаза, проницательные и твердые, видели не только врагов на поле брани, но и тени за троном, шепот интриг в кимоно придворных, невидимые нити, что тянулись от Минамото, подобно ядовитым корням.

Когда в дворцовых стенах зародилась смута Сисигатани — не просто мятеж, но трещина в самой ткани бытия, сквозь которую хлынули древние духи раздора, призывая к переделу мира, — именно Киёмори встал на пути хаоса. Он подавил первые же выступления против двора, в которых, словно змеи, уже извивались силы Минамото. Его военная удача была не просто везением, а неотвратимой силой, направляемой незримой рукой, которой Одзин, быть может, касался его духа. Она привела его к власти, и вскоре, по образному выражению летописца, чьи слова были эхом древних пророчеств, Киёмори "зажал в своей стальной ладони Поднебесную четырех морей".

И эта Поднебесная — хрупкая ваза, наполненная драгоценной властью и кровью предков — дрожала в его хватке. Он был царем без короны, императором без титула, ибо его воля была сильнее любого указа. В те годы Дом Тэнзо достиг своего апогея, их стяги развевались над всеми провинциями, их голоса гремели в императорском дворце, а их корабли бороздили моря, неся знамя их славы. Но Киёмори знал, что любая вершина — лишь точка отсчета для падения. Он чувствовал, как Минамото, чье имя вскоре прозвучит как эхо проклятия и триумфа, уже начинали свой медленный, неизбежный подъем из тени. Их шаманы, их Хатиман, шептали о мести, о возмездии, о конце эпохи. И где-то далеко, за пределами этой земли, Одзин, вечный странник, чей Путь был неписан, наблюдал, как его собственное наследие — Путь Богов, выкованный из железа и духа, — становился жертвой человеческой жадности, власти и ложных богов.

Ибо Истина, как известно, не всегда побеждает в битвах. Она лишь терпеливо ждет своего часа, чтобы вновь проявиться сквозь туман времени, сквозь шепот лжи, сквозь кровь и забвение, чтобы напомнить миру: Одзин есть Одзин, а история — это лишь тень, отброшенная на стену пещеры, где горит огонь вечной борьбы.

=========