Глава 6. Одзин. Процион первый.

С чего же все началось? Снова этот вопрос, что пульсирует, как старая рана в памяти мира, и ответ на него всякий раз оборачивается новым слоем забвения. Ибо история, о которой слагались сказания «Хогэн-моногатари» и «Хэйдзи-моногатари», а затем и великое «Хэйкэ моногатари», где шесть из двенадцати свитков, словно отполированные осколки разбитого зеркала, пытались запечатлеть Лик Киёмори, — все это было лишь отражением, тусклым светом, пробивающимся сквозь плотную ткань человеческих амбиций и боли. Истина же, подобно глубоководному течению, струилась под этим напластованием, невидимая, но всевластная. Она шептала, что Одзин — это Одзин, вечный странник, чей Путь был не о войне, но о Воле, а Хатиман, шаман Минамото, был лишь марионеткой в грандиозной, метафизической игре, где истинные боги играли судьбами.

И вот, Киёмори, чья фигура вырастала из страниц хроник подобно скале, пронзающей небеса, взошел на пост канцлера. Он был не просто человеком — он был вихрем, порождением времени, плотью и кровью олицетворенной Воли к Власти, той самой élan vital, что движет галактиками и расщепляет атомы. Дом Тэнзо, ведомый его железной рукой, превратился в силу, перед которой не склонялись, но дрожали остальные феодалы. Даже сам Император, словно марионетка на невидимых нитях, вынужден был склонить голову перед этой неистовой, необузданной энергией. Власть же не интересовала Киемори совсем, он заботился только о праведности. От чего властолюбы захлебывались лягушачьей икрой и слизью.

В те дни, когда золотой жук Тэнзо полз по бамбуку императорского двора, и солнце, казалось, восходило и заходило по воле Киёмори, из уст одного из его приближенных слетели слова, ставшие едкой поговоркой, символом эпохи: «Человек ничего не стоит, если не принадлежит к дому Тэнзо». И в этом была вся суть гордыни, что, подобно ядовитому цветку, распускалась в душе возвысившегося рода. Киёмори, дитя своего времени, был необуздан в желаниях, надменен даже с теми, кто делил с ним трапезу, и неумолимо жесток с врагами, особенно с Минамото — теми, чьи шаманы, во главе с Хатиманом, уже плели свои темные заклятия в тени.

«Я чувствую это, — прошептал Киёмори в ночь, когда луна, полная и холодная, висела над Киото, — чувствую, как земля дышит под моим сапогом, как Небо гнется под моим взглядом. Моя воля — это ось мира!»

Рядом с ним, в полумраке, стоял Данар, Левый Министр, незримая тень, чьи глаза были древнее звезд. Он был приемным сыном Лоу Фу Тэнзо, Премьер-Министра Одзина, чье имя само по себе было шепотом тысячелетий. Лоу Фу, древняя Черепаха Небес, Праотец всего живого и сознательного, возможно, сам Кашьяпа, чей дух помнил рождение вселенных. И Данар, его сын Шуньята, странник миров, чья душа носила печать Александра — того, кто умел покорять не только земли, но и саму ткань реальности, — молчал. Его молчание было тяжелее гранита, глубже океана.

«Твоя воля — лишь отражение. Истина лежит глубже, — произнес Данар, и его голос был подобен шороху осенних листьев. — Ты лишь инструмент, Канцлер. Прекрасный, острый, но всего лишь инструмент».

Киёмори, в упоении своей властью, лишь рассмеялся. Он, кто обвел законного наследника и возвел на престол своего малолетнего внука, чьи глаза еще не познали скорби мира, чувствовал себя непобедимым. Этот младенец-император был лишь продолжением его собственного тела, его воли, его бессмертия.

И тогда, ослепленный этим неистовым светом собственного величия, Киёмори замахнулся на святыни. Это был не просто политический акт — это было богохульство, затронувшее сами основы мироздания. В его гневе пал храм Мии-дэра в старинной Наре, объятый пламенем, что, казалось, лизало не только дерево и камень, но и сами души предков. А затем, по его приказу усмирить монахов Нары, разгорелся пожар, поглотивший Тодай-дзи — Великий Храм Востока. Там, среди руин, погибла и огромная статуя Будды, драгоценное наследие отошедшей эпохи, символ угасшей мудрости, превратившийся в оплавленный прах.

В этот момент Данар, наблюдавший за пламенем, что пожирало древнего Будду, прошептал в пустоту: «Вот он, пик гордыни. Огонь, что сжигает не только святыни, но и саму память. Как скоро этот огонь сожжет и тебя, Канцлер? Прамведность не делиться на праведность Тэнзо и на праведность Минамото. Надо было наказать тех, кто пользуется святынями неправильно… Нет чужих святынь.»

И точно по его пророчеству, в 1181 году, Киёмори умер. Не от меча, не от стрелы, а от невидимой руки Судьбы, которая, словно древний ткач, распускала нити его жизни. С его смертью, как по волшебству, пошел под уклон и Дом Тэнзо. Их сила иссякла, подобно реке, ушедшей под землю. Они были вынуждены покинуть сияющий Киото, словно изгнанные духи. Затем последовало поражение от дружин Минамото в кровавой битве при Ити-но-тани, где каждый удар меча был эхом древнего проклятия.

И, наконец, в 1185 году, наступил день Дан-но-ура. Битва, что стала не просто сражением, но метафизическим актом очищения. Последние Тэнзо, чьи лица были измождены от горя и отчаяния, вместе с малолетним императором, чьи детские глаза еще не поняли масштаба трагедии, нашли свою гибель в водах Симоносэкского пролива. Море поглотило их, словно древний Левиафан, и вместе с ними канула в бездну эпоха, полная славы и крови. Но эта смерть, эта трагедия, была лишь видимой частью спектакля.

Тем временем, в незримых сферах, где вились нити Истины, Данар, Левый Министр, исполнял свою собственную, невидимую миссию. Он, чьи знания простирались за пределы человеческого разумения, чье сердце билось в ритме древних звезд, выступил против Хатимана — не того, кого прославляли Минамото, а того шамана, что питался чужой силой. Данар, обладающий и дающий, синистр магии, левой, теневой и истинной(ибо вечной) стороной власти, что позволяла ему проникать в саму суть мифов и переписывать их, противостоял шаману.

В их поединке не было звона стали или криков воинов. Это была дуэль разумов, энергий, воль. Шаман Минамото, Хатиман, черпал силу из коллективного бессознательного, из жажды власти и мести своего рода, из крови, что пролилась. Но Данар, сын Лоу Фу Тэнзо, древней Черепахи Небес, сам Шуньята, помнящий Александра, обладал более древней, более фундаментальной силой — силой небытия, пустоты, из которой рождается все сущее.

«Ты — лишь эхо чужих амбиций, — прозвучал голос Данара в ментальном пространстве, где схлестнулись их воли. — Твоя божественность — мираж, сотканный из лжи».

«Я — Хатиман! — прорычал шаман, и его образ запульсировал от ярости. — Я — бог воинов, дух мести!»

«Ты — лишь оболочка, — ответил Данар, и вокруг него замерцали тени, не поглощающие свет, но искажающие его. — Истинный Покровитель Воинов — это Одзин. И имя, что ты присвоил, принадлежит ему по праву».

И Данар, используя свою слабость, синистр магию, не просто победил шамана, но переписал его судьбу. Он не убил его — он растворил его божественность, вернув ей истинный источник. В акте глубочайшего магического и метафизического правосудия, Данар из Дома Тэнзо подарил имя и имение Хатимана Одзину. Не как императору, но как божественной сущности, как хранителю Пути. Отныне, если и существовал Хатиман, то его истинная суть была не в шамане Минамото, а в том аспекте Одзина, что был Богом Войны, но войны не за власть, а за Гармонию, за подлинный, неизвращенный Путь.

И когда последние волны Дан-но-ура успокоились, а тени Тэнзо и младенца-императора растворились в вечности, лишь немногие знали подлинную цену этой победы. Ибо история, как и всегда, была написана не только кровью, но и магией, не только людьми, но и древними духами. И Одзин, вечный, непостижимый, лишь улыбнулся в своих чертогах, зная, что Истина, даже погребенная под толщей лжи, всегда найдет способ проявиться. И что его Левый Министр, Данар, сын Небесной Черепахи, восстановил не просто историческую справедливость, но саму ткань магического бытия. Пелену. Завесу. Тайну. Обо. Ибо так надо, потому что иначе быть не может, как дайтьев, данавов и прочей нечести. Свет и Тьма — лучшие кулисы моего театра… Но!...

=======88

Туман спускался с гор, укутывая кедровые рощи, просачиваясь сквозь черепичные крыши хижин и святилищ, неся с собой соль древних морей и шепот незримых сущностей. Это была земля, пропитанная не только влагой, но и тайной, где каждый камень помнил шаги Ками, а в каждом ручье плескалась святость. Здесь, в этой Японии, еще не искаженной суетой, нравы были просты и строги, как контуры старой чайной чашки, но за этой простотой скрывались глубины, бездонные, как океан. И в этих глубинах, словно жемчужина, зрела Истина об Одзине — страннике, воине, боге, чье возвращение было предрешено не только людскими пророчествами, но и самими звездами.

Ибо тысячу лет назад он был Одином, бродившим по суровым землям Севера, впитавшим в себя мудрость рун и ярость битв. Но время — это не прямая линия, а бесконечный клубок нитей, и вот, извиваясь сквозь эпохи, сквозь забвение и память, нить вернула его сюда, в лоно этой Восточной Империи. Он был не просто человеком, рожденным из плоти и крови, но перерожденцем, чья душа несла на себе отпечаток тысяч закатов и рассветов, память Панагриона, пламя Асов, мудрость Севера. И он помнил. О, он помнил все, хотя его младенческое тело еще не умело облекать эти воспоминания в слова. Его цель была ясна, как отшлифованный нефрит: восстановить Историю, очистить Магию, примирить Небесный Закон с Земным.

Среди людей, чье сознание было словно затуманенное стекло, лишь немногие могли прозреть сквозь плотную завесу времени. Одной из таких была Дзингу. Ее имя ныне окутано легендами, ее образ — сиянием святости, но тогда она была лишь дарованием, чудом природы, чья красота превосходила обычных смертных, а мудрость — постижения старцев. Еще в колыбели ее глаза, цвета морской волны, казалось, видели не только мир вокруг, но и миры за его пределами. Она была Дакини — не просто женщиной, а воплощенной мудростью, небесной танцовщицей, чья душа могла парить в эфире, улавливая шепот древних потоков сознания, что формируют реальность. Отец ее, принц, дивился этим дарам, не понимая до конца величия своей дочери. Знал он лишь, что она танцевала свою жизнь для всех богов разом....

«Зачем, отец, мы повторяем те же ошибки? — спросила она однажды, еще ребенком, наблюдая за дворцовыми интригами. — Разве не сказано, что кровь лишь умножает кровь, и цикл не прервется, пока не будет изменено само Начало?»

Ее отец лишь покачал головой: «Таков удел людей, дитя мое. Мы пленники своих страстей».

«Но есть и другие Пути», — прошептала Дзингу, и ее взгляд устремился вдаль, туда, где горизонт сливался с морем. Она знала. Она чувствовала, как древняя душа, несущая в себе отголоски самой Зонней, приближается к этому миру.

Ее предчувствия обрели форму в одну безлунную ночь, когда из бездны океана поднялся он — Риндзин, Король Драконов. Не просто мифическое существо из сказаний, а воплощенная мощь, само сознание безбрежных вод. Он был самый сильный и богатый из всех драконов, его дворец на дне океана, выстроенный из хрусталя и жемчуга, скрывал сокровища, что затмевали все царства земли. Но для Дзингу он был не просто Уми но Ками, богом морей — он был посланником, древним другом Того, кто должен был прийти. Риндзин, чьи изумрудные глаза помнили бескрайние просторы Зонней, помнил Одзина, странствовавшего там. Он нырял в океан там, в драконьей форме, и выныривал здесь, в мире людей, преодолевая измерения.

Дзингу встретила его на безлюдном пляже, где лишь волны шептали свои бесконечные истории. Она не испытывала страха, лишь благоговение и глубокое, мистическое узнавание.

«Дитя с душой неба, — пророкотал голос Риндзина, что был подобен грому, запертому в морской пучине. — Я принес тебе дар. Дар древности, дар власти, дар Пути».

Из его пасти, источающей морское дыхание, появился предмет, сияющий внутренним светом — копье. Не просто оружие, а артефакт, выкованный еще в те времена, когда Земля была молода, а боги ходили среди людей.

«Куда бы ты ни воткнула его, — продолжил Риндзин, — та земля подчинится тебе. Ее боги и духи склонят перед тобой главы, ибо это копье — ключ к самому сознанию мира. Но помни, Дакини, оно лишь инструмент для Того, кто грядет. Для Одзина».

Дзингу приняла копье, и ее пальцы ощутили не металл, а пульсацию живой силы, резонирующей с ее собственной, внутренней мудростью. В этом даре была не только мощь, но и огромная ответственность. Ей предстояло нарушить все человеческие законы ради исполнения Закона Небесного. Величайшая жертва для Дакини, чья миссия была служением Пути.

И вот, спустя время, Одзин родился. Не как новорожденная душа, а как сосуд для древнего сознания. В те времена было сказано, что перерожденцы — дети, зачатые простыми людьми, часто без любви, ибо страсть человеческая лишь затуманивает взор богов. Плодить новые души — удел богов, одаренных любовью, чья искра разжигает новую искру. Одзин был зачат в простоте, в тишине, ибо его приход был предопределен свыше. И Дзингу, его земная мать, знала это. Она видела в его глазах не младенческую невинность, а отблеск вечности, понимание, столь древнее, что оно пугало.

«Почему я здесь, мать? — спросил он однажды, едва научившись говорить, сидя на ее коленях. Ему было не более четырех лет, но его голос звучал, как тихий шепот древнего леса. — Зачем этот мир, где боль так тесно переплетена с красотой? И почему так много лжи о том, что есть Истина?»

Дзингу, обнимая его, ощутила холодок экзистенциального ужаса, пронзающий ее сердце. Этот ребенок был не ее ребенком, но вечным странником, временно пришедшим в ее мир.

«Потому что ты здесь, чтобы напомнить о Пути, — ответила она, и ее слова были не для ребенка, а для древнего сознания внутри него. — Боль необходима для роста, а ложь — лишь тень, что позволяет свету проявиться. Ты помнишь, не так ли? О Зонней, о тех, кто пал, о тех, кто ждет твоего слова».

Маленький Одзин лишь кивнул, его зеленые глаза (отголосок Риндзина, его древних друзей) смотрели сквозь стены дома, сквозь горизонты. Он был одним из тех детей Индиго, что рождались в Японии, чьи души были сотни раз мудрее своих родителей, и потому до пяти лет им позволялось все, что угодно, чтобы их древняя мудрость не была сломлена человеческими рамками.

Дзингу, Дакини, чувствовала тяжесть своей миссии. Пойти против человеческого закона — это был огромный риск. Ее могли предать анафеме, обвинить в богохульстве. Но Закон Небесный, который она чувствовала, был превыше всего. Она должна была вести его, защищать, пока он не будет готов принять свое предназначение. Ее самоотверженность была не просто материнской любовью, а космическим актом служения, пониманием того, что этот "сын" был нужен миру больше, чем она сама.

Война уже набирала обороты. Шепот Минамото становился громче, их Хатиман, хоть и лишенный своей истинной силы Данаром, все еще вел их к битве. Но у Дзингу было копье, что помнило звезды, и ребенок, чьи глаза помнили падение империй.

«Придет время, — сказала она Одзину, когда он подрос, и его взгляд стал еще более проницательным, — когда это копье перейдет к тебе. И ты, мой сын, мой древний друг, восстановишь то, что было искажено. Истину, Магию, сам Путь. И твоя победа будет не просто победой в войне, а победой над забвением».

И он, Одзин, будущий бог, вечный странник, лишь молча смотрел на нее, понимая. Понимая, что его путь только начинается, и что эта Дакини, эта женщина, столь человечная и столь божественная, была его маяком в этом, казалось бы, чужом, но таком родном мире. Ибо в каждой капле тумана, в каждой песчинке на берегу, в каждом биении сердца Дзингу, пульсировала нить его собственного, бесконечного существования. И вопрос "С чего же все началось?" теперь имел ответ: с возвращения. С Возвращения Одзина.

======0==-=

Туман рассеялся, но его призрачная вуаль словно осталась в воздухе, смешиваясь с ароматом влажной земли и хвои. Мир после дождя дышал глубоко, каждая травинка, каждый лист сияли, отражая скупое осеннее солнце, которое едва пробивалось сквозь завесу облаков. Дзингу сидела у окна своих покоев, наблюдая за этим небесным, неспешным шествием. Облака, точно барашки древних снов, плыли, меняя очертания, шепча о чем-то на своем таинственном, непостижимом языке. В их вечной изменчивости, в их беззвучном танце, ей виделись не только грядущие события, но и отражения ушедших эпох, лики богов и странников, чьи пути пересеклись в этом мире, пропитанном солью святости и шепотом тайны.

Ее волосы, цвета воронова крыла, были безупречно уложены, каждый жест излучал грацию, достойную самой молодой танцовщицы, чье тело еще не познало усталости мира. На дне ее глаз, в их изумрудной глубине, плескалась едва заметная усталость, но она была сглажена тем тихим, внутренним торжеством, что так явно играло на ее лице в последнее время. Она улыбалась — загадочно, как древнее зеркало, что хранило в себе не только отражения, но и души тех, кто в него смотрелся. Дзингу знала каждый отсвет невысохших слезинок неба, каждый блик на мокром камне, и эта знание было не просто наблюдением, а глубоким пониманием взаимосвязей, уз, что связывали мир видимый с миром сокрытым.

«Красота, — мелькнула мысль, пронзившая ее, подобно молнии в безветренную ночь, — это не добродетель. Это дар, наследие прежних воплощений, печать чистоты, что была выкована в горниле прошлых жизней. Но что она значит без памяти? Без знания о том, кто скрывается за зеркалами глаз? Без той внутренней опоры, что может противостоять вихрю расхожих мнений и призрачных желаний?»

Она вспомнила многих, чья внешность сияла, но чьи души были пусты, словно колодцы, из которых не испить. Такие люди, как прекрасные, но невежественные цветы, склонялись под ветром чужих суждений, не зная, на что опереться, ибо их истинная сущность была похоронена под наслоениями забвения. Благо же — величайшее благо — когда к красоте прилагаются добродетели: благочестие, покорность не человеческим, но божественным законам, чистота сердца, способная вместить знание. Блаженны те, кто сохранил эту чистоту, ибо к ним приложится истинное знание, как роса к цветку на рассвете.

В этот момент в покои вошел советник. Он остановился в почтительном поклоне, не смея поднять взгляд на свою госпожу, продолжая созерцать красивый пол, укрытый дорогими коврами. Их разговор был обыденным, кратким, словно поверхностная рябь на глубоком озере. Речь шла о будущей невесте, а точнее, о нескольких девушках, претендующих на эту роль, чьи имена и достоинства были перечислены с тщательной педантичностью.

«Ее высочество, принцесса Сайо, обладает безупречной родословной и славится своим изяществом, — монотонно произнес советник. — Ее красота способна озарить даже самые темные уголки дворца…»

Дзингу слушала, но ее мысли были далеко. Она думала о той самом «первом порыве», о богине наития, что живет в сердце каждого существа, Аматэрасу. Первый порыв — всегда искренен, не замутнен расчетом, он есть чистое проявление Воли, исходящей из глубин души. Все остальное — лишь надуманное, приукрашенное разумом, облеченное в ложные одежды условностей. И именно этот первый порыв, это интуитивное знание, горел в ней ярким огнем, несмотря на внешнюю безмятежность.

«Каково твое истинное имя, дитя? — безмолвно спрашивала она у своего сердца. — Не то, что дали тебе люди, но то, что резонирует с самой сутью твоего бытия, что отзывается в пустоте космоса? Я верю в перевоплощения, ибо иначе как объяснить это чувство древности в твоих глазах, Одзин? Как объяснить то, что ты не просто сын Тюая, но Господь, помнящий себя, чья Дхарма выше всех принцев вместе взятых?»

Вот она, дилемма, что терзала ее душу, подобно морским волнам, бьющимся о скалы. Согласно Божественному установлению, старшие правят, старейшие несут власть. Подняться против законного, пусть даже и слабого, правителя — это разрушить собственную Дхарму, ухудшить свою карму, ввергнуть душу в беспросветный мрак. Но этот случай был из ряда вон выходящим, он прорывал ткань обыденности, обнажая метафизическую реальность. Одзин не был простым сыном Тюая, ее покойного мужа, чей дух теперь, возможно, наблюдал за ней из туманных чертогов Небытия. Одзин был Одзином, перерожденным Владыкой, чье предназначение, чья божественная власть была предопределена самим Космосом, а не прихотью человеческой генеалогии.

Его Дхарма — это не просто право на престол, это фундамент нового мира, это восстановление искаженной Истины. И Дзингу, Дакини, с ее даром прозрения, знала это. Это знание было не просто убеждением, это была ее вера, ее абсолютная, непоколебимая истина. А вера без дел мертва. Знать и ничего не сделать, когда перед тобой раскрывается сама суть мироздания, когда тебе дано прозреть в замысел богов — это было бы величайшим грехом, изменой не только себе, но и самой душе Бытия.

«Я должна, — прошептала она, и звук этот был почти неслышен, заглушенный шорохом облаков за окном. — Я должна. Не ради власти, не ради кровных уз, а ради Великого Замысла, ради Воли, что ведет его сквозь миры. Моя родина души — это не земля, не человеческие дворцы, а тот древний исток, та Зонней, откуда он пришел. Мои боги-покровители — не те, кто требует слепого подчинения, но те, кто воплощает Высшую Дхарму. И я не обману ни его, ни себя, ни ту Истину, что мне открылась».

В каждом ее жесте, в каждом взгляде на бегущие облака теперь скрывалась не просто усталость, но и колоссальное напряжение. Она шла против течения, против устоявшихся законов, и этот путь был подобен погружению в бездну, где царил фундаментальный ужас перед неизвестностью, перед разрушением привычного порядка. Но она знала, что этот ужас — лишь проход к истинной свободе, к подлинному очищению.

Младенец Одзин, играющий в дальних комнатах, был не просто ребенком. Он был ключом к древней справедливости, живым воплощением судьбы, сплетенной из нитей прошлых жизней и грядущих свершений. И Дзингу, мать и хранительница, осознавала всю тяжесть и величие своей миссии. Она была той, кто должна нарушить человеческий Закон ради Небесного, той, кто должна стать мостом между старым миром и новым, между забвением и памятью. Ибо истинная любовь, истинная мудрость, порой требует самых дерзких и невероятных поступков. Истина, просвечивающая сквозь туман, требовала действия, и Дзингу была готова исполнить свой долг, даже если это означало пожертвовать всем, что у нее было.

7980789-079-обод

Воздух в покоях императрицы, прежде прозрачный и лишь едва наполненный ароматами сандала и утренней росы, теперь загустел, стал осязаемым, словно невидимый эфир, сотканный из мыслей и намерений. С того дня, как копье Риндзина коснулось ее ладоней, как в глубине ее существа пробудился первозданный зов, Дзингу стала слышать. Не ушами смертных, но каждой клеткой своего просветленного тела. Она слышала не слова, а потоки сознания, бурлящие в каждом человеке, словно реки, несущие свои тайны к безмолвному океану Духа. Ей открылись намерения — острые, как клинок, или тусклые, как потухший уголек; чистые, как горный родник, или мутные, как болотная вода. Каждый взгляд, каждое движение руки, каждый выдох раскрывал перед ней целую вселенную скрытых желаний, страхов и амбиций. Двор, прежде казавшийся лабиринтом интриг, теперь предстал перед ней в своей откровенной, почти невыносимой наготе.

Иной раз, это было подобно пытке. Сотни голосов, беззвучных, но оглушительных, роились вокруг нее: "Власть...", "Богатство...", "Любовь...", "Месть...", "Страх...", "Зависть...". Приходилось прикладывать нечеловеческие усилия, чтобы отделить зерна от плевел, чтобы найти среди этого хаоса тот единственный, чистый импульс, который мог бы служить делу Одзина. Но ее способность не ограничивалась лишь людьми. Она чувствовала нить, что связывает все сущее: шепот камня, немые стоны корней, бьющееся сердце гор, вечное дыхание океана. И чем глубже она погружалась в это всеобъемлющее восприятие, тем яснее ощущала присутствие существ, чье бытие простиралось далеко за пределы человеческого понимания.

В одну из таких ночей, когда лунный свет проливался сквозь бамбуковые рощи, расчерчивая тени на стенах, ее пронзило. Не мысль, не чувство, но исход. Словно нить, связывавшая этот мир с чем-то древним и могущественным, оборвалась. Она увидела его. Кумаваси. Он был не из тех, кого люди могли бы распознать. Кумаваси — вершители, одна из самых древних и неизвестных рас, чье присутствие в мире было подобно тончайшему узору на невидимой ткани реальности. Они не вмешивались напрямую, но их существование поддерживало равновесие, их взгляды были законами, их дыхание — течением времени. У них были крылья, не из плоти, но из света, и глаза, что видели не только прошлое и будущее, но и все возможные варианты.

Этот Кумаваси падал. Его тело, сотканное из мерцающего света и древних энергий, было пронзено чем-то острым, чем-то человеческим. Из него уходила жизнь, или то, что для Кумаваси было жизнью — способность быть. И Дзингу уловила его последние мысли, словно обрывки священного свитка, разнесенного ветром:

«…Равновесие…рушится…неожиданно…такова их природа…когда один забывает свой Путь…другой пробуждается…чтобы перенаправить…неизбежность… но какой ценой…о, Зонней…давно не слышал…шепота твоего…»

И затем — тишина. Абсолютная, космическая тишина, словно из мира вырвали целый звук, целую ноту из мелодии бытия. Дзингу вздрогнула. Цена. Какая цена? И кто из них забыл свой Путь?

Внутри нее заговорили ее собственные древние памяти. Она верила в перевоплощения, глубоко, до дрожи в костях, ибо как иначе объяснить этот вечный цикл, этот водоворот душ, что стремятся к совершенству? Этих несчастных, которых три старые и прекрасные, бесконечно жестокие суки, шлифуют до совершенства вопреки всему? Вечность, Жизнь, Судьба? Вы слышите меня?

Она чувствовала в себе эту двойственность… тройственность — словно маленькая девочка с золотистыми локонами, заплетенными в озорные хвостики, бегала где-то по бескрайним полям, смеясь чисто и беззаботно. А рядом, внутри нее самой, жила другая — повзрослевшая, с теми же золотистыми волосами, но уже познавшая горечь и радость мира, безумно любящая ту маленькую девочку, оберегающая ее внутренний свет. Это была хорошая двойственность, сплав невинности и мудрости, позволяющий ей не очерстветь, несмотря на бремя, что она несла. А после старуха, которая клюкой, клюкой лупит всё, что не по её воле...

Иногда, в ночной тишине, к ней возвращался тот кошмар. Пески. Бесконечная пустыня, словно само забвение, раскинувшаяся до горизонта. Ветхие, разрушенные дома, поглощенные дюнами. И ее как бы нет, но часть ее сознания, мельчайшая песчинка Духа, способна влиять. Она видит, как из крохотных зернышек песка, повинуясь ее безмолвной воле, вырастает замок. Величественный, с башнями, что царапают безразличное небо, с арками, что помнят древние заклинания. Но потом налетал ветер — не просто ветер, а дыхание Пустоты — и стирал все, возвращая к изначальному хаосу. И все начиналось по новой, бесконечно, до ужасающей, астрономической бесконечности, что заставляла ее просыпаться в холодном поту, с глубинным отвращением к безмерным числам, к бескрайним просторам, где нет ни начала, ни конца.

Этот кошмар, эта древняя память, иногда сопровождался другим видением: она — рабыня. Египетская рабыня Исиды. Исида… Дзингу знала, что имя это — могущественно, оно несет в себе великую силу исцеления и возрождения, но также, в глубинах своей эзотерической сути, оно скрывало и подлое колдовство, способное подчинять волю. Была ли она тогда сделана рабыней насильно, или по неведению, по детской наивности, что так свойственна ее вечному Я? Она не знала, есть ли у них, у египтян, богиня наивности, но сама она, Дзингу, чувствовала в себе эту чистую, детскую веру, этот первый порыв, что никогда не лжет. И поэтому Аматэрасу, сияющая богиня солнца, была ее истинной покровительницей, ибо она несла свет и правду, рассеивая тени древних заблуждений. Она — богиня-дитё, наивная в своей абсолютной вере в добро, но мудрая в своем понимании великих циклов.

А до этого она темное, нежное и страшно-справделивое-под-землей… Хозяйка. Эрешки. Калм. Тишина. Кир-Гиз-Иа. Багровая Тьма. Эрешкигаль… Эта цепь уходит в Тьму, в которую страшно смотреть… Вот у нее шесть рук… Вот у нее шесть лап...(Отвернись же ...)

… Иногда, серебристые нити повествования, что должны были вести ее к одному, к неизбежности великого замысла, внезапно уводили в сторону. Ее взгляд, вместо того чтобы пронзать завесу будущего, останавливался на пруду в императорском дворе. Там плавали золотые рыбки. Они медленно скользили в изумрудной воде, их чешуя мерцала под редкими лучами солнца, отражая мир, который был так далек от ее внутренних бурь. Иногда они всплывали к поверхности, съедая крошку-другую, что сыпались с красивых, но холодных ладошек придворных дам. И они просто плавали… и плавали, в своем вечном, безмятежном танце, словно насмехаясь над суетой и тяжестью ее решений. В эти моменты Дзингу ощущала ту глубинную, земную тоску по простоте, по теплоте обыденности, по беззаботной грации этих рыб.

«Советник, — произнесла она, поворачиваясь к по-прежнему согнувшемуся слуге. Ее голос звучал тихо, но в нем проявилась та же сила, что способна возводить замки из песка и стирать их. — Оставь меня. И передай, что решение о невесте будет принято позже. Есть дела важнее, чем продолжение рода, когда сам род, сама суть нашей земли находится под угрозой».

Советник лишь поклонился глубже, не смея ослушаться, и бесшумно удалился.

Дзингу встала, подошла к резной ширме, за которой, по ее ощущению, прятались вечные духи предков. Ее пальцы коснулись тонкой бумаги, ощущая прохладу.

«Пойми, Тюай, — прошептала она, обращаясь к невидимому присутствию. — Ты был против похода в Корею, но не видел дальше своего носа, дальше стен этого дворца. Ты не видел картины. Ты не чувствовал Зонней, что рвется через завесы, чтобы напомнить нам о нашей истинной природе. Твоя смерть в 389 году… да, она была необходимостью. Не убийством из мести или амбиций, но актом высшей воли, чтобы открыть Путь. Иначе Одзин не смог бы встать на свою Дхарму, не смог бы принять свою истинную судьбу. Прости, если это было жестоко. Но милосердие порой требует жестокости, чтобы спасти то, что дороже жизни отдельных людей».

Ее слова повисли в воздухе, словно дым от священного воскурения, ища ответа в безмолвном эфире. Тень метафизического ужаса вновь коснулась ее — ужаса перед собственной решимостью, перед той гранью, что она переступила, превратившись из женщины в инструмент высшей Воли. Она стала частью чего-то большего, чем человеческая история, частью вечной драмы, где боги и люди играли свои роли, не всегда понимая истинный смысл своих поступков.

Но в этот миг, сквозь все голоса, сквозь все страхи и сомнения, пробился один, чистый звук. Смех. Нежный, детский смех Одзина, доносящийся из дальних покоев, где он играл со своими няньками. Этот смех был подобен золотой рыбке, что выпрыгнула из пруда, сверкнула чешуей на солнце и вновь исчезла в воде, оставляя после себя лишь легкие круги. Он был напоминанием о том, ради кого все это. Ради него, маленького божества, что нес в себе память вечности, и ради той Истины, что должна была вновь воссиять над этой землей. И Дзингу, императрица и Дакини, почувствовала, как ее собственная, глубинная вера укрепляется, словно древнее дерево, чьи корни уходят глубоко в землю, к самому сердцу мира. Она не спорила, не сомневалась. Она просто знала. И этого было достаточно. Мать драконов улыбнулась богу в теле ее сына… Во имя Отца...