22. Курганы Матиоля

Курганы Матиоля лежали на краю света так, будто сами камни их помнили имена тех, кто когда‑то селился между приливом и дубравой. Тут земля вздымалась холмистым шепотом, и в каждой заросшей насыпи была своя старинная мелодия — нота, что отзывается, если прислушаться. Ночь опускалась медленно, как плащ, и в сумерках Рианнон и Манавидан шли по тропе, ведущей к Ллогру; в воздухе — соль, в голосах — усталость, а в сердцах — возвращение к тому, что было отнято.

— Придери, — сказала Рианнон, не отрывая взгляда от горизонта, — скажи мне прямо: если человек лишён крова и дворца, может ли он сохранить лицо?

Придери, король Дифеда, шел рядом, опираясь на трость. В его взгляде была величина прежних господ, но голос — мягок, как полотно, прошитое временем.

— Лицо, матушка, — проговорил он, — это не крыша и не доспех; лицо — это то, что ты держишь в себе, когда ветер рвет ткани. Возможно, мы потеряли дворец, но не память о нем. Память — крепче обломков.

— А если память будет съедена тлением? — проронила Рианнон. — Если вор стирает имена стен, кто даст нам место на земле?

— Тогда мы сделаем стены новые, — ответил Манавидан, — и научим людей жить так, чтобы их руки помнили золотую работу и молот и шов. Пусть знают: искусство не украдут лапы чужого чародея.

— Ты горделив, — тихо сказала Рианнон. — И твоя гордость — не всегда щит. Иногда она — нож в собственном сердце.

Манавидан усмехнулся, и в этом смехе было и острое, и светлое:

— Пусть нож и будет. Я лучше нож, чем мерзкая ложь.

Они пришли в Ллогр как бродяги, и первый разговор, который их встретил, был прежде всего разговором ремесла: кожа, золото, металл — слова, как разные инструменты. В кузне молодой мастер, с густой бородой и глазами, уставленными трудами, поднимает молот и говорит им прямо.

— Ты, — обращается он к Манавидану, — хочешь учить? Придут ли у тебя руки теми же, что держали меч? Умение тянуть кожаную нитку — не то же самое, что умение держать рукоять. Ты будешь терпеть гниль и вонь, сажу и пот; ты должен привыкнуть, что честь здесь не в золоте, а в том, как ровно ложится шов.

Манавидан положил ладонь на стол. В ней остались следы былин и корабельной смолы, и в голосе — обещание.

— Я научусь. У меня — другие песни, но я спою и эти.

Шли дни. Рианнон плакала и молчала; иногда она хлопала дверью, а иногда, разглаживая простое сукно, говорила с матерью, как будто та стояла рядом:

— Что делать нам, лишенным крова? Поистине, нет нам другого пути, кроме как идти в Ллогр и ремеслом там прокормиться. — И Придери отвечал: — Не оставлю я тебя, матушка. Любой работы не погнушаюсь, пусть и грязной.

В то же время колодцы Ллога — — их говорливые старики — обсуждали явление, которое потрясло город: замок Дифеда похищен был не просто так. Вечером у очага собрались люди.

— Кто видел? — спросил старик-кучер.

— Неведомый чародей, — отозвался мальчик, — как вор, взял кубок со стола и исчез. Ни дворца, ни слуг, ни амбаров.

— А где же наш король? — воскликнула женщина, — где же его глаза и речи?

— Они ушли, — ответила та, что помнила войну. — Остаётся нам одно: работа. И благодарность. Благодарность — вот что сейчас важней всего. Благодарность людям, что дали нам кров; благодарность богам — за то, что посылают силы. Без благодарности ущелье открывается.

Слово «благодарность» в Ллоге звучало как имя судьбы. Люди начали приносить Рианнон и Манавидану дары — не золото, а хлеб, ремни, мешки зерна; они принимали это с достоинством и с молчаливой глубокой скорбью. И в этих маленьких актах проявлялась метафизика благодарности: дать и принять — это обмен, где награда нематериальна и страшна одновременно. Благодарность, как оказалось, — это не просто слово; это нить, что связывает людей с богами и богов с людьми. Если нить оборвется, распадется картина мира.

— Послушай, — сказал однажды Придери, глядя на детей, что шептались в углу, — благодарность нужно научиться произносить. Это — как урок ремесла. Благодарность — это секрет, через который проходят боги.

— И как урок ремесла, — улыбнулась Рианнон, — она требует практики. — Она обняла мешок с кожей, — Это — стены. Наши четыре стены — что это? — спросила она, глядя на дом, где они устроились на ночь. — Это печь, где пекут хлеб? Это ложе, где спят дети? Это потолок, что держит дождь? Или это память о тех, кого мы любили?

— Это и другое, — сказал Манавидан. — Стены — это не только доски и глина. Это те четыре стороны, где мы учим искусству благодарности, почёта, испытаний и живописи памяти. Здесь хранятся картины наших дней; стены — это сами картины. Положи картину на стену, и она станет дверью.

— Картина как дверь? — переспросила молодая ремесленница, что слушала их разговор. — Как это?

— Ты берешь кисть и краски, — ответил он. — Ты рисуешь то, за что благодарна. Висит картина — и кто пройдет мимо, получает не просто вид, а часть истока. Картина оживает, если в ней есть правда. А правда — это испытание, что ты прошла, и честь, что тебе отдали.

Так начиналась школа: мастерство Манавидана, уроки кожевничества и золочения, и в то же время — уроки благодарности. Он показал, что лечение кожи — это мастерство, требующее уважения к источнику; как каждый шов — это молитва, а каждая заклепка — обещание. Ученики с трепетом повторяли движения, и ремесло было как музыка: повтор — и узор крепчает; нет — и доспех развалится.

— Не передам я талант словами, — сказал Манавидан ученикам. — Я дам вам молот, золотую иглу и — образ. Идите, работайте, и пусть ваши руки будут святы.

Однажды подходил сын Ллира — Ллир увидел, как его мать Рианнон учит людей, и сердце его надорвало гневом.

— Мать! — вскричал он, выбежав на площадь. — Ты предала глубины! Ты дала людям мудрость моего брата! Что за ересь?

Рианнон подняла ладонь, и в её взгляде была печаль, как в старой волне.

— Сын мой, — сказала она спокойно, — ты слышал меня неправильно. Я лишь просила: дай людям знания, чтобы они не гибли в нужде. Я не предала глубины, я отдала часть своих волн, чтобы они не умерли.

— Но это предательство! — голос Ллира звучал, как набат. — Ты выдала тайны морские тем, кто не хранит их. Ты отдала им руду, что заключает в себе кости мира.

— И что ты хочешь, дитя? — спросил Придери, — чтобы мы все умерли в дворцах, пока мир рушится вокруг нас? Что для тебя дороже — трон или хлеб?

— Трон! — пронзил Ллир. — Трон хранит власть; власть хранит курганы. — Его рука — как дубина, — Пусть люди учатся! Пусть получают знание, но не ценой крови души моей семьи!

Разразился спор, и за ним застыл вопрос: что значило почить уважение? Было ясно: дарить ремесло — значит ломать древнюю руну тайны; хранить — значит оставлять людей в нищете. Между ними возникла метафизическая дилемма: что важнее — тайна богов или жизнь человеческая?

— Мы не можем хранить всё, — произнес наконец Манавидан, — никто не может. Каждая тайна, скрытая в черепе, — это курган, и курган — это самоубийство, если он закрыт навечно. Курганы Матиоля — они хранят имена, но если в них нет хлеба, имена превратятся в пыль. Мы должны учиться отдать то, что спасет. Благодарность — плата за такое отдание. Люди будут нас чтить, если увидят, что мы им дали жизнь.

— А если они забудут благодарность? — задаёт вопрос старый кузнец. — Если взяли и не сказали «спасибо»? Что станет с тем, кто отдал?

— Тогда придет испытание, — ответил Придери. — Испытание — это не кара, а проверка искренности. Если ты дал, а они забыли — это не конец; это урок, что надо требовать почета. Почет — это как корм для бога.

— Почет? — повторила женщина у очага. — Почет — это слово, которое дает смысл стенам. Наши четыре стены — это признание друг другу. Если мы не чтим друг друга, стены развалятся и надломят нас.

И вот тогда случилось то, что вечно и бывает: невидимый чародей вернулся. Не тот же, что украл дворец прежде, а другой — хитрый и изощренный. В сумерках он стоял у ворот и говорил с языком, который пахел весенней солью:

— Я слышал, вы даете людям знания. Я пришёл посмотреть, как вы это делаете.

— Кто ты?» — спросил Манавидан.

— Я — тот, кто берет в долг у тьмы. Возьму и дом ваш, если вы не дадите мне ответ на загадку: «Что благодарность без исполнения?» — сказал он и ухмыльнулся.

Рианнон ответила тоже, с той мягкой твердостью, что в ней жила:

— Благодарность без исполнения — это слово на ветру. Исполнение — дело. Благодарность — узел, а дело — нить, что держит его.

Чародей покачал головой — и его голос стал как шелест мертвых страниц:

— Тогда дайте мне картину, на которой будет запечатлена ваша душа. Если картина не оживет — я заберу у вас тёплую крышу. Если оживет — я пойду.

Сказано — сделано: Манавидан и Рианнон пригласили лучшего мастера, что был в Ллоге — художника, что умел писать не лица, а судьбы. Он поставил перед ними пустое полотно и спросил:

— Что вы хотите, чтобы я запечатлел? Вашу жизнь среди стен или вашу жизнь вне стен? Выберите, ибо картина заберет то, что вы предпочтете в ней.

— Запечатлейте — жизнь такую, чтобы благодарность была видна, — сказал Манавидан; — чтобы стены помнили не дворцы, а хлеб.

— А я попрошу, — прошептала Рианнон, — чтобы в картине был Жрец Курганов. Пусть он пожмет руку тем, кто дал хлеб. Пусть будет в картине то, за что будем славим.

Художник вздохнул и начал писать. Он работал как кузнец: трудно и медленно, с молчаливой молитвой. Ночи сменяли дни; люди приходили и смотрели. Когда картина была готова, небо прозвучало как струна, и чародей, стоящий у ворот, шагнул вперед.

— Покажите, — сказал он. — Если картина — ложь, я забираю всё.

Художник снял покрывало — и полотно сияло. На нем были стены — не ровные, а живые; на них были картины меньшие — сцены труда, сцены благодарности; в самой середине — курган, и из кургана вышел Жрец, который пожимает руки тем, кто дал хлеб и тому, кто принял. Люди, стоявшие вокруг, почувствовали, как что‑то в груди щёлкнуло — как замок, что принял ключ.

Чародей посмотрел — и его глаза побелели, как старое зеркало.

— Это удачно, — проговорил он, — я ухожу. Но помните: картина не навсегда. Пока есть благодарность, она будет жива; как только она станет пустой — вы увидите, как стены разрушатся.

Он поднял сапог, и ветер унес его. Но уход его был подобен знаку: испытание пройдено, но новый урок только начинался. Люди в Ллоге научились и радоваться, и возвышать чашу другим. Благодарность стала культом: в праздник они несли корзины к курганам, клали хлеб и кричали имена тех, кто отдал им искусство. Курганы отвечали тихим шорохом, как будто земля шептала сплетни прошлых лет. Пыль, что поднималась от колес мельницы, оседала на картинах, но каждая пылинка была теперь как след благодарности — и от этого картины не гасли.

Но история не могла обойтись без рока. Услышал Ллир о том, как Манавидан раздал тайны — и его гнев был как буря, что ломает деревья. Он пришел в Ллогр, и диалог между ним и Манавиданом стал как бой двух молотов.

— Ты отнял у меня дыхание, — произнес Ллир. — Ты дал людям то, что у меня было одно! Ты нарушил порядок!

— Я отдал ремесло, — ответил Манавидан. — Я дал им знать, чтобы жить. Что ты хотел — их гибели ради ритуала?

— И разве ты думаешь, что люди будут благодарны? — рявкнул Ллир. — Они примут и забудут! Они станут жадными демонами, и имя моё исчезнет!

— Тогда ты боишься не за имя, — сказал Юный кузнец, ухватив молот, — ты боишься, что люди станут выше тебя. Ты боишься, что твои дети больше не будут плутать в тумане.

Спор разгорелся, и в нём последовали вызовы: Ллир послал куратора курганов, чтобы тот доказал: если дарить— значит потерять, а Манавидан — что дарить значит выжить. Было решено: Ллир потребует испытание, а если Manawidan проиграет — он откажется от ремесла и вернёт тайны глубин. Если выиграет — Ллир уйдет в море и не вернется.

— Что ты предлагаешь? — спросил Манавидан. — Суд народа? Испытание храбрых?

— Испытание — это не игра, — сказал Ллир, и в голосе его зазвенел лед, — но я дам тебе шанс. Три задачи. Сделай их, и я уйду. Не сделаешь — и имя мои обретет снова слух.

Первая задача была простая и страшная: сделать доспех, что не даст врагу проникнуть в сердце, и при этом — легкий как роса. Манавидан работал три дня, и каждый удар молота — это диалог с металлом.

— Как ты это знаешь? — спрашивал ученик.

— Я знаю потому, что ремесло — это молитва железа, — отвечал он. — Ты куют не меч, ты куют обещание, что руку защитит.

Вторая задача — научить детей Ллога ремеслу, и чтобы они сами сделали свой первый пояс. Манавидан стянул рукава, и в этой тиши он был учителем и учеником одновременно.

— Смотри на ладонь, — говорил он малышу. — Линии ладони — это не только карты, это узлы. Тут — узел благодарности. Если ты сможешь завязать узел благодарности в шве — он не развяжется никогда.

Третья задача — прибыть на курганы Матиоля и принести оттуда банку земли; земля курганов — это не обычный грунт, а плата за уважение к тем, кто там спит. Манавидан взял банку и пошел в ночь. Ночью он стоял перед входом в курган, и там были голоса — не людские, а как песня костей. Один дух, голосом старым, обратился к нему:

— Любовь твоя — ремесло? Твоя прямая рука не трясется? Что за благодарность ищешь ты у тех, кто погребен?

— Я ищу не славы, — ответил Манавидан. — Я хочу, чтобы люди жили. Это — моя благодарность. Я отдал им дыхание ремесла.

— Тогда — бери землю, — сказал дух, и в его слове было и наказание, и милость, — но знай: земля та не простит забывчивости. Если забудешь благодарить, курганы заменят твое имя пылью.

Манавидан возвратился с землей; Ллир посмотрел на него и, не сдержавшись, улыбнулся через слезы.

— Ты сделал, — произнес он. — Я ухожу в море.

И ушел он, большая фигура, в объятия волн, и никто больше не видел его в Ллоге. Но уход его был не поражением — это было заключение мира. Он утонул в собственном выборе, или возвысился — кто теперь скажет? Период испытаний завершился, и в Ллоге установилась тишина. Люди научились ценить ремесло; урок благодарности был вписан в стены домов.

Когда же годы подыскали на курганах имена новых героев, у ворот мельницы времен стояла женщина с корзинкой, на ней — картина. На картине — курган, и на кургане — женщина, что мешала тесто, и она молила о прощении. Художник, тот самый, сказал ей:

— Поставь картину на стену, и люди увидят, что ты не просто работаешь; ты творишь память. Дай им понять: наши четыре стены — это не только черепица и доски. Это — картинная галерея, где каждая живопись — долг и благодарность предкам.

Она повесила картину, и дом зажёгся по-новому: приходили люди и клонились перед ней, как перед храмом. Они понимали, что благодарность — это не плитка и не слово, а поступок. Курганы Матиоля хранили это новое соглашение: люди дали ремесло — боги дали благоволение; и в обмен — все должны были помнить.

В заключение, когда ночь опускалась вновь, и курганы светились как лунные головы, Рианнон и Манавидан стояли у насыпи и смотрели на звезды.

— Ты дал людям знания, — сказала она. — Ты отдал им хлеб и молитву. Ты изменил кожу мира.

— А ты? — спросил он. — Ты что дала миру, кроме имени?

— Я дала им сердце, — ответила она. — Сердце, что не спрашивает о величии, а делает хлеб. И если однажды кто‑то придёт и плюнет в маску бога, пусть курганы будут помнить и стена покажет картину: кто был прав, а кто — нет.

Они замолчали. Курганы, как всегда, шептали. Ветер донёс до них голос старого кузнеца, что проходил мимо:

— Помните: испытание — это дар, почет — это обязательство, благодарность — это лента, что не даст стенам рухнуть. А картины — это двери: если вы повесите правду, дверь откроется; если ложь — замок сломается.

Так Матиоль и его курганы жили, впитав в себя уроки о почёте, об испытаниях, о благодарности и стенах, которые мы выбираем строить. И если в будущем кто‑то будет проходить мимо и не станет склонять голову, помня лишь о себе — курганы тихо зашепчут: «Это не тот дом», — и расколется стена, и снова потребуется ремесло, и снова потребуется благодарность, и тогда кто‑то вновь возьмет кисть, и картина оживёт.