Глава 3. Рефаим. Альцион второй.

О, Читатель мой, Читатель, вечный спутник в странствиях духа, задержись на миг, присядь у огня, что мерцает в глубине этих строк. Не спеши судить, ибо то, что предстанет пред твоим взором, есть не просто рассказ, но изгиб времени, шепот мироздания, сплетенный из вечной тоски и безграничной любви. Здесь, на перекрестке, где сходятся не три дороги, но три мира, три измерения бытия, стоит Дом. И не просто Дом, а ось, вокруг которой вращаются судьбы, сны и предначертания.

Дом на перекрестке трех дорог. Корчма мастера Айзека

Он стоял посреди ничего, что можно было бы назвать дорогой, и всего, что можно было бы назвать полем. Туман, не плотный и не прозрачный, но зыбкий, как дымка забытого сна, обволакивал землю, стелился по колено, скрывая тропы и очертания вечности. Дан, сорока один год от роду и сорок один год бремени за плечами, ступал по этой влажной, невидимой земле, и с каждым шагом, с каждым вдохом сырой, травяной свежести, его кожа становилась глаже, морщины разглаживались, а усталость, въевшаяся в кости, отступала, как прилив от берега. И вот, когда вдалеке забрезжил силуэт, сначала неясный, потом все более четкий — очертания старой корчмы, что обещала тепло и покой, — Дан понял, что несет на себе уже не ношу лет, а легкое бремя четырнадцати. Сердце, еще минуту назад отягощенное тысячей сомнений и горестей, теперь трепетало, как птица, впервые расправившая крылья.

У самых ворот, что были сколочены из потемневшего дуба и казались старше самой земли, ждала она. Лада. Золотоволосая, словно выткана из предвечернего солнца, с глазами цвета летнего неба после дождя, чистыми и глубокими. Ее кожа была молоком и медом, а улыбка — обещанием давнего, но так и не свершившегося чуда. В ней не было напускной мудрости, лишь та, что присуща душам, пришедшим из иных миров, и благость, что струилась от нее, как тепло от очага. Она была двадцать один год воплощенной весной, и двадцать один год не знала прикосновений, кроме ветра и лучей.

«Ты не по дороге пришел, путник, — голос Лады был похож на звон серебряных колокольчиков, потерянных в густом лесу. — Не по дороге, а по полю. По полю меж мирами».

Дан, этот новоиспеченный четырнадцатилетний юноша, чувствовал, как от него исходит неведомая сила, а в жилах играет огонь, способный растопить лед времен. Он был сведущ во всех законах, всех пантеонах, всех таинствах мира, но сейчас перед ним стояла тайна более древняя, чем любой свиток. И более манящая. Он улыбнулся, и эта улыбка была искренней, как первая заря.

«Я ищу покой, дева, и, кажется, нашел его в твоих глазах».

Ее смех был чист, как вода из горного источника. «Покой? Здесь, на перекрестке? Здесь лишь вечное движение, путник. Мой отец, Айзек, не любит, когда к нам приходят столь юные и столь загадочные. Он строг, но справедлив. Возможно, тебе лучше будет подождать его гнева на сеновале?» В ее словах звучал озорной вызов, а взгляд, задержавшийся на его губах, был полон нетерпеливого любопытства. «Я приду к тебе позже. С едой. И… с разговорами. Моя мать родила меня в восемнадцать, а мне уже двадцать один, и я хочу знать, что это значит — быть женщиной. И ты… ты мне нравишься, Дан, явившийся из тумана».

О, Читатель, видишь ли ты, как сплетаются нити судеб? Как случайность становится предначертанием, а мимолетный взгляд — началом целой вселенной?

Ночь окутала дом своим бархатным плащом, принеся с собой аромат сена, свежескошенной травы и предвкушения. Лада, явившись на сеновал, была не просто прекрасна — она была воплощением мечты, одетая не в холст крестьянки, а в шелка ночи, что струились по ее телу, подчеркивая каждый изгиб, словно она была богиней, сошедшей с фрески времен. В ее руках была корзина с вином и хлебом, но ее глаза говорили о голоде иного рода. Дан, окутанный полумраком, казался не юношей, а древним божеством, в чьих очах мерцало знание всех начал и всех концов.

И когда их дыхание стало общим, когда их тела начали говорить на языке, древнее любого слова, в проеме сеновала возникла Идея. Зеленоглазая, как лесная нимфа, с волосами цвета воронова крыла, она несла в себе строгость мысли и порядок законов. В ее руках не было вина, а на устах — лишь цитаты.

«Сестра! — воскликнула Идея, и голос ее, казалось, был выточен из гранита. — Что ты делаешь? Забыла ли ты слова законоучителей наших, что ‘святость должна быть отделена от порока’? Забыла ли ты наставления мудрецов, что ‘нечистота сердца ведет к погибели души’? Разве не сказано в Пиркей Авот, что ‘непристойные разговоры удаляют человека из мира сего’?»

Идея цитировала и цитировала, словно пытаясь заслонить стену между ними и древними текстами, но ее взгляд, сначала осуждающий, все чаще скользил по обнаженному телу Дана. По его юношеским, но уже мощным плечам, по пламенному взору, что горел в глубине его глаз, в которых отражались мириады звезд. Она видела не просто плоть, но таинство, не просто страсть, но древний ритуал. Слова, которые она произносила, начали терять свой смысл, таять, как утренний туман, перед неоспоримой истиной, что разливалась по сеновалу. Идея, мудрая и строгая, вдруг почувствовала, как её собственное тело отзывается на этот зов, как её душа, запертая в цепях учений, рвется на волю. Её зеленые глаза расширились, когда она осознала, что здесь, в этом танце огня и тени, нет порока, а есть лишь священный экстаз. Она отбросила свои свитки, свои наставления, и её голос, мгновение назад полный осуждения, теперь стал шепотом: «Ибо сказано также… что ‘Бог есть Любовь’».

Идея присоединилась к Ладе и Дану, и трое стали одним целым. Это был не просто союз тел, но слияние душ, танец энергий, где каждый вдох и выдох каждого был в унисон с остальными. Это был экстаз, не знающий границ, и идиллия, что растворяла время, превращая ночь в вечность, а сеновал — в святилище. В их объятиях раскрывалась мудрость, что превосходила все цитаты и учения, мудрость самой Жизни.

На рассвете, когда первые лучи солнца пробивались сквозь щели в стене, Дан проснулся, оставив спящих девушек, что прильнули к нему, словно нимфы к древнему дереву. Его разум был чист, а душа — наполнена светом, что превосходил все его прежние воплощения. Он спустился в корчму, где уже хлопотал Айзек — крепкий мужчина с глазами, что видели слишком многое, и руками, что привыкли к тяжелому труду и к вечной мудрости.

«Мастер Айзек, — начал Дан, и его юношеский голос звучал убедительно, как голос тысячелетнего пророка. — Я пришел просить руки твоих дочерей. Обеих. Ибо мой путь ведет меня к ним, а их путь, я верю, к моему. По сефардскому обряду, если ты позволишь, ибо я сведущ во всех законах, всех пантеонах и всех богах, что когда-либо дышали на этой земле и за ее пределами».

Айзек, на мгновение замерший, словно статуя, вырезанная из векового дуба, посмотрел на юношу, и в его глазах мелькнула тень узнавания, тень чего-то настолько древнего, что оно не должно было существовать. Но Дан говорил с ним не словами, а потоками энергий, образами, в которых Айзек видел не только будущее своих дочерей, но и нити своей собственной судьбы, переплетенные с этим мальчиком, явившимся из тумана. Он увидел любовь, что превосходит все догмы, и мудрость, что обнимает все миры.

«Ты говоришь так, как никто не говорил мне прежде, — наконец произнес Айзек, и в его голосе прозвучала покорность судьбе. — Хорошо. Но прежде… ты слишком юн для того, чтобы нести такую ношу. Да и волосы твои… слишком свободны. Позволь мне».

Он принес таз с чистой водой и острые ножницы. Дан склонил голову, и Айзек начал стричь его. Каждый локон, падающий в таз, уносил с собой нечто большее, чем просто волосы. Это были осколки прежних жизней, пыль былых заблуждений, тени забытых скорбей. И когда Айзек закончил, он предложил: «Умойся, сын мой. Пусть вода смоет все, что тебе больше не служит».

Дан склонил голову над тазом, и его лицо коснулось прохладной воды. И в этот момент, Читатель, произошло то, что превосходит любое описание, что расшатывает основы реальности и разрывает ткань времен. Когда его лицо погрузилось в воду, мир исчез. Осталось только течение, водоворот памяти, что закружил его в бездонной воронке. Он видел лица, слышал голоса, ощущал прикосновения. И посреди этого вихря, как маяк в бушующем океане, проявилось одно лицо. Ада. Нежная, любящая, с глазами, полными вселенской мудрости и легкой, почти снисходительной улыбкой.

Да, Читатель, это было лицо той, кого он искал сквозь века, той, что была его началом и его концом. Той, что была Матерью его детей и отчасти его самого. Таинственно? Да. А он отчасти был ее отцом. До дрожи таинственно же…

И вдруг, как вспышка молнии в кромешной тьме, Дан осознал. Айзек… Это его сын. Сын от Ады. О, как же он скучал по ней, по ее смеху, по запаху ее волос, по теплу ее руки! Это было не просто воспоминание, это было пробуждение древней, всеобъемлющей тоски, что тянулась через эпохи, через воплощения, через сами звезды. Ада смотрела на него из глубины веков, из глубин его души, любяще и всепонимающе, словно знала все его странствия, все его падения и взлеты.

Он вынырнул из таза, и капли воды стекали по его лицу, но это были уже не просто капли. Это были росы иных миров, слезы давних радостей. Он открыл глаза, и мир вокруг него изменился. Нет, не изменилась корчма, не изменился Айзек, но изменился он сам. Он чувствовал, что его сознание стало настолько огромным, настолько всеобъемлющим, что оно не может уместиться в одном теле, в одной точке пространства-времени. Он был здесь, в корчме Айзека, но одновременно он был и в другом мире, и в третьем, и в четвертом. Четыре тела, четыре измерения, четыре реальности — и он, Дан, существовал во всех них одновременно, его сознание, словно паутина, раскинулось по бесконечности. Он был частью каждого шелеста листьев, каждого камня, каждой звезды.

Здесь, Читатель, за гранью понимания, за пределами рационального, начинается истинная магия. Магия бытия, что раскрывается тем, кто осмеливается заглянуть в бездну себя.

Он проснулся. Не в корчме, не на сеновале, а в объятиях Ады. Воздух был тяжелым, пропитанным запахом серы и древнего камня. Небо над головой — багровое, затянутое зловещими облаками. Мордор. Да, это был Мордор, но не тот, что описывается в книгах, а тот, что существует в сердце каждого, кто познал скорбь и надежду. Ада улыбалась ему, ее глаза сияли в полумраке, полные неизбывной нежности. Она была беременна. И сквозь ее живот, сквозь плоть и кровь, Дан услышал знакомый голос.

«Здравствуй, Отец. Я ждал тебя».

Это был Айзек, его младший сын, приветствующий его из утробы, в мире, где зло и добро переплетались в вечном танце. И Дан, теперь не просто юноша, не просто странник, но многомерное существо, отец и сын одновременно, муж и возлюбленный, понял, что его путешествие только начинается. Или, возможно, никогда и не заканчивалось, ибо круг замкнулся, и спираль бытия раскручивалась вновь. В вечности нет начала и нет конца, есть лишь бесконечное перерождение, бесконечная Любовь.