21. Мельница времен

Мельница времен стояла на краю мира, где земля уже зыбка и куда не доходит ни один привычный шаг. Колёса её крутились не от воды и не от ветра, а от памяти — от тех тяжёлых невидимых грузов, что люди приносят с собой и бросают в жернова. Она жевала в себе имена, перемалывала судьбы, из неё выходил не мукосодержащий хлеб, а новый отсчёт лет — мелко, как пыль, и крупно, как желудь, что способен дать дуб. В ночи, когда колёса стонали, мельница звучала как орган, где каждый регистр — чья‑то жизнь: басы войны, струнные любви, колокольчики детской смерти. Кто стоял у ворот и слушал, слышал не работу механики, а симфонию бытия.

В ту ночь, когда птицы Рианнон запели, её песня спустилась по каменным ступеням, как дождь по сводам. Прибой шептал под стать им, как неуклюжий баритон: «Пойте, птицы Рианнон, пойте. Не придти смертному сну, не яриться жаркой жизни…» — и каждая волна присоединялась к пению, перебирая струны своего жалобного арпеджио. Так пели птицы тем семи воинам, что спаслись из Ирландии — семь голосов, семь струн, что ещё держали родовую гармонию; с ними — Бранвен, кремнёвый образ материнской печали и чародейного сна.

Битва осталась за спиной, но не как факт, а как шрам, что светит вмиг, когда солнце бьёт в рубцы. Брaндженевый чертог в Гуэлсе стоял высокий и тяжёлый; из него — три двери: первая — в туманы Авелона, в яблонный сад исцеления; вторая — в леса Аннуина, родника мёртвых и рек подземных; третья — запретная, что вела в Корнуолл, туда, где земля помнит свечи и камни старых клятв. Пировать могли все трое дверей, но третья была подобна ноте, которую не смеют взять — резонанс её ломает струну.

Семеро пировали в дремотной неге, и Бендигейд Вран — государь Британии, чья голова лежала отрубленной, — дремал доверчиво, и голова его, как будто отделена от тела, всё ещё излучала власть, подобно теме, что продолжает звучать, даже если оркестр умолк. Манавидан, брат и муж, имел руки, привыкшие к веслу и мечу; два десятилетия — и ещё два — седина в луне не смяла их, и лишь в четвертом часе Бранвен пробудилась от снов своих, когда проснулась — уже было поздно.

Птицы Рианнон пели, предвещая приход «повелительницы», и пир, что сначала был беспечальным, стал свадебным: Рианнон — морская дева — должна была стать женой Манавидана, слиянию морского и земного соответствовать ритуал. Но сон — как фальшивая нота — может быть сорван ветром; ворвался ветер Корнуолла, разогнал туманы и гирлянды грёз, и мир, такой кроткий до того, распался на сколы. Манавидан ошибся дверью: он повернул не в Аннуин, а в Думнонию, и двери, не предназначенные для рук человеческих, взвыли. Ворвался коронованный шторм, и всё, что было во сне, стало явью: мёртв её сын; мёртв её муж; и истреблён народ Эрина.

Горечь Бранвен — это не метафора, а река. Сердце её разбилось и стало камешками, что мелют под колесами. Очнулся Бендигейд Вран; голос его, что прежде был басом державы, спросил с Манавидана о обещании: «Отчего медлишь? Принеси мою голову в Каэр Ллуд!» — и птицы, разом, ушли, потому что чары их были ключом, и ключ извлечён — их мелодия оборвалась.

Здесь, на краю мифического архипелага, остров предстает в двух ипостасях — как рай и как могила. Остров‑рай, как Авелон, сияет яблоневыми садами и исцеляющими источниками: он подобен музыке, что стирает шрамы и дарует телу забытье. Остров как рай — это место исцеления, где память течёт в обратную сторону; он — замкнутый круг смысла, где время превращается в эфемерное блаженство. Но остров, в его метафизическом дубле, — это изгнанье: ускользающая земля, где зафиксируется один вариант судьбы и все остальные потонут. Остров — это предел бытия, место, где бог скрывает лицо и проверяет смертных: прийти на остров значило либо найти дом, либо потерять дорогу обратно.

Ищет ли смертный рая или спасение? Авелон обещает забыть боль; Аннуин — знать истину; Корнуолл — хранить запрет. Когда Манавидан ошибся дверью, ошибка была не только физической, но символической: в выборе ограниченного Авалона ради бескрайнего Аннуина — или наоборот — решается судьба целых народов. Остров — не столько география, сколько этика: войти в рай без покаяния — значит отдать себя в рабство комфорту; войти в подземелье без знания — значит исчезнуть. Рианнон, как птица, предостерегала; её песня — не просто калечный мотив, а ключ, указывающий, где дверной замок.

Мельница времен перемолола этот выбор. Колёса её смололи пиры и песни в тонкую пыль, из которой сыпались новые судьбы — иногда хлеб, иногда прах. Каждый аккорд беды оставался в жерновах в виде зерна, и месяцы, что следовали, становились тестом для тех, кто остался. В глубине мельницы одна из работниц — та, чья рука ещё недавно мешала тесто для хлеба и чьё имя было утеряно, — тихо вытачивала судьбы: она клала в мешок по одному зерну памяти и зашивала их в сумки, что развозили ветер и подводные струи. Она знала цену островов: один желудь — одно возвращение; одна пылинка — одна утраченная мелодия.

Волна — как арфа, ветер — как флейта, молния — как удар литавр. Бури здесь — не только климат, а внутренние метаморфозы: буря выносит скрытое, и значит, правда становится явной; пламя — очищает от наносного, снег — стирает следы, оставляя лёд истины. Когда песня птиц утихла, мельница замедлила ход; но замедление не значит конец: оно приглашение к слушанию тише, где слышно, как в жерновах шепчет старое — «встань и иди», или «молчи и будь».

И потому островы — Авалон, Аннуин, Корнуолл — подобны трем струнам на арфе, которые можно взять только одним пальцем, и если дернуть не в тот момент, вся мелодия развалится. Для семи спасшихся и для Бранвен место оставалось не райской обителью, а экзаменом: покуда птицы поют и пока мельница крутится, есть надежда; но стоит ли надеяться — решает не бог, а тот, кто слушает.

Мельница времен продолжает своё монотонное пение: она молотит в глубине, пока на сводах чертога звуки тянутся, льются, падают. Там, где раньше стоял пир и был блаженством, теперь — память и неумолимый счёт: кто был гостем, кто стал привратником, кто увидел в маске бога лицо и поклонился — тот имеет шанс. И даже если птицы улетели, их последняя нота ещё висит, как ледяной звон: холоден, но прозрачен; ударяет, но даёт видеть. В этом видении островы становятся не только пристанью, но мерилом: кто сумеет принять утешение Авелона и не забыть цену открытия дверей, тот выйдет из мельницы времен не только выжатым, но и обновлённым, с желудём в кармане и песней в груди.

Бендигейд сказал:

1. Нравится — скажи.

2. Не нравится — скажи.

3. Скучаешь по кому-то — позвони.

4. Не понятно — спроси.

5. Хочешь встретиться — пригласи.

6. Хочешь что-то — попроси.

7. Никогда не спорь.

8. Хочешь быть понятым — объясни.

9. Если виноват — сразу скажи об этом и не ищи себе оправдания.

10. Всегда помни, что у каждого своя правда и она часто не совпадает с твоей.

11. Не общайся с дурными людьми.

12. Главное в жизни — это любовь, всё остальное — суета.

13. Проблемы человека находятся только в его голове.

14. Окружающий мир не злой и не добрый, ему всё равно есть ты или нет.

15. Постарайся извлекать удовольствие из каждого события.

16. Всегда помни, что другой жизни у тебя не будет.

17. Не будь занудой.

18. Помни, что ты никому, ничего не должен.

19. Помни, что никто тебе ничего не должен.

20. Не жалей времени и денег на удовольствие для познания мира.

21. В жизни всегда рассчитывай только на себя.

22. Верь своим ощущениям.

23. С женщинами (впрочем, и с мужчинами), как и с детьми, будь терпеливым и немного снисходительным.

24. Если у тебя плохое настроение, подумай, что когда ты умрёшь, то у тебя и

этого не будет.

25. Живи сегодня, потому, что вчера уже нет, а завтра может и не будет.

26. Знай, что сегодняшний день — это самый лучший день.

Рианнон сказала:

1. Если общаешься с лишенными разума глупцами, тебя портят их мелочные заботы.

2. Если общаешься с незрелыми юнцами, тебя портит их расхлябанность и легкомыслие.

3. Если общаешься с обывателями, тебя портит погоня за выгодой и доброй славой в мирских делах.

4. Если общаешься с торговцами, тебя портит погоня за прибылью и стремление копить богатство.

5. Если общаешься с гневливыми людьми, тебя портят их грубость и жестокость.

6. Если общаешься с мирскими друзьями и родственниками, тебя портят заботы о том, как прокормиться и во что одеться.

7. Поэтому избегай недостойного окружения и полагайся лишь на благородных духовных братьев и сестер.

Манавидан заповедовал:

"Чтобы в темноте подняться вверх, тебе необходимо было одновременно себя контролировать и от себя отказаться, бросив самого себя на произвол судьбы. Такое состояние я и называю настроением воина. "

Бранвен запечатала:

Есть всего две вещи, о которых нужно беспокоиться: вы или здоровы или больны. Если вы здоровы, тогда беспокоиться вам не о чем, но если вы больны, то есть только две вещи, о которых нужно беспокоиться: вы или выздоровеете, или умрете. Если вы выздоровеете, то вам не о чем беспокоиться, если же вы умрете, то есть только две вещи, о которых нужно беспокоится: вы попадете или в рай, или в ад. Если вы попадете в рай, то вам не о чем беспокоиться, но если вы попадете в ад, то вы будете так, вашу мать, заняты, пожимая руки приятелям, что беспокоиться вам уже будет некогда.

Велико твое искушение??